Но вот ты примешь цветок как слово Бога, обращенное к тебе, как знак любви, ты примешь мир как дар, незаслуженный и великий, и сердце исполнится благодарности и ответной любви: «Хвалите Его, солнце и луна, хвалите Его, вся звезды и свет. Хвалите Его, небеса небес и вода яже превыше небес. Да восхвалят Имя Господне: яко Той рече, и быша: Той повеле, и создашася…»
А что такое грех?
То, что отделяет нас от Бога.
Наша вина перед Его любовью.
Запретный плод, съеденный ради него самого, не насыщает. Любовь, отдельная от Бога, не выдержит нагрузки непомерных ожиданий, не утолит нескончаемой жажды.
С какой тоской я припадала к любому источнику раньше, сначала каждый раз надеясь, со временем заранее зная, что это как утоление жажды во сне, после которого просыпаешься с пересохшей гортанью. Об этом Он говорил самарянке: «…Пьющий воду сию возжаждет опять, а кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек».
Но «жаждущий пусть приходит, и желающий пусть берет воду жизни даром» — так кончается Откровение.
Одна свеча горит, освещая Евангелие, крест на аналое и отца Михаила, сидящего перед ним. Я останавливаюсь рядом, прислонившись к стене, и у меня перехватывает дыхание, как всегда перед первыми словами исповеди.
— Что вы все волнуетесь, дышите тяжело, будто вам шестнадцать лет? говорит он, полуобернувшись ко мне с выжидательной и грустной усмешкой. Все надеетесь справиться с собой своими силами? Надо спокойно предстать перед Богом с сознанием, что сам ты ничего не можешь, и молиться, чтобы Он помог. А для Бога нет невозможного. «Возверзи печаль свою на Господа, и Той тя препитает».
Он по-грузински читает молитвы, Христос невидимо стоит, приемля исповедание мое. Я наклоняюсь над аналоем, положив голову на Евангелие. Игумен накрывает мне голову епитрахилью и кладет поверх епитрахили тяжелую ладонь.
Потом мы говорили о монашестве, о Йоге, о любви. Мое сердце, раскрывшееся на исповеди, оттаивало, порывалось к еще большей Открытости, к очищению, просвещению благодатью. Я рассказывала о детстве, о матери и отце, ненависти и лжи между ними, первыми людьми, которых я разучилась любить. Об этом раннем страдании из-за отсутствия любви и неутоленной за всю последующую жизнь тоске по ней. Как ждала я пробуждений душевной жизни… Не было Бога, не было и понятия о грехе, все искреннее казалось дозволенным и желанным. Разве я могла знать, что духовная и душевная жизнь противоположны, вытесняют одна другую? Что и греховные желания в нас искренни, и всякая влюбленность, нежность преходящи по своей природе, что это и есть «скоромимоидущая красота» и «прелесть».
— Какая влюбленность, какая нежность… — отзывался отец Михаил со вздохом. — Это безумие. Есть точное название для этих поэтических состояний: блудная страсть.
— А теперь душа не принимает ничего временного, я стараюсь обрести абсолютное и в отношениях с людьми, выйти к безусловному — к духовной близости.
— Между мужчиной и женщиной не может быть духовной близости. Все замешено на страсти.
— Вы так считаете?..
А я стала рассказывать о двух самых близких нам с Митей людях.
Один — священник, наш духовный отец. Другой — иеромонах, мы навещали его зимой, когда ему только что дали четыре заброшенных прихода. Каждый день он служил литургию в неотапливаемых, оледенелых храмах по монастырскому чину, без пропусков — сам за дьякона, за псаломщика и за хор. Во время Причастия край Чаши примерзал к губам.
— Каждый день? — недоверчиво покачал головой отец Михаил. — Как Иоанн Кронштадтский?
Потом требы — крещения, отпевания, причащения больных… Дома он оттаивает за горячим чаем, начинает улыбаться. Собираются на трапезу прихожане. И столько любви, света проливается на каждого из его глаз, что ты видишь в нем не мужчину, а живой образ Христа, перед которым хочется встать на колени.
— Женатый священник, духовный отец — не знаю, может быть… Вот и общайтесь с ним. А монахов лучше оставьте в покое.
Отец Михаил сидел прямо, откинув голову и прислонившись к стене. Смотрел, как истекает расплавленным воском свеча под густым лепестком пламени. В его привычной усмешке сейчас не было ни иронии, ни легкости, а затаенная и глухая печаль.
Я видела совсем рядом его высокий лоб со впадиной виска, на котором пульсировала разветвленная нить сосуда, видела отражение неподвижного огня свечи в его зрачке, проседь в бороде и забытую на губах усмешку. Когда мы замолкали, тишина между нами насыщалась незримыми токами тьмы и света. А мне хотелось говорить, никогда еще мы не говорили о сокровенном.
— Рядом с этим иеромонахом я поняла, что монашество — непосильный для меня ежедневный подвиг любви. Что благодать действует там, где израсходованы собственные силы, за их пределом.
— Ничего вы в монашестве не можете понимать, ничего… Вам не приходило в голову, что долгие службы, три часа сна в сутки, строгий пост — это его плата за такое духовное общение?
— Нет, не приходило.
— Не только, конечно… Но станете монахиней, узнаете, чего стоит бесстрастие.
Он говорил, что если человек с неизжитыми страстями приходит в монастырь, они и будут его мучить, только с удесятеренной силой. А у каждого свои неизжитые страсти. В миру может казаться, что тебя ничего не тревожит, потому что любое желание можно удовлетворить. Но как только даны обеты — борьба обостряется. Это борьба за душу, и ставка в ней вечность. Потому лучше, чтобы монах всегда болел. Преследуют не только желания, но призраки прежних желаний, воспоминания, сны. А если не призрак, если постигнет живая страсть?
— Я понимаю… — прервала я слишком долгую паузу. — Знать, что ничего никогда не возможно, но испытывать эту муку… Это смертельный номер.
— Что значит — смертельный номер?
— Ходьба под куполом по канату.
Он улыбнулся и медленно положил голову на аналой, виском на распятие, закрыл глаза:
— Ох, тяжело…
«Бедный, — подумала я, — милый, бедный…»
Мысленно я провела рукой по его мелко вьющимся волосам, уже разреженным на темени и стянутым в узелок под затылком. Я знала, что никогда не поглажу его по голове на самом деле, и это то самое никогда, о котором мы говорим.
— Сколько вам лет? — спросила я.
— Тридцать шесть. Зачем вам это?
— А мне сорок четыре. Оказывается, я старше вас всех. Он поднял голову, сначала с усилием, но сразу же выпрямился и коротко засмеялся:
— И все-таки вы ничего не понимаете. И то, о чем мы теперь говорим, для вас — литература. И ваша духовная близость между монахом и женщиной — самообольщение. Чем больше понимание, проникновение, возвышенное желание встать на колени — тем затаенней и глубже тоска по близости полной. — Голос у него был глуховатый и ровный. — Поэтому во все времена мужчины и женщины спасались порознь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
А что такое грех?
То, что отделяет нас от Бога.
Наша вина перед Его любовью.
Запретный плод, съеденный ради него самого, не насыщает. Любовь, отдельная от Бога, не выдержит нагрузки непомерных ожиданий, не утолит нескончаемой жажды.
С какой тоской я припадала к любому источнику раньше, сначала каждый раз надеясь, со временем заранее зная, что это как утоление жажды во сне, после которого просыпаешься с пересохшей гортанью. Об этом Он говорил самарянке: «…Пьющий воду сию возжаждет опять, а кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек».
Но «жаждущий пусть приходит, и желающий пусть берет воду жизни даром» — так кончается Откровение.
Одна свеча горит, освещая Евангелие, крест на аналое и отца Михаила, сидящего перед ним. Я останавливаюсь рядом, прислонившись к стене, и у меня перехватывает дыхание, как всегда перед первыми словами исповеди.
— Что вы все волнуетесь, дышите тяжело, будто вам шестнадцать лет? говорит он, полуобернувшись ко мне с выжидательной и грустной усмешкой. Все надеетесь справиться с собой своими силами? Надо спокойно предстать перед Богом с сознанием, что сам ты ничего не можешь, и молиться, чтобы Он помог. А для Бога нет невозможного. «Возверзи печаль свою на Господа, и Той тя препитает».
Он по-грузински читает молитвы, Христос невидимо стоит, приемля исповедание мое. Я наклоняюсь над аналоем, положив голову на Евангелие. Игумен накрывает мне голову епитрахилью и кладет поверх епитрахили тяжелую ладонь.
Потом мы говорили о монашестве, о Йоге, о любви. Мое сердце, раскрывшееся на исповеди, оттаивало, порывалось к еще большей Открытости, к очищению, просвещению благодатью. Я рассказывала о детстве, о матери и отце, ненависти и лжи между ними, первыми людьми, которых я разучилась любить. Об этом раннем страдании из-за отсутствия любви и неутоленной за всю последующую жизнь тоске по ней. Как ждала я пробуждений душевной жизни… Не было Бога, не было и понятия о грехе, все искреннее казалось дозволенным и желанным. Разве я могла знать, что духовная и душевная жизнь противоположны, вытесняют одна другую? Что и греховные желания в нас искренни, и всякая влюбленность, нежность преходящи по своей природе, что это и есть «скоромимоидущая красота» и «прелесть».
— Какая влюбленность, какая нежность… — отзывался отец Михаил со вздохом. — Это безумие. Есть точное название для этих поэтических состояний: блудная страсть.
— А теперь душа не принимает ничего временного, я стараюсь обрести абсолютное и в отношениях с людьми, выйти к безусловному — к духовной близости.
— Между мужчиной и женщиной не может быть духовной близости. Все замешено на страсти.
— Вы так считаете?..
А я стала рассказывать о двух самых близких нам с Митей людях.
Один — священник, наш духовный отец. Другой — иеромонах, мы навещали его зимой, когда ему только что дали четыре заброшенных прихода. Каждый день он служил литургию в неотапливаемых, оледенелых храмах по монастырскому чину, без пропусков — сам за дьякона, за псаломщика и за хор. Во время Причастия край Чаши примерзал к губам.
— Каждый день? — недоверчиво покачал головой отец Михаил. — Как Иоанн Кронштадтский?
Потом требы — крещения, отпевания, причащения больных… Дома он оттаивает за горячим чаем, начинает улыбаться. Собираются на трапезу прихожане. И столько любви, света проливается на каждого из его глаз, что ты видишь в нем не мужчину, а живой образ Христа, перед которым хочется встать на колени.
— Женатый священник, духовный отец — не знаю, может быть… Вот и общайтесь с ним. А монахов лучше оставьте в покое.
Отец Михаил сидел прямо, откинув голову и прислонившись к стене. Смотрел, как истекает расплавленным воском свеча под густым лепестком пламени. В его привычной усмешке сейчас не было ни иронии, ни легкости, а затаенная и глухая печаль.
Я видела совсем рядом его высокий лоб со впадиной виска, на котором пульсировала разветвленная нить сосуда, видела отражение неподвижного огня свечи в его зрачке, проседь в бороде и забытую на губах усмешку. Когда мы замолкали, тишина между нами насыщалась незримыми токами тьмы и света. А мне хотелось говорить, никогда еще мы не говорили о сокровенном.
— Рядом с этим иеромонахом я поняла, что монашество — непосильный для меня ежедневный подвиг любви. Что благодать действует там, где израсходованы собственные силы, за их пределом.
— Ничего вы в монашестве не можете понимать, ничего… Вам не приходило в голову, что долгие службы, три часа сна в сутки, строгий пост — это его плата за такое духовное общение?
— Нет, не приходило.
— Не только, конечно… Но станете монахиней, узнаете, чего стоит бесстрастие.
Он говорил, что если человек с неизжитыми страстями приходит в монастырь, они и будут его мучить, только с удесятеренной силой. А у каждого свои неизжитые страсти. В миру может казаться, что тебя ничего не тревожит, потому что любое желание можно удовлетворить. Но как только даны обеты — борьба обостряется. Это борьба за душу, и ставка в ней вечность. Потому лучше, чтобы монах всегда болел. Преследуют не только желания, но призраки прежних желаний, воспоминания, сны. А если не призрак, если постигнет живая страсть?
— Я понимаю… — прервала я слишком долгую паузу. — Знать, что ничего никогда не возможно, но испытывать эту муку… Это смертельный номер.
— Что значит — смертельный номер?
— Ходьба под куполом по канату.
Он улыбнулся и медленно положил голову на аналой, виском на распятие, закрыл глаза:
— Ох, тяжело…
«Бедный, — подумала я, — милый, бедный…»
Мысленно я провела рукой по его мелко вьющимся волосам, уже разреженным на темени и стянутым в узелок под затылком. Я знала, что никогда не поглажу его по голове на самом деле, и это то самое никогда, о котором мы говорим.
— Сколько вам лет? — спросила я.
— Тридцать шесть. Зачем вам это?
— А мне сорок четыре. Оказывается, я старше вас всех. Он поднял голову, сначала с усилием, но сразу же выпрямился и коротко засмеялся:
— И все-таки вы ничего не понимаете. И то, о чем мы теперь говорим, для вас — литература. И ваша духовная близость между монахом и женщиной — самообольщение. Чем больше понимание, проникновение, возвышенное желание встать на колени — тем затаенней и глубже тоска по близости полной. — Голос у него был глуховатый и ровный. — Поэтому во все времена мужчины и женщины спасались порознь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38