Конечно, и — эх, какое это счастье! — принадлежать к когорте избранников, у кого и бот и карта, и оружие, и запас продуктов НЗ — для независимого плавания…
Вот они!
На стене столовой, под переходящими знаменами прошлых лет, висели фотографии награжденных зверобоев.
Герой Социалистического Труда — один, Вершинин.
Трое с орденами Ленина — Батек, Бочковой, Фридрих Геттих — в нем узнал «аристократа».
На «четверке» Сучков и Садовничий, — с орденами Трудового Красного Знамени, и Трунин — с «доблестью».
Погибший не был награжден ни орденом, ни медалью — должно быть, за неимением имени, по причине родового клейма. Для него уже было освобождено место в центре, пустовавшее до обновления, поскольку родовое клеймо снимается смертью.
Писака подумал, что не сможет улечься в его койку до обновления имени героя.
Тогда и произойдет полная замена.
Все решит хранительница «Моржа».
Кто знает, может быть, для него эта ночь последняя вообще.
В случае с ним не было ни клейма, ни посрамления рода, а существовала реальность без всякого исхода.
Поэтому, если не произойдет спасения, то в этом доме, куда он вошел, он спасет себя сам, как моряк, которого заменял сегодня.
— Почему сидишь, ничего не кушаешь?
Напротив усаживалось крохотное существо, с белыми зубками, с пушком на щеках, с омулетом, раскачивающимся на шейке без единой складочки. Молодая или нет, она с тех лет, как в ней определились формы, расположилась в них, не подозревая о текущих столетиях.
Вот сидит, в белом передничке и косынке буфетчицы, высоко поднятой дикорастущими волосами.
Писака ответил дружелюбно, как она и спросила:
— Не хочется есть.
— Надо есть, чтобы быть здоровым.
— Разве я тебе кажусь больным?
— Нет, ты большой красивый парень, — ответила она без заигрывания и, приподнявшись, овеяла себя подолом платья, как опахалом, показав то, что он и предполагал.
— Как тебя зовут?
— Тува.
— Тува — это страна.
— Да.
Тува, овеясь, аккуратно расправила платье на коленях и застыла.
«Что ее ждет? Ночь с Вершининым?»
По громкой трансляции разнесся голос Батька:
«Писака к капитану!»
Тува придержала его за руку и произнесла, прослеживая, как в гадании, линии на его ладони:
— Ты что так задумм…вваешься? Не задумм…ввайся так никогда!
— Не буду.
Войдя в рулевую рубку, он услышал голос Вершинина из своей каюты, который запальчиво произносил то удаляющимся, то приближающимся голосом:
? «Он нужен нам, как великий моряк, зверобой, а не защитник животных! Вот такому я и поставлю памятник! А за животных пусть природа беспокоится, и эта сраная наука, у которой на каждый волос котика поставлено клеймо диссертанта. Захочет Бог — меня приберет, а пока есть я, мы на Шантарах хозяева и властелины!»
На этом запале он и выкатился на писаку в своем самодвижущемся кресле из спальни — с белыми бровями, гневно сведенными к переносице, и сверлящими белыми глазами, воззрившимися на него: чего пришел? или я тебя вызывал?
При виде капитана писака ощутил знакомый трепет, но без всякого ущерба для личной безопасности.
Вершинин, разогнавшийся в кресле для довершения тирады, уехал обратно в спальню с кроватью из красного дерева и занавесками из толстого бархата с драконами.
Принялся там кататься, чтобы обрушиться на скорости уже на писаку.
Тот разглядывал обитель капитана, куда уж, точно, уборщик не подпускался.
Свет зеленой лампы, похожей на цветочную вазу, обливал карты на столе, просмотренные и развернутые для просмотра, испещренные пометками. На специальной тумбе с ватманом, наклеенном на алюминиевый лист, сведения, почерпнутые из них, продавливались в виде контуров, а уже из них составлялась, по—видимому, «секретная карта Вершинина», о которой упоминал Сучок.
Люстра из рулевого колеса бросала из угла дополнительный свет на книги, тяжелые, как плиты, и на норденовский хронометр на приставном столике. Заводился он, как знал писака, в левую сторону по сигналам ритмичного времени, принимаемым со специальных станций по азбуке Морзе.
Там было много чего!
Вершинин выкатился незаметно и начал несколько рассеянно:
? Ты к нам пришел, и мы тебя берем. Но ты должен знать, на каких условиях. Ты уже не станешь зверобоем и лишаешься всяких привилегий по законам нашего сообщества: пая, званий, наград, страхового обеспечения. «Морж» не несет никакой ответственности, если ты зарядишь винтовку не с той стороны и оставишь в Костроме вдову—сироту с десятью детьми—сиротками. Это тебя от многого и оградит, между прочим, что ты сам себе голова. Но ты должен понимать: ты не делаешь никому никакой замены.
«Что же ты тогда оставляешь мне, стол изобилия?» — подумал писака, не придавая грозным словам капитана особого значения.
Он знал, что, если уж они его взяли, то не для того, чтобы сделать изгоем своего братства.
Батек, стоявший в угодливой позе у несгораемого шкафа, телепатически прочитал мысли писаки.
— Ты получишь зарплату командира бота, — уточнил он, прикуривая без звука и развеивая дым осторожно невесомой лапой. — То же самое, что пай, но из другого ящичка.
— С этого рейса я не хочу слышать ни о каких «командирах»! — раздражительно повернулся в его сторону Вершинин. — Нам предстоят прогулки за зверем, а не его поиски. Чтобы быть командиром бота, надо научиться, в первую очередь, считать до 36 (румбовая картушка на ботах с пропуском нолей). А если компас испортился, то — заметить это по звездам, и нее более. Любой ребенок до 9 лет на это способен! — Вершинин впился белыми глазами в писаку. — Кудря решил, что мы будем тебе платить за это большие деньги?
— Я видел Кудрю всего один раз, с восьми до полдевятого…
— А он тебе уже наобещал всякого!
Вершинин проехался туда—назад, успокаивая себя от самого же, и подкатился как можно ближе.
— Вот сейчас я к тебе и приехал! Того зверя, что мы нашли, нам еще хватит. Ты писака, и это время используй! Как писака, ты подпадаешь под наш закон, и он в том, что если ты размотал свою ручку, то ты сидишь за своим штурманским столом, а не чистишь на камбузе картошку! Как писака, ты вошел в свой дом, ты сам его открыл и имеешь в нем все права, как любой из нас.
До писаки постепенно начали доходить слова Вершинина: его взяли на «Морж» как человека свободной профессии, выделяя на воплощение его замыслов солидную стипендию из капитанского фонда. Правда, представления о доме у него и у Вершинина не совсем сходились, но если исходить из того, что писака — изгой всего человечества, то Вершинин для него — лучше отца родного.
Пытаясь объяснить необъяснимое, писака подумал, что в самом человеке порой сокрыт некий необъяснимый фокус проявляемого к нему отношения. Это тайный знак, может быть, божеская печать, чем он себя выдает:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20