— Мой отец всегда курил с мундштуком, — сказала она, глядя, как я подкуриваю ей похоже — как подкуривали и тем, что выбегали из бани. — Он был эстонец, католик, его убил один наш мальчишка, Малютка. Мама моя истеричка, я не люблю русских.
В голову пришла побочная мысль, не сумел ее поймать и спросил о другом, что тоже хотел узнать.
— Слушай, как тебя зовут?
— Она, — сказала она с ударением на «о», — эстонское имя.
— Теперь буду произносить его правильно.
— Ты из каких?
— Я айн.
— Не слышала о таких.
Волосы ее, выбившиеся из-под платка, осветлялись темнотой, и я, наклонясь близко, чтобы меня касались, разглядывал, как их мечет, выхватывая и подхватывая, ветер. Попробовал заправить под платок: ни волосы, ни пальцы не слушались. Оставил ее волосы в покое, удивившись, что я делаю.
— Красивые!
Впервые она приняла мою похвалу.
— Не уложены, не мылась давно. Вот помоюсь, по ветру пройдусь! Будут за спиной, как шелковая косынка!
Она пускала в меня, заигрывая, колечки дыма, что говорило о нетерпении расстаться.
— Что говорят моряки, когда хотят поиметь бабу?
— Надо размагнититься.
— Вот-вот, забыла…
Переменив внезапно позу, она с жестоким оскалом ухватила меня за член, проверяя на готовность.
— У вас, моряков, — заключила, — его постоянное положение: стоячее.
— Это тебе претит?
Она подумала, что ответить.
— Пожалуй, больше нравится, если меня хотят.
Сейчас она запустит в ширинку свои проворные руки, проверяя наощупь, не заразился ли я дурной болезнью. Так поступали с моряками все портовые без исключения. Для нее же подспорье: добавит к рукам свои больные губы, извлечет страсть и со мной разделается.
Она же начала с поцелуя, и ее язык, весь подвинувшийся из щербатой расщелины, соединился и завязался с моим. «Я от тебя уже мокрая!» — и, выгибаясь подо мной, уже стягивала свои стеганые панталоны, из которых выходили соломинами ноги.
Под мужской майкой оказались груди, и, при малюсеньких грудях, некое подобие округлостей сзади.
Все эти убогие приготовления к любви, и сама любовь, достававшиеся мне только в исключительных ситуациях, и когда был неведом, и с такими, как вот она, заложницами первого взгляда, всегда требовали от меня такого складывания сил, какого я достигал в море, когда спасал, а, если не удавалось, то выживал сам.
Повторения не будет! Я представил, что она перетерпит, и меня снова подвел язык:
— Ты не хочешь от меня родить?
Она свалилась с позы:
— Чтоб у тебя отвалился язык!
— Почему?
— Что «почему»? Об этом только дурак спрашивает…
Я нашел ее руку и поцеловал.
— Мне надо умереть, чтоб забеременеть!
— Извини.
— Размагниться по-скорому, моряк, и — счастливого плавания.
Я понял, как только в нее проник, какой в ней заключен порок или изъян: вся ее энергия пребывала в состоянии атрофии. Она была торопливая не оттого, что не желала, а что не успевала реагировать на побуждения своего тела.
Так болтается на мелководье оторванная от прибоя волна, уже не уравновешивая себя фазами прилива и отлива. И если и дальше, не отступая от волны, двигаться к ней, то нужны сила и энергия, и то, чего она не знала.
Когда все у нее начало разлипаться, она, не имея сил к сопротивлению, так испугалась, что пролепетала: «Я попалась к дьяволу, я умерла!», — а возрождалась с такими мучительными конвульсиями, что я тоже испугался, что вот сейчас она и умрет взаправду.
Все ж с ней было проще, чем с одной научницей. В ней нужно было восстановить сбившееся, а не воссоздавать заново.
Сегодня совпало и то, что начался отсчет лунных суток. Поэтому я мог сказать: все и свершилось — и закончилось Холмино.
Она очнулась, повела рукой, ища майку, чтоб себя подтереть.
— Кровь и сопли… Я кончила, надо же!
— Ты рада?
— Я рада, что ты меня не угробил.
Оглушенная тем, что произошло, она глянула нехорошо исподлобья, и отвела глаза.
— Помоги одеться.
Сама же быстро и одевалась, а я подавал ей то одно, то другое из одежды.
Отойдя к тем, какие были до нее, я проникался привычной горечью. Ведь так, как она, со мной вели почти все девушки — после. Начиналось с погони: «Я хожу за тобой, каблуки ломаю. А ты не оглянешься!» А заканчивалось одним и тем же: разочарованием и ненавистью. Ничего не значило, был ли я нежен, давал полную свободу или задумывал что, как сейчас. Потому что, сколько не отдавал, отнимал больше, чем они могли дать.
Вдруг я вспомнил, о чем хотел спросить.
— За что ты сидела?
Подворачивая дырявый чулок в сапог, ответила безучастно:
— Я задушила своего ребенка.
Ворон летал надо мной, ничего мне не принадлежало сегодня.
Я почувствовал, что в ней оставалось нечто недоговоренное, о чем я или узнаю в эту минуту, или не узнаю.
— Вот ты сказал, что хочешь от меня ребенка… Ты моряк, зачем тебе ребенок? Ты просто пошутил, да?
Вдруг я решился ей сказать то, чего бы ни сказал никакой другой:
— Так считается у айнов: если проклинаемый отец погибает до рождения сына или дочери, неважно, то со всего рода снимается клеймо.
— А ты проклинаемый?
— Это совсем не то, что ты можешь представить. И тебя это вообще не касается.
— Но я тоже проклятая! И если все останется, как сейчас, то все равно ничего не выйдет.
Я молчал, не знал, что ответить.
Достал деньги в почтовом пакете и протянул:
— Я тебе должен, все твои.
— Деньги?
Не особо и рада, она взвесила толстую пачку:
— Так много я стою?
— Здесь тысяча рублей.
Небрежно сунув пачку в карман телогрейки, собираясь идти, она вдруг так замотала сумкой, что та чуть не сорвалась с локтя.
— Обожди, дай сообразить… Это ты получал у нас утром деньги?
— Да, я.
— Тебя ищут наши, разыскивают с самого утра!
Она показала в сторону бани.
— Почему?
— Напарница тебя продала.
— Пусть ищут, деньги возьми?
— Взять их деньги? — Теперь она, размахивая сумкой, еще топала ногами. — Да если они узнают, что я с тобой побыла, меня приставят к этой трубе.
— Чем я так им не понравился?
— Что я от тебя ошалела.
Я ничего не понимал и не хотел расспрашивать.
— Что же ты будешь делать?
— Я тебя продам! А ты будешь их ждать — за то, что совершил. Заберут деньги, побьют, может, не убьют, но поиздеваются. Вот моя цена, а не твои деньги.
Она спасала себя и, может, — как знать! — нашего ребенка.
— Хорошо, но ты не пойдешь в баню?
— Иначе никак! Пусть все ебут, я не устану.
Всегда ощущая себя виноватым, гонимый нерасположением, я принимал за милость, если меня изувечивали, а не распинали словами. Я не боялся никакой физической расправы.
Правда и то, что я стрелял поверх головы Садовода, чтоб отвлечь его от щенястой ларги, и еще — нефактически причастен к гибели Махныря. Но этим ограничивалось все, что я себе позволил.
Никого больше я не тронул и пальцем, и пальцы у меня никуда не годились.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20