Ну та, которую все звали его старой телегой, я узнал её по бусам и по двойному подбородку…
Ноздри Жана обиженно раздуваются, но его серо-зелёные, как вода озера, глаза начинают искриться смехом:
– Ну и что? Когда я путешествую, я всегда стараюсь говорить, как местные. Немало народу говорит на ломаном французском, а я три четверти года разговариваю. Но у меня есть родной язык. И я бывал в странах, где я его нахожу, не ища, – да, детка, мы сейчас вернёмся на берег, я вижу, с вас хватит, верно? – прелестные страны, где никто меня не знает и люди закрываются, когда я к ним приближаюсь, но по одному оброненному ими слову мне ясно, что они мне близки, и там я медленно, медленно брожу – вы понимаете? – словно по знакомой с детства, но по моей вине заросшей колючими кустами тропинке…
Когда я была ребёнком, меня очень редко водили в театр или в цирк. Но в те редкие вечера, как только наступали сумерки, я начинала нервничать, у меня холодели ладони, и я отказывалась от ужина. Шок от театрального освещения, от первых звуков музыки бывал таким сильным, что я в первое время буквально ничего не видела, озабоченная только тем, чтобы сдержать слёзы, которые были готовы вот-вот хлынуть из моих глаз, и я догадывалась, что они были бы сладостными.
Так с детских лет я сохранила редкую власть над своими слезами, а также дар приходить в волнение с интенсивностью, едва ли уменьшившейся с годами, в часы, когда собираются воедино слаженные звуки оркестра, лунный свет, играющий в лаковых листьях самшита и лавра, и запахи земли, в которых вызревает лето и гроза, да и не только в эти часы. Бывают минуты слабости, если ты ничем не занята, когда вдруг вспоминается очень давнее зрительное впечатление от игры света и тени, и этого достаточно, чтобы приоткрыть сердце, иссохшее без любви. Так тёплый розовый свет освещённого окна на фасаде, погружённого во тьму дома, это четырёхугольное пятно, словно упавшее на песок аллеи или просвечивающее сквозь фильтр тёмной листвы, обозначает для меня прежде всего любовь, любовь, обретшую очаг, приют и долгожданное дозволенное уединение…
Мгновенное ослепление, которое я испытываю, когда в холодную ночь выхожу из сияющего огнями тёплого и праздничного зала, не ограничивается чисто физическим ощущением, в такое мгновение я вся словно бы вдруг расцветаю, вся в тревоге радости и ожидания предстоящей встречи. Это состояние длится недолго, потому что мне никогда не приходится никого ждать. Во всяком случае, это никогда не длилось так долго, как нынче вечером. С тех пор как мы втроём сидим на слишком ярко освещённой веранде, лихорадочное ликование заставляет меня улыбаться и стискивать зубы. Мне кажется, что я полностью исчерпана, но у меня нет никакого желания отдохнуть. Мне также кажется, что состояние, в котором я пребываю, всецело зависит от меня, что если увести отсюда мужчину, сидящего напротив меня, и заменить его другим, то ничего не изменится. Так мне кажется, и в то же время я знаю, что это не так. Я знаю, что моя бледность, усталость, какое-то лёгкое нарушение вкуса и осязания – охлаждённое шампанское мне кажется тёплым, а от вилки стынут пальцы – всё это некие следствия, а не случайные совпадения. Это результат, а точнее сказать, неизбежное проявление невысказанного желания, которое, быть может, потом меня и отпустит, но пока что оно просто-напросто опустошает.
Как мне не чувствовать себя униженной, когда предо мной сидит такой сильный противник – крахмальный пластрон и смокинг ему так к лицу – с чисто выбритым подбородком и мягкими волнистыми волосами, а светло-серые глаза на фоне загорелого лица молодят его и создают образ весенней свежести. Сегодня вечером он при параде, а мне пришлось идти ужинать в дорожном костюме с мятым батистовым жабо и в шляпке, украшенной двумя короткими пёрышками. Массо, унылый и промёрзший, всецело погружён в свои мысли, о которых он не говорит, и в сочетании с ним Жан только выигрывает. Мне приходится мириться с тем, что я в обществе своих двух спутников отнюдь не являюсь блестящим звеном нашего трио. А ведь было так просто вернуться в Женеву до ужина!.. Но я этого не захотела.
Радуясь моему присутствию и прекрасно понимая, что оно означает, Жан разрешает себе этакое грубоватое кокетство: он курит, опершись локтем на стол, отставив мизинец, который у него оказывается очень тонким и куда короче, нежели безымянный палец. Он оттягивает крахмальный воротничок, чтобы привлечь моё внимание к своей шее, такой молодой и сильной, и, отсмеявшись, он чуть задерживает гримасу смеха, чтобы поднятая верхняя губа обнажила ровные белейшие зубы.
Этот приём, который он, несомненно, перенял у женщин, меня, однако, не шокирует. Я вышла из среды, где мужская красота и женская котируются наравне и где одними и теми же словами оценивают как красивые ноги и узкие бёдра стройного гимнаста, так и пластичную фигуру акробатки или танцовщицы. С другой стороны, в моей прошлой жизни, когда мне довелось побывать в высшем свете, я тут же обнаружила, что мужчины и женщины прибегают к одним и тем же средствам, чтобы завоевать сердца. Поэтому я позволяю Жану так откровенно красоваться передо мной, словно цирковому коню на манеже, раздувать грудь, строить глазки, сверкать зубами, и я вовсе не собираюсь его осадить ироническим словом или осуждающим взглядом. Он разыгрывает передо мной спектакль, в котором нет ничего отталкивающего, скорее наоборот, и я вижу проявление честности с его стороны в том, что ни прежде, в Ницце, ни теперь, в лодке, он не говорил мне о любви.
Проявление честности – ну, скажем, проявление вкуса и, уж во всяком случае, умелости. «Я люблю вас», – заявил мне Макс чуть ли не с первой минуты нашего знакомства. И это великое слово, выражающее нечто абсолютное, звучало так естественно в его устах. Макс мог бы произнести его во время еды или сморкаясь, и никто не засмеялся бы и не удивился бы, но Жан!.. Достаточно мне себе представить, что он шепчет слова признания, чтобы испытать одновременно недоверие и чувство неловкости, которыми всегда реагируешь на бестактность. Я не раз видела, что он вёл себя как дурно воспитанный человек, но никогда – как неумелый.
С едой было покончено. Кроме нас, никто не ужинал в ресторане почти пустой гостиницы. Привычка проводить время вместе не только в часы еды заставила нас задать одновременно один и тот же вопрос: «Что будем делать?» Я отвечаю не задумываясь:
– О, что до меня, то я с первым же поездом возвращаюсь в Женеву!
– Хотите вернуться? Опять? (Серые глаза Жана становятся жёсткими.) Сегодня утром Массо застал вас, когда вы собрались вернуться в Париж. После обеда вы рвались в Женеву. В лодке вам не терпелось вернуться в гостиницу, и вот сейчас, вечером, всё начинается снова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Ноздри Жана обиженно раздуваются, но его серо-зелёные, как вода озера, глаза начинают искриться смехом:
– Ну и что? Когда я путешествую, я всегда стараюсь говорить, как местные. Немало народу говорит на ломаном французском, а я три четверти года разговариваю. Но у меня есть родной язык. И я бывал в странах, где я его нахожу, не ища, – да, детка, мы сейчас вернёмся на берег, я вижу, с вас хватит, верно? – прелестные страны, где никто меня не знает и люди закрываются, когда я к ним приближаюсь, но по одному оброненному ими слову мне ясно, что они мне близки, и там я медленно, медленно брожу – вы понимаете? – словно по знакомой с детства, но по моей вине заросшей колючими кустами тропинке…
Когда я была ребёнком, меня очень редко водили в театр или в цирк. Но в те редкие вечера, как только наступали сумерки, я начинала нервничать, у меня холодели ладони, и я отказывалась от ужина. Шок от театрального освещения, от первых звуков музыки бывал таким сильным, что я в первое время буквально ничего не видела, озабоченная только тем, чтобы сдержать слёзы, которые были готовы вот-вот хлынуть из моих глаз, и я догадывалась, что они были бы сладостными.
Так с детских лет я сохранила редкую власть над своими слезами, а также дар приходить в волнение с интенсивностью, едва ли уменьшившейся с годами, в часы, когда собираются воедино слаженные звуки оркестра, лунный свет, играющий в лаковых листьях самшита и лавра, и запахи земли, в которых вызревает лето и гроза, да и не только в эти часы. Бывают минуты слабости, если ты ничем не занята, когда вдруг вспоминается очень давнее зрительное впечатление от игры света и тени, и этого достаточно, чтобы приоткрыть сердце, иссохшее без любви. Так тёплый розовый свет освещённого окна на фасаде, погружённого во тьму дома, это четырёхугольное пятно, словно упавшее на песок аллеи или просвечивающее сквозь фильтр тёмной листвы, обозначает для меня прежде всего любовь, любовь, обретшую очаг, приют и долгожданное дозволенное уединение…
Мгновенное ослепление, которое я испытываю, когда в холодную ночь выхожу из сияющего огнями тёплого и праздничного зала, не ограничивается чисто физическим ощущением, в такое мгновение я вся словно бы вдруг расцветаю, вся в тревоге радости и ожидания предстоящей встречи. Это состояние длится недолго, потому что мне никогда не приходится никого ждать. Во всяком случае, это никогда не длилось так долго, как нынче вечером. С тех пор как мы втроём сидим на слишком ярко освещённой веранде, лихорадочное ликование заставляет меня улыбаться и стискивать зубы. Мне кажется, что я полностью исчерпана, но у меня нет никакого желания отдохнуть. Мне также кажется, что состояние, в котором я пребываю, всецело зависит от меня, что если увести отсюда мужчину, сидящего напротив меня, и заменить его другим, то ничего не изменится. Так мне кажется, и в то же время я знаю, что это не так. Я знаю, что моя бледность, усталость, какое-то лёгкое нарушение вкуса и осязания – охлаждённое шампанское мне кажется тёплым, а от вилки стынут пальцы – всё это некие следствия, а не случайные совпадения. Это результат, а точнее сказать, неизбежное проявление невысказанного желания, которое, быть может, потом меня и отпустит, но пока что оно просто-напросто опустошает.
Как мне не чувствовать себя униженной, когда предо мной сидит такой сильный противник – крахмальный пластрон и смокинг ему так к лицу – с чисто выбритым подбородком и мягкими волнистыми волосами, а светло-серые глаза на фоне загорелого лица молодят его и создают образ весенней свежести. Сегодня вечером он при параде, а мне пришлось идти ужинать в дорожном костюме с мятым батистовым жабо и в шляпке, украшенной двумя короткими пёрышками. Массо, унылый и промёрзший, всецело погружён в свои мысли, о которых он не говорит, и в сочетании с ним Жан только выигрывает. Мне приходится мириться с тем, что я в обществе своих двух спутников отнюдь не являюсь блестящим звеном нашего трио. А ведь было так просто вернуться в Женеву до ужина!.. Но я этого не захотела.
Радуясь моему присутствию и прекрасно понимая, что оно означает, Жан разрешает себе этакое грубоватое кокетство: он курит, опершись локтем на стол, отставив мизинец, который у него оказывается очень тонким и куда короче, нежели безымянный палец. Он оттягивает крахмальный воротничок, чтобы привлечь моё внимание к своей шее, такой молодой и сильной, и, отсмеявшись, он чуть задерживает гримасу смеха, чтобы поднятая верхняя губа обнажила ровные белейшие зубы.
Этот приём, который он, несомненно, перенял у женщин, меня, однако, не шокирует. Я вышла из среды, где мужская красота и женская котируются наравне и где одними и теми же словами оценивают как красивые ноги и узкие бёдра стройного гимнаста, так и пластичную фигуру акробатки или танцовщицы. С другой стороны, в моей прошлой жизни, когда мне довелось побывать в высшем свете, я тут же обнаружила, что мужчины и женщины прибегают к одним и тем же средствам, чтобы завоевать сердца. Поэтому я позволяю Жану так откровенно красоваться передо мной, словно цирковому коню на манеже, раздувать грудь, строить глазки, сверкать зубами, и я вовсе не собираюсь его осадить ироническим словом или осуждающим взглядом. Он разыгрывает передо мной спектакль, в котором нет ничего отталкивающего, скорее наоборот, и я вижу проявление честности с его стороны в том, что ни прежде, в Ницце, ни теперь, в лодке, он не говорил мне о любви.
Проявление честности – ну, скажем, проявление вкуса и, уж во всяком случае, умелости. «Я люблю вас», – заявил мне Макс чуть ли не с первой минуты нашего знакомства. И это великое слово, выражающее нечто абсолютное, звучало так естественно в его устах. Макс мог бы произнести его во время еды или сморкаясь, и никто не засмеялся бы и не удивился бы, но Жан!.. Достаточно мне себе представить, что он шепчет слова признания, чтобы испытать одновременно недоверие и чувство неловкости, которыми всегда реагируешь на бестактность. Я не раз видела, что он вёл себя как дурно воспитанный человек, но никогда – как неумелый.
С едой было покончено. Кроме нас, никто не ужинал в ресторане почти пустой гостиницы. Привычка проводить время вместе не только в часы еды заставила нас задать одновременно один и тот же вопрос: «Что будем делать?» Я отвечаю не задумываясь:
– О, что до меня, то я с первым же поездом возвращаюсь в Женеву!
– Хотите вернуться? Опять? (Серые глаза Жана становятся жёсткими.) Сегодня утром Массо застал вас, когда вы собрались вернуться в Париж. После обеда вы рвались в Женеву. В лодке вам не терпелось вернуться в гостиницу, и вот сейчас, вечером, всё начинается снова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51