К тому же, с тех пор как я бросила сцену, у меня появилось желание, довольно, к слову сказать, эгоистическое и даже, более того, порочное, – отдыхать по утрам, когда большинство людей уже работает. Признаюсь, что мне особенно сладко слышать в тот час, когда наступающий день начинает синеватым светом пробиваться сквозь щели ставен, как коридорный стучит в соседние с моим номера, и я представляю себе, сколь тяжело просыпаются люди, чувствующие себя совсем разбитыми, с каким отчаянием они зевают, а тут ещё спешка, и льёт дождь, и страх опоздать на поезд… Гадкое чувство реванша заставляют меня зарыться в тёплые простыни, и я только успеваю пробормотать: «Что ж, теперь их очередь», прежде чем снова погрузиться в сон, в дневной сон, лёгкий, полный сновидений, почти сознательный, озарённый изнутри странными светилами, что сопутствуют снам, а снаружи – дневным светом, который сочится сквозь неплотно прикрытые веки…
Должно быть, уже поздно, но электрические стенные часы отмеряют время лишь едва слышным скрипом каждые шестьдесят секунд. Майя и Жан уже, наверное, перестали ссориться, а может, и мирятся?.. В соседней комнате храпят – простой, величественный храп, всякий раз прерывающийся на выдохе сухим, кратким всхлипом «клок», звучащим одновременно и смешно, и зловеще. Этот тип храпа я знаю и предпочитаю его нарастающему храпу, который начинается едва слышно, постепенно набирает силу и завершается надрывным кашлем. Большой нос Массо издаёт, наверное, ужасающие звуки, а может курильницу опиума ещё не погасили, и она горит прибитым пламенем под каплей потрескивающего сока…
Я не сплю – но и не теряю терпения. Эта ночь не будет ни длиннее, ни короче других подобных ночей. Любой ночи приходит конец – этого люди, страдающие бессонницей, не знают достаточно твёрдо. Я им это прощаю, потому что они в большинстве своём больны. А я не больная, я к этому привыкла. Я не зажигаю лампы и не открываю книгу – это ведь лучший способ окончательно изгнать сон и изуродовать отёком веки. Я жду. Они отвратительны, все те, кто за стенами моей комнаты и над потолком отдыхают, как настоящие варвары, они, конечно, отвратительны, но… они есть. Кто мне скажет правду? Может, я вовсе не хочу от них бежать, а, напротив, ищу их присутствия? Может, я ошиблась в тот день, когда, покидая свою квартиру и отказываясь от удобного жилья, считала, что делаю ещё шаг навстречу одиночеству… Окружённая ненавистными соседями, которых ровно столько, сколько есть стенок в моей комнате, я всё повторяю, чтобы убедиться, что они все тут: «Они отвратительны», – и покорно жду, окружённая ими, успокоенная их присутствием, как над морем забрезжит рассвет, как подымутся волны от утреннего ветерка и этот бледный невнятный свет дойдёт наконец до моей кровати, до моего лба, до моих нечувствительных глаз, теперь уже с плотно закрытыми веками.
Говорят, что женщина с трудом сохраняет хладнокровие при виде плачущего мужчины. Я что-то не припоминаю, чтобы слёзы Макса в тот день, когда он так наивно плакал, узнав о моём предстоящем отъезде, меня особенно разволновали.
Но я считаю, что для женщины горе другой женщины может представлять душераздирающее зрелище, потому что способно вызвать эгоистический страх, называемый предчувствием. В чужом женском горе женщина почти всегда видит своё отражение. Она могла бы выразить это предчувствие примерно так, как пьяница, ещё не принявший ни грамма, говорит об уже набравшемся алкаше: «Вот таким я буду в воскресенье».
Майи горе. Я прекрасно обошлась бы и без того, чтобы вникать в её обстоятельства. Но «такая, как она» считает откровенность своей, так сказать, профессией и бесстыжую откровенность выдаёт за естественное прямодушие.
Бедная Майя! Вот она и переехала в номер, в котором желала жить одна.
О, как она печальна среди этого пёстрого и весёлого беспорядка, где в кучу свалены её шёлковые рубашки, кружевные чулки, платья с длинными шлейфами и короткими юбками. На кровати громоздятся ящики, вынутые из кофра, и раскрытая коробка из-под шляп. Горничная Майи, упрямая гасконка, болтается по комнате взад-вперёд, всем своим видом выражая неодобрение. Рядом с чайным подносом я замечаю две коробочки с какими-то пилюлями, а также широкогорлый флакон с белым порошком. Майя прерывисто зевает и хлюпает носом, вконец подавленная этим промозглым утром, тёмным из-за постоянно набегающих туч, безутешными слезами, а главным образом тем, что нанюхалась кокаина.
– Высморкайтесь, Майя.
– Этого ещё не хватало, чтобы нос стал красным. Лучше уж буду сопеть.
Она смеётся с хрипом, как ребёнок, который слишком долго кричал, ибо её горе – и за это я её хвалю – не выражается в рыданиях. Она мне сказала: «Ну вот. Случилось. Это было неизбежно». Она ругалась как мужчина и обзывала своего Жана самыми страшными словами. Она унесла с собой, зажав в руке, фотографию Жана, отпечатанную на открытке, и пачку ассигнаций, которую, воспользовавшись беспорядком, вынула из жилетного кармана своего любовника… Мне хотелось бы подняться к себе в комнату. Я в халате, но без чулок, и зябну после ванны, потому что плохо вытерлась… Я чувствую, что мне недостаёт жалости, теплоты, если быть честной – любви, и поэтому изо всех сил стараюсь быть дружественной.
– Ну послушайте, Майя, это же несерьёзно. К тому же это случается у вас не впервой.
– Не впервой – что? То, что я переезжаю в отдельную комнату? Э-эх! Если бы у меня было столько тысяч франков ренты, сколько раз мы с Жаном ссорились!.. Сама знаю, что это несерьёзно…
Однако она обустраивается в номере так, будто это серьёзно. Она передвигает туалетный столик к окну, поворачивает зеркало к свету и начинает приводить в порядок своё лицо – она занимается этим, нимало не смущаясь присутствием Жана, меня, коридорного, посыльного. Дело своё она знает, тут уж ничего не скажешь. Она особо протирает уши и уголки губ. Она даже приподнимает и кончиками пальцев выворачивает веки, – так проверяют жабры у рыбы сомнительной свежести… Потом Майя, обернув платочком указательный палец, засовывает его в каждую ноздрю и начинает орудовать с виртуозностью официанта, протирающего бокалы, для шампанского. Перламутровым ножичком выскребает язык, ногтями обеих рук безжалостно выдавливает крошечный прыщик, маленьким пинцетом выдёргивает ненужные волоски…
– Я-то лучше, чем кто бы то ни было, понимаю, что это несерьёзно. Но, видите ли, я знаю мужчин, а особенно Жана. Я с ним общалась… Что вы сказали?
Я ничего не сказала, а только слегка отвернулась, чтобы скрыть улыбку, не злую и не добрую, которую я не могла сдержать после слов Майи «я знаю мужчин»… Почему эту классическую фразу произносят женщины не после своего триумфа, а после поражения, доказывающего как раз обратное?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51