«Нунун!.. Моя Нунун!.. Ты изменила мне? Это подло! Как ты могла так поступить со мной?»
Он растравлял себя словами и картинами, которые рисовал себе через силу, но без гнева. Он старался вспомнить утренние забавы у Леа, послеобеденные долгие и совершенно безмолвные минуты наслаждения – у Леа, прелестный зимний сон в тёплой кровати и в прохладной комнате – у Леа… И всякий раз в вишнёвом освещении, пылающем за занавесками, ему представлялся в объятиях Леа только один любовник – он сам, Ангел! Он вскочил, словно заново воскрес в порыве неожиданного прозрения:
– Всё очень просто! Если у меня не получается увидеть возле неё кого-то другого, кроме меня, значит, никого другого и нет!
Он схватил телефон, уже начал набирать номер, потом осторожно положил трубку обратно:
– Без шуток!
Он вышел на улицу, держась очень прямо, расправив плечи. Сначала он отправился в своей открытой машине к ювелиру, где расчувствовался над маленькой тонкой диадемой – ярко-синие сапфиры в скромной стальной оправе. «Это так пойдёт к причёске Эдме!» С ней он и уехал. Потом купил цветы – пожалуй, чересчур пышные и церемонные. Поскольку было всего одиннадцать, он убил ещё с полчаса, шатаясь по городу, зашёл в банк, где взял деньги, полистал английские иллюстрированные журналы у журнального киоска, потом заглянул к торговцу восточным табаком и к своему парфюмеру. Наконец он снова сел в машину и, устроившись между букетом и перевязанными ленточками пакетами, бросил шофёру:
– Домой!
Шофёр с удивлением обернулся:
– Что?.. Что вы сказали, сударь?
– Я сказал – домой, на бульвар Инкерман. Вам что, нужен план Парижа?
Автомобиль покатил к Елисейским полям. Шофёр старательно крутил баранку, и его сосредоточенный взгляд, казалось, терялся в пропасти, что разделяла безвольного молодого человека прошлого месяца, молодого человека «мне всё равно» и «пропустим стаканчик, Антонен?» и господина Пелу-младшего, требовательного к персоналу и внимательного к расходу бензина.
«Господин Пелу-младший» откинулся на кожаную спинку сиденья, положил шляпу на колени и, подставив лицо ветру, изо всех сил старался ни о чём не думать. Он трусливо закрыл глаза, когда проезжал мимо ворот Дофин, чтобы не видеть поворот на улицу Бюжо, и поздравил себя с этим: «Какой же я молодец!»
На бульваре Инкерман шофёр дал гудок, чтобы открыли ворота, которые, повернувшись на петлях, издали долгий низкий, мелодичный звук. Засуетился консьерж в фуражке, послышался лай сторожевых псов, которые по запаху узнали вновь прибывшего и радостно приветствовали его. В прекрасном настроении, вдыхая зелёный аромат подстриженных газонов, Ангел вошёл в дом и хозяйским шагом направился к молодой женщине, которую он покинул три месяца тому назад, точь-в-точь как европейский моряк оставляет на другом конце земного шара жену-туземку.
Леа, кончив разбирать чемоданы и достав из последнего кипу фотографий, в сердцах отшвырнула их от себя подальше, на раскрытый секретер: «Господи! Какие ужасные люди! И не постеснялись мне это подарить. Наверно, думают, что я поставлю их портреты на камин в никелированной рамочке… Нет-нет, порвать это на мелкие кусочки и – в мусорную корзину…»
Леа встала и подошла к секретеру. Но прежде чем уничтожить фотографии, она бросила на них самый свирепый взгляд, на который только были способны её голубые глаза. Первая фотография была в виде открытки: на чёрном фоне крепкая женщина в прямом корсете прикрывала волосы тюлем, которым играл ветер. «Дорогой моей Леа на память о чудесных днях в Гетари! Анита.» Другая фотография была приклеена на шершавый картон: тут было запечатлено многочисленное и весьма мрачное семейство. Эдакая исправительная колония на прогулке, и во главе её, с воздетым тамбурином, красовалась в неловкой танцевальной позе приземистая надзирательница, напоминавшая дюжего хитроватого мясника.
«Нет, такое хранить нельзя», – решила Леа, ломая картон.
Ещё один снимок явил ей изображение двух престарелых провинциальных девиц, эксцентричных, крикливых и агрессивных: каждое утро они проводили на скамеечке на приморском бульваре и каждый вечер – за рюмочкой черносмородиновой настойки и квадратом шёлка, где вышивали чёрного кота, паука или жабу: «Нашей прелестной фее! От её подружек из Трайа, Микетты и Рикетты».
Леа поскорее уничтожила эти сувениры и вытерла лоб рукой.
«Всё это ужасно! Как все они похожи друг на друга – и те, что были до них, и те, что появятся позже!» Видно, такова её судьба. Рядом с ней неизменно вырастают, точно грибы, такие вот Шарлотты Пелу, баронессы де Ла Берш, Алдонса, которые когда-то были молоды и красивы, а теперь стали стары и уродливы и совершенно, совершенно, совершенно несносны…
Ей вдруг почудились словно всплывшие из недавнего прошлого голоса: они окликали её у дверей гостиницы, аукали издалека на пляже, и она опустила голову, точно рассерженный бодливый бычок.
Леа вернулась домой через полгода, немного похудевшая, отдохнувшая, но далеко не умиротворённая. Время от времени подбородок её нервно подёргивался и опускался к воротнику, случайно купленная краска зажгла в её волосах слишком красное пламя. Но кожа, прокалённая солнцем и морем, обрела деревенскую янтарную свежесть, и Леа спокойно могла обходиться без косметики. Правда, ей приходилось тщательно замаскировывать, а то и совсем прятать увядшую шею, всю в глубоких круговых морщинах, куда не смог проникнуть загар.
Она сидела и не торопилась вставать, наводя порядок на своём секретере и всё ещё надеясь, что сейчас помимо разных мелочей вернёт себе и свою былую активность, ту живость, с которой она обычно сновала по своему уютному дому.
– Ах, это путешествие! – вздохнула она. – Как я это выдержала? Это было так утомительно!
Тут она обнаружила, что кто-то разбил стекло на маленькой картинке Шаплена, где была изображена в розовых и серебристых тонах головка девушки, которую Леа находила прелестной, и, нахмурив брови, она скорчила какую-то новую, ворчливую гримасу.
«Интересно, откуда взялась огромная дырища в занавесках?.. Боюсь, это только начало… О чём только я думала, когда уезжала так надолго? И из-за кого, спрашивается?.. Как будто я не могла пережить горе здесь, в спокойной обстановке».
Она встала, чтобы позвонить Розе, и, подобрав сборки на своём пеньюаре, резко одёрнула себя:
– Ну давай, милочка, поворачивайся!..
Вошла Роза, неся стопку белья и шёлковые чулки:
– Одиннадцать часов, Роза. А я до сих пор в таком виде… Это никуда не годится…
– Но сегодня вам некуда спешить. Вы можете не опасаться, что девицы Мегрэ потащат вас на экскурсию или с раннего утра примчатся срывать в вашем саду распустившиеся розы. И господин Ролан уже не будет изводить вас, бросая камешки в окошко…
– Роза, нам есть чем заняться в доме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Он растравлял себя словами и картинами, которые рисовал себе через силу, но без гнева. Он старался вспомнить утренние забавы у Леа, послеобеденные долгие и совершенно безмолвные минуты наслаждения – у Леа, прелестный зимний сон в тёплой кровати и в прохладной комнате – у Леа… И всякий раз в вишнёвом освещении, пылающем за занавесками, ему представлялся в объятиях Леа только один любовник – он сам, Ангел! Он вскочил, словно заново воскрес в порыве неожиданного прозрения:
– Всё очень просто! Если у меня не получается увидеть возле неё кого-то другого, кроме меня, значит, никого другого и нет!
Он схватил телефон, уже начал набирать номер, потом осторожно положил трубку обратно:
– Без шуток!
Он вышел на улицу, держась очень прямо, расправив плечи. Сначала он отправился в своей открытой машине к ювелиру, где расчувствовался над маленькой тонкой диадемой – ярко-синие сапфиры в скромной стальной оправе. «Это так пойдёт к причёске Эдме!» С ней он и уехал. Потом купил цветы – пожалуй, чересчур пышные и церемонные. Поскольку было всего одиннадцать, он убил ещё с полчаса, шатаясь по городу, зашёл в банк, где взял деньги, полистал английские иллюстрированные журналы у журнального киоска, потом заглянул к торговцу восточным табаком и к своему парфюмеру. Наконец он снова сел в машину и, устроившись между букетом и перевязанными ленточками пакетами, бросил шофёру:
– Домой!
Шофёр с удивлением обернулся:
– Что?.. Что вы сказали, сударь?
– Я сказал – домой, на бульвар Инкерман. Вам что, нужен план Парижа?
Автомобиль покатил к Елисейским полям. Шофёр старательно крутил баранку, и его сосредоточенный взгляд, казалось, терялся в пропасти, что разделяла безвольного молодого человека прошлого месяца, молодого человека «мне всё равно» и «пропустим стаканчик, Антонен?» и господина Пелу-младшего, требовательного к персоналу и внимательного к расходу бензина.
«Господин Пелу-младший» откинулся на кожаную спинку сиденья, положил шляпу на колени и, подставив лицо ветру, изо всех сил старался ни о чём не думать. Он трусливо закрыл глаза, когда проезжал мимо ворот Дофин, чтобы не видеть поворот на улицу Бюжо, и поздравил себя с этим: «Какой же я молодец!»
На бульваре Инкерман шофёр дал гудок, чтобы открыли ворота, которые, повернувшись на петлях, издали долгий низкий, мелодичный звук. Засуетился консьерж в фуражке, послышался лай сторожевых псов, которые по запаху узнали вновь прибывшего и радостно приветствовали его. В прекрасном настроении, вдыхая зелёный аромат подстриженных газонов, Ангел вошёл в дом и хозяйским шагом направился к молодой женщине, которую он покинул три месяца тому назад, точь-в-точь как европейский моряк оставляет на другом конце земного шара жену-туземку.
Леа, кончив разбирать чемоданы и достав из последнего кипу фотографий, в сердцах отшвырнула их от себя подальше, на раскрытый секретер: «Господи! Какие ужасные люди! И не постеснялись мне это подарить. Наверно, думают, что я поставлю их портреты на камин в никелированной рамочке… Нет-нет, порвать это на мелкие кусочки и – в мусорную корзину…»
Леа встала и подошла к секретеру. Но прежде чем уничтожить фотографии, она бросила на них самый свирепый взгляд, на который только были способны её голубые глаза. Первая фотография была в виде открытки: на чёрном фоне крепкая женщина в прямом корсете прикрывала волосы тюлем, которым играл ветер. «Дорогой моей Леа на память о чудесных днях в Гетари! Анита.» Другая фотография была приклеена на шершавый картон: тут было запечатлено многочисленное и весьма мрачное семейство. Эдакая исправительная колония на прогулке, и во главе её, с воздетым тамбурином, красовалась в неловкой танцевальной позе приземистая надзирательница, напоминавшая дюжего хитроватого мясника.
«Нет, такое хранить нельзя», – решила Леа, ломая картон.
Ещё один снимок явил ей изображение двух престарелых провинциальных девиц, эксцентричных, крикливых и агрессивных: каждое утро они проводили на скамеечке на приморском бульваре и каждый вечер – за рюмочкой черносмородиновой настойки и квадратом шёлка, где вышивали чёрного кота, паука или жабу: «Нашей прелестной фее! От её подружек из Трайа, Микетты и Рикетты».
Леа поскорее уничтожила эти сувениры и вытерла лоб рукой.
«Всё это ужасно! Как все они похожи друг на друга – и те, что были до них, и те, что появятся позже!» Видно, такова её судьба. Рядом с ней неизменно вырастают, точно грибы, такие вот Шарлотты Пелу, баронессы де Ла Берш, Алдонса, которые когда-то были молоды и красивы, а теперь стали стары и уродливы и совершенно, совершенно, совершенно несносны…
Ей вдруг почудились словно всплывшие из недавнего прошлого голоса: они окликали её у дверей гостиницы, аукали издалека на пляже, и она опустила голову, точно рассерженный бодливый бычок.
Леа вернулась домой через полгода, немного похудевшая, отдохнувшая, но далеко не умиротворённая. Время от времени подбородок её нервно подёргивался и опускался к воротнику, случайно купленная краска зажгла в её волосах слишком красное пламя. Но кожа, прокалённая солнцем и морем, обрела деревенскую янтарную свежесть, и Леа спокойно могла обходиться без косметики. Правда, ей приходилось тщательно замаскировывать, а то и совсем прятать увядшую шею, всю в глубоких круговых морщинах, куда не смог проникнуть загар.
Она сидела и не торопилась вставать, наводя порядок на своём секретере и всё ещё надеясь, что сейчас помимо разных мелочей вернёт себе и свою былую активность, ту живость, с которой она обычно сновала по своему уютному дому.
– Ах, это путешествие! – вздохнула она. – Как я это выдержала? Это было так утомительно!
Тут она обнаружила, что кто-то разбил стекло на маленькой картинке Шаплена, где была изображена в розовых и серебристых тонах головка девушки, которую Леа находила прелестной, и, нахмурив брови, она скорчила какую-то новую, ворчливую гримасу.
«Интересно, откуда взялась огромная дырища в занавесках?.. Боюсь, это только начало… О чём только я думала, когда уезжала так надолго? И из-за кого, спрашивается?.. Как будто я не могла пережить горе здесь, в спокойной обстановке».
Она встала, чтобы позвонить Розе, и, подобрав сборки на своём пеньюаре, резко одёрнула себя:
– Ну давай, милочка, поворачивайся!..
Вошла Роза, неся стопку белья и шёлковые чулки:
– Одиннадцать часов, Роза. А я до сих пор в таком виде… Это никуда не годится…
– Но сегодня вам некуда спешить. Вы можете не опасаться, что девицы Мегрэ потащат вас на экскурсию или с раннего утра примчатся срывать в вашем саду распустившиеся розы. И господин Ролан уже не будет изводить вас, бросая камешки в окошко…
– Роза, нам есть чем заняться в доме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35