Та кусала ноготь и часто моргала ресницами.
«Она волнуется… Может быть, и она тоже думает, что в жизни всё именно так бы и произошло… Какой же день придётся выбрать, чтобы она узнала, чтобы я тоже узнала, что это происходит совсем не так?..»
Трагические восклицания ранили ей слух. Мериа всё слабела и слабела, сдавая свои позиции наступающей на неё Дорилис, одержимой и похожей в своей несгибаемой прямоте на Жанну д'Арк:
– Вы ведь не знаете, вы уже не знаете, мадам, на что способна молодая девушка… Всю нерастраченную силу, всё неведение, которое я ношу в себе, всё, что я в состоянии совершить наихудшего, всё возвышенное, на что я способна, я пускаю в ход против вас, я бросаю в битву за него!..
А Фанни внутренним взором видела двух реальных женщин, хмурых, сдержанных, озабоченных тем, как бы не сорваться на крик, как ускользнуть от любопытства прислуги, как соблюсти приличия… Ей стало холодно. «Вот уже скоро… Уже скоро…» Около её затылка появилась рука, подняла меховой воротник, потом скользнула вниз, взяла её под руку и замерла в тепле локтевого сгиба, будто задремала.
«Всегда эта рука… Что делать с этой рукой? А вдруг в один из ближайших дней мне придётся оттолкнуть эту руку, силой разжать пальцы, которые, возможно, вцепятся в мою руку, в ткань моего платья?..»
Эта неподвижная рука занимала её больше, чем финал акта. Джейн, напротив, напряжённо следила за перемещениями актёров по сцене, как будто, не слушай она столь внимательно, ею бы овладело чувство вины. Бесшумно вернулся Жан Фару, сел на место в углу, которое Джейн, прижавшаяся к Фанни, оставила свободным, и просидел так до самого конца акта, не думая ни о чём, кроме этих сплетённых рук, проклиная их, осуждая глазами Фанни, приказывая ей отпустить прижавшийся к ней локоть. Не произнося ни слова, Фанни упрямилась, не сдавалась, и занавес опустился прежде, чем она уступила.
– О!.. Браво! – крикнула Джейн, на секунду отстав от общего неистовства публики.
Занавес опускался и поднимался, как и подобает на генеральной репетиции. Мериа уже демонстрировала ту опустошённость актрисы после спектакля, которая будет делать ей честь завтра, а Дорилис, кланяясь, снова превратилась в несокрушимую отроковицу, на которую театр мог рассчитывать ещё лет двадцать пять.
Третий и четвёртый акты, состоящие каждый из двух картин, отняли у Фанни всё терпение и силы. За этим прошла половина ночи. Почитающий традиции беспорядок, рутинные бунты, разного рода классические материальные неурядицы отодвинули момент, когда Фару, избавившийся наконец от бремени, с тем равнодушием, которое он демонстрировал в отношении своего творения всякий раз, когда ронял его, готовое, на толпу, смог сказать:
– Ничто больше меня здесь не касается.
Фанни с двумя своими спутниками нашла его на сцене. Заведующий постановочной частью, стоя возле него, перечислял:
– В первом – забыта сургучная палочка для печати; во втором – не зажёгся карманный фонарик; в третьем – звонок в дверь должен был прозвучать раньше; кофе, который не дымился в чашке, – тоже в третьем; убавить синевы в лунном свете (об этом я с Жюльеном уже договорился) и поменять модель телефона… Вы больше ничего не заметили, господин Фару?
– Нет… Нет, старина… Ах да! Абажур, во втором акте… Края слишком задраны кверху: публике в партере свет бьёт в глаза.
– Это уже учтено господином Сильвестром.
– Больше я ничего не заметил… До свидания, старина! И спасибо.
Внешне он казался спокойным. Но глаза его с отсутствующим выражением быстро сновали туда-сюда по сцене, которая вдруг опустела, как по мановению волшебной палочки.
– А где все? – спросила Фанни. – Где они все?
– Кто?
– Ну… Мериа, Шоккар, Дорилис, Марсан…
– Уехали.
– Как так?.. Этого не может быть, занавес только что опустился… Я бы хотела…
Фару, заматывавший на шее шерстяной шарф, пожал плечами.
– Уехали, говорю я тебе. Уф… Они были великолепны, но я не могу больше их видеть… до завтрашнего дня. Они тоже не могут больше меня видеть. Пойми, нас уже тошнит друг от друга…
Он взял женщин под руки и повёл их к выходу.
– Это большой успех, – задумчиво сказала Фанни. Ей хотелось вынести беспристрастное суждение и отдать должное Фару за то, что он, как обычно, трудился в одиночестве и самоотверженно. Поскольку энтузиазм к ней не приходил, она склонялась к тому, чтобы оценить эту работу по тем плодам, которые она должна была принести.
– Да, это большой успех, – повторила она. – Мне так кажется.
Спускаясь вниз по узкой лестнице, они пошли гуськом. Фару шёл впереди, размахивая руками. Последние три ступеньки он перепрыгнул одним прыжком и так широко развёл руки в стороны, что хрустнули суставы. «Как жаль!..» – вздохнула про себя Фанни.
Вот так, со смутным сожалением, она вздыхала всякий раз, когда ей удавалось мельком увидеть заточённого в тесной для него оболочке Фару мужчину, который машет топором, управляет машиной, держит в руках поводья, весло… Жан Фару шёл сзади них, отбрасывая на стену тень с поникшей головой.
На улице Фару втянул в себя пропитанный дождём воздух: «Ах! Вот бы возвратиться пешком!..» Но сам тут же юркнул в глубь машины и больше не шелохнулся.
Фанни сидела справа от него, Джейн – слева. И его руки, за неимением места, покоились равнодушно на одном и на другом женском плече. Жан Фару, сидя на откидном сиденье, упорно рассматривал улицы, в два часа ночи совершенно пустынные. Когда машину освещал внутри свет уличного фонаря, рука Фару, свисавшая с плеча Джейн, выходила из тени, и Фанни невольно подстерегала каждую полосу света, вид этой откинутой руки и вызывающе упрямого профиля Жана.
– Половина третьего! – объявил Фару. – Завтра… отвратительный день.
– О, – возразила Джейн, – всё уже в порядке.
– Вот только смертельно хочется спать. А, Жан?
– Смертельно, – согласилось слабое эхо.
Путь казался Фанни долгим, и она снова оказалась во власти своих переживаний. Она опасалась, как бы её собственное напряжение, беспокойство Джейн и непримиримое молчание Жана не обернулись, смешавшись воедино, до того как они достигнут убежища и закроют за собой двери, каким-нибудь взрывом… Фару зевнул, вытянул свои длинные ноги, обронил две-три ничего не значащие фразы, поздравив себя с тем, что окутанная дымкой луна, плывшая меж облаков, предвещает хорошую погоду. Не признающий других, более тонких, примет, он всё же произнёс шёпотом какие-то человеческие заклинания, дабы оградить себя от всего того, что могло бы вдруг представлять собой какую-нибудь угрозу его патриархально-безмятежному аморализму.
– Это так странно, им никогда не удается в отчётах о сборах напечатать цифры точно напротив названий. Взгляните, Фанни. Из-за того, что машинистка сместила колонку, получилось, что мы заработали позавчера вечером две тысячи четыреста сорок, а «Матюрен» – двадцать две тысячи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
«Она волнуется… Может быть, и она тоже думает, что в жизни всё именно так бы и произошло… Какой же день придётся выбрать, чтобы она узнала, чтобы я тоже узнала, что это происходит совсем не так?..»
Трагические восклицания ранили ей слух. Мериа всё слабела и слабела, сдавая свои позиции наступающей на неё Дорилис, одержимой и похожей в своей несгибаемой прямоте на Жанну д'Арк:
– Вы ведь не знаете, вы уже не знаете, мадам, на что способна молодая девушка… Всю нерастраченную силу, всё неведение, которое я ношу в себе, всё, что я в состоянии совершить наихудшего, всё возвышенное, на что я способна, я пускаю в ход против вас, я бросаю в битву за него!..
А Фанни внутренним взором видела двух реальных женщин, хмурых, сдержанных, озабоченных тем, как бы не сорваться на крик, как ускользнуть от любопытства прислуги, как соблюсти приличия… Ей стало холодно. «Вот уже скоро… Уже скоро…» Около её затылка появилась рука, подняла меховой воротник, потом скользнула вниз, взяла её под руку и замерла в тепле локтевого сгиба, будто задремала.
«Всегда эта рука… Что делать с этой рукой? А вдруг в один из ближайших дней мне придётся оттолкнуть эту руку, силой разжать пальцы, которые, возможно, вцепятся в мою руку, в ткань моего платья?..»
Эта неподвижная рука занимала её больше, чем финал акта. Джейн, напротив, напряжённо следила за перемещениями актёров по сцене, как будто, не слушай она столь внимательно, ею бы овладело чувство вины. Бесшумно вернулся Жан Фару, сел на место в углу, которое Джейн, прижавшаяся к Фанни, оставила свободным, и просидел так до самого конца акта, не думая ни о чём, кроме этих сплетённых рук, проклиная их, осуждая глазами Фанни, приказывая ей отпустить прижавшийся к ней локоть. Не произнося ни слова, Фанни упрямилась, не сдавалась, и занавес опустился прежде, чем она уступила.
– О!.. Браво! – крикнула Джейн, на секунду отстав от общего неистовства публики.
Занавес опускался и поднимался, как и подобает на генеральной репетиции. Мериа уже демонстрировала ту опустошённость актрисы после спектакля, которая будет делать ей честь завтра, а Дорилис, кланяясь, снова превратилась в несокрушимую отроковицу, на которую театр мог рассчитывать ещё лет двадцать пять.
Третий и четвёртый акты, состоящие каждый из двух картин, отняли у Фанни всё терпение и силы. За этим прошла половина ночи. Почитающий традиции беспорядок, рутинные бунты, разного рода классические материальные неурядицы отодвинули момент, когда Фару, избавившийся наконец от бремени, с тем равнодушием, которое он демонстрировал в отношении своего творения всякий раз, когда ронял его, готовое, на толпу, смог сказать:
– Ничто больше меня здесь не касается.
Фанни с двумя своими спутниками нашла его на сцене. Заведующий постановочной частью, стоя возле него, перечислял:
– В первом – забыта сургучная палочка для печати; во втором – не зажёгся карманный фонарик; в третьем – звонок в дверь должен был прозвучать раньше; кофе, который не дымился в чашке, – тоже в третьем; убавить синевы в лунном свете (об этом я с Жюльеном уже договорился) и поменять модель телефона… Вы больше ничего не заметили, господин Фару?
– Нет… Нет, старина… Ах да! Абажур, во втором акте… Края слишком задраны кверху: публике в партере свет бьёт в глаза.
– Это уже учтено господином Сильвестром.
– Больше я ничего не заметил… До свидания, старина! И спасибо.
Внешне он казался спокойным. Но глаза его с отсутствующим выражением быстро сновали туда-сюда по сцене, которая вдруг опустела, как по мановению волшебной палочки.
– А где все? – спросила Фанни. – Где они все?
– Кто?
– Ну… Мериа, Шоккар, Дорилис, Марсан…
– Уехали.
– Как так?.. Этого не может быть, занавес только что опустился… Я бы хотела…
Фару, заматывавший на шее шерстяной шарф, пожал плечами.
– Уехали, говорю я тебе. Уф… Они были великолепны, но я не могу больше их видеть… до завтрашнего дня. Они тоже не могут больше меня видеть. Пойми, нас уже тошнит друг от друга…
Он взял женщин под руки и повёл их к выходу.
– Это большой успех, – задумчиво сказала Фанни. Ей хотелось вынести беспристрастное суждение и отдать должное Фару за то, что он, как обычно, трудился в одиночестве и самоотверженно. Поскольку энтузиазм к ней не приходил, она склонялась к тому, чтобы оценить эту работу по тем плодам, которые она должна была принести.
– Да, это большой успех, – повторила она. – Мне так кажется.
Спускаясь вниз по узкой лестнице, они пошли гуськом. Фару шёл впереди, размахивая руками. Последние три ступеньки он перепрыгнул одним прыжком и так широко развёл руки в стороны, что хрустнули суставы. «Как жаль!..» – вздохнула про себя Фанни.
Вот так, со смутным сожалением, она вздыхала всякий раз, когда ей удавалось мельком увидеть заточённого в тесной для него оболочке Фару мужчину, который машет топором, управляет машиной, держит в руках поводья, весло… Жан Фару шёл сзади них, отбрасывая на стену тень с поникшей головой.
На улице Фару втянул в себя пропитанный дождём воздух: «Ах! Вот бы возвратиться пешком!..» Но сам тут же юркнул в глубь машины и больше не шелохнулся.
Фанни сидела справа от него, Джейн – слева. И его руки, за неимением места, покоились равнодушно на одном и на другом женском плече. Жан Фару, сидя на откидном сиденье, упорно рассматривал улицы, в два часа ночи совершенно пустынные. Когда машину освещал внутри свет уличного фонаря, рука Фару, свисавшая с плеча Джейн, выходила из тени, и Фанни невольно подстерегала каждую полосу света, вид этой откинутой руки и вызывающе упрямого профиля Жана.
– Половина третьего! – объявил Фару. – Завтра… отвратительный день.
– О, – возразила Джейн, – всё уже в порядке.
– Вот только смертельно хочется спать. А, Жан?
– Смертельно, – согласилось слабое эхо.
Путь казался Фанни долгим, и она снова оказалась во власти своих переживаний. Она опасалась, как бы её собственное напряжение, беспокойство Джейн и непримиримое молчание Жана не обернулись, смешавшись воедино, до того как они достигнут убежища и закроют за собой двери, каким-нибудь взрывом… Фару зевнул, вытянул свои длинные ноги, обронил две-три ничего не значащие фразы, поздравив себя с тем, что окутанная дымкой луна, плывшая меж облаков, предвещает хорошую погоду. Не признающий других, более тонких, примет, он всё же произнёс шёпотом какие-то человеческие заклинания, дабы оградить себя от всего того, что могло бы вдруг представлять собой какую-нибудь угрозу его патриархально-безмятежному аморализму.
– Это так странно, им никогда не удается в отчётах о сборах напечатать цифры точно напротив названий. Взгляните, Фанни. Из-за того, что машинистка сместила колонку, получилось, что мы заработали позавчера вечером две тысячи четыреста сорок, а «Матюрен» – двадцать две тысячи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42