И запахи навалились, даже голова отяжелела.
Слышу, как трава пахнет, и не то что трава - всякая былинка, всякий
стебелек. А от земли свой дух: теплый, сухой, сытый. Родное все такое,
позабытое, детское. Прямо душу свело! И в ушах щекотно: ветер поет, трава
шелестит, мелочь травяная шуршит, трещит, позвенькивает. Стою и ни
наглядеться не могу, ни надышаться, ни наслушаться. Ветер щеки
потрагивает, волосы шевелит, а у меня слезы из глаз. Как же я себя обобрал
- обездолил за годы-то подземные! И такая у меня злость, такая тоска: коль
впустую все обернется, кто мне за это отдаст? Кто мне молодость мою
потраченную возвернет?
Ну, план у меня был простехонек: подловить кого из знакомых и наедине
потолковать. Получится, поверит он мне - попрошу еще кой-кого подвести.
Ну, а кучка будет - можно уж на деревню идти, со стариками речь вести.
Оно, конечно, говорить легко, а как обернется...
Время было середина лета, нижние поля уже посжинали, на верхних народ
копошился. Оно и хорошо, оно и худо. Хорошо, что поля в лесу, всякий на
поле один, соседа не видит, не слышит. А что худо, так по себе помню, как
там беспокойно. Горы - они завсегда с подвохами, всякий год что-то да
приключится.
Пораздумался я и решил, что Фалхи объявлюсь. Фалхи-то семипальный в
свои детские годы у нас заводилой был, отчаянней парнишки не сыщешь. И ко
мне всегда вроде по-доброму. Это уж потом, как вырос, отворотился: что ему
с мальцом?
Долгонько я его выглядывал, потому что он новое поле себе выжег, на
Двугорбой горе. Прежде-то в эти места наши не забирались, видать совсем
плохо стало понизу родить. Затемно в кустах прихоронился, да так день и
просидел, не вылез. Растерялся я, если честно. Вроде и знал, что постарели
однолетки мои, а только чтоб Фалхи...
Нет, он не вовсе старый стал - крепкий такой мужик, еще в силе,
только что волосы белым присыпало и борода пегая. А вот с лица... ежели бы
не шрам на щеке памятный - это он в яму свалился зверовую, я его оттуда и
вытаскивал - засомневался б. Обломала его, видать, жизнь, укатала. Как
черная кора стало у него лицо - все в морщинах да рытвинах, и глаза без
свету. Работает он, а сам все дергается, через плечо поглядывает. "Эх, -
думаю, - оплошал я с Фалхи, надо бы другого приискать." А кого выберешь?
Если уж Фалхи стал такой...
А молодые мне ни к чему, мне такого надо, чтоб меня помнил. Ну,
делать нечего. На другой день, как подошел он поближе, зову:
- Фалхи!
Дернулся, побелел весь, за амулет схватился.
- Кто тут? - спрашивает.
- Да я, - говорю, - Ули.
Он:
- Кто? Где? - А сам уже и не соображает со страху.
- Да тут я, - говорю, - сейчас вылезу.
Увидел меня и еще хуже затрясся:
- Чего тебе, - сипит, - неуспокоенный дух?
- Какой я тебе дух? - говорю. - Отпусти свой дурацкий талисман да
пощупай! Чай поплотней тебя буду!
Он вроде бы чуть отошел, потянулся, а тут на беду ветка где-то в лесу
треснула. И все! Нет уж у Фалхи моего ни ума, ни памяти: завопил диким
голосом, повернулся - и наутек. Так все на том и кончилось. Пытался я еще
кой-кого подстеречь, да Фалхи, видать, насказал в деревне пять ведер да
три лукошка, такого страху нагнал, что даже на поля народ кучками ходил. А
уж с вечера скот позагоняют, все проходы меж плетней заложат и жгут огонь
до утра.
Все верно. Сперва, значит, нечисть лазила, потом покойники объявились
- где уж тут думать?
Одного себе не прощу: заставили нижние меня все-таки в деревню пойти.
Знал, что нельзя, а пошел. Ну, живой воротился - и ладно. Правда,
отметинку мне одну до смерти таскать-то, и поделом. Оборвал, отрезал я
обратный путь глупостью-то своей. Знал ведь, что не останусь я навек в
мире подземном, все равно к людям уйду. Рано ли, поздно, а уйду, как дело
сделаю. А вот не хватило меня выстоять, потерял я край родимый. Добрый ли
приют, худой, а другого ведь не было.
Ну, ладно, отлежался, пока рану затянуло, и опять мы с Наставником
зажили душа к душе. Не я его, а он меня утешал, потому как оба знали, что
дело конченое.
Это после того уж, как выздоровел я, явился ко мне сам Главный
Координатор, огромадной своей персоной. Сам пришел, без свиты, видать, у
них-то духу не хватало... на приговор.
Что, мол, поскольку из-за невозможности установить контакт с верхними
разумными не удалось произвести исчерпывающих исследований, чтобы
подтвердить или опровергнуть мои утверждения, было решено не вносить
существенных изменений в экономику. Что, мол, тем не менее, будут
разрабатываться новые, безотходные, типы технологических процессов и
изыскиваться действенные и экономически выгодные способы обезвреживания
отходов. Что, мол, они не оставили надежды на Контакт с верхними разумными
и будут производить соответствующие изыскания в этом направлении.
Я не сказал ему ничего: что толку после драки кулаками махать?
- Ну что, - говорю, - когда он ушел, утремся, Наставник? Порадуемся
посулу?
- Не знаю, Ули, - отвечает. - Я все думаю, как виноват перед тобой.
Во имя безнадежной цели лишил тебя общества подобных тебе, обрек на
неестественную жизнь, а теперь еще заставил пройти через эту мерзость. Ты
будешь прав, если теперь нас возненавидишь.
- А за что вас ненавидеть? - спрашиваю. - Чем вы от наших-то
деревенских отличаетесь? "Свое поле первым полей!"
- От твоих соплеменников? Не обижайся, Ули, - говорит, - но твои
соплеменники - дикари, а за нами не одно тысячелетие цивилизации. И если в
подобных случаях мы так похожи, это о многом говорит.
- О чем же? - спрашиваю.
- Видимо, существует такая характеристика - назовем ее степенью
эгоизма цивилизации, которая определяет отношение цивилизации к миру. То,
что она будет, и то, что дает ему.
- К миру? - спрашиваю. - А что вы под тем разумеете? Пещеры ваши?
- Я понимаю под этим планету, на которой мы живем, со всей
совокупностью присущих ей явлений.
- А что, - говорю, - для вас планета? Ума не приложу, как за тыщи-то
лет носа не высунуть, не глянуть, что там, наверху, деется!
- Это и есть одно из проявлений эгоизма нашей цивилизации.
Сосредоточенность на себе, на своих сиюминутных нуждах. А отсюда
соответствующая система ценностей, когда эти интересы и эти нужды
оказываются превыше всего.
- Погоди, - отвечаю, - что-то не то говоришь! Вы же вроде народ не
злой, я же чуял, каково было вашим ученым о нашей судьбе слушать! Понял
даже так, что и прочие о том волнуются.
- Да, - говорит. - Пока это не требует от нас каких-то конкретных
жертв. Координаторы, - говорит, - это всего лишь носители самых
стабильных, самых укоренившихся понятий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
Слышу, как трава пахнет, и не то что трава - всякая былинка, всякий
стебелек. А от земли свой дух: теплый, сухой, сытый. Родное все такое,
позабытое, детское. Прямо душу свело! И в ушах щекотно: ветер поет, трава
шелестит, мелочь травяная шуршит, трещит, позвенькивает. Стою и ни
наглядеться не могу, ни надышаться, ни наслушаться. Ветер щеки
потрагивает, волосы шевелит, а у меня слезы из глаз. Как же я себя обобрал
- обездолил за годы-то подземные! И такая у меня злость, такая тоска: коль
впустую все обернется, кто мне за это отдаст? Кто мне молодость мою
потраченную возвернет?
Ну, план у меня был простехонек: подловить кого из знакомых и наедине
потолковать. Получится, поверит он мне - попрошу еще кой-кого подвести.
Ну, а кучка будет - можно уж на деревню идти, со стариками речь вести.
Оно, конечно, говорить легко, а как обернется...
Время было середина лета, нижние поля уже посжинали, на верхних народ
копошился. Оно и хорошо, оно и худо. Хорошо, что поля в лесу, всякий на
поле один, соседа не видит, не слышит. А что худо, так по себе помню, как
там беспокойно. Горы - они завсегда с подвохами, всякий год что-то да
приключится.
Пораздумался я и решил, что Фалхи объявлюсь. Фалхи-то семипальный в
свои детские годы у нас заводилой был, отчаянней парнишки не сыщешь. И ко
мне всегда вроде по-доброму. Это уж потом, как вырос, отворотился: что ему
с мальцом?
Долгонько я его выглядывал, потому что он новое поле себе выжег, на
Двугорбой горе. Прежде-то в эти места наши не забирались, видать совсем
плохо стало понизу родить. Затемно в кустах прихоронился, да так день и
просидел, не вылез. Растерялся я, если честно. Вроде и знал, что постарели
однолетки мои, а только чтоб Фалхи...
Нет, он не вовсе старый стал - крепкий такой мужик, еще в силе,
только что волосы белым присыпало и борода пегая. А вот с лица... ежели бы
не шрам на щеке памятный - это он в яму свалился зверовую, я его оттуда и
вытаскивал - засомневался б. Обломала его, видать, жизнь, укатала. Как
черная кора стало у него лицо - все в морщинах да рытвинах, и глаза без
свету. Работает он, а сам все дергается, через плечо поглядывает. "Эх, -
думаю, - оплошал я с Фалхи, надо бы другого приискать." А кого выберешь?
Если уж Фалхи стал такой...
А молодые мне ни к чему, мне такого надо, чтоб меня помнил. Ну,
делать нечего. На другой день, как подошел он поближе, зову:
- Фалхи!
Дернулся, побелел весь, за амулет схватился.
- Кто тут? - спрашивает.
- Да я, - говорю, - Ули.
Он:
- Кто? Где? - А сам уже и не соображает со страху.
- Да тут я, - говорю, - сейчас вылезу.
Увидел меня и еще хуже затрясся:
- Чего тебе, - сипит, - неуспокоенный дух?
- Какой я тебе дух? - говорю. - Отпусти свой дурацкий талисман да
пощупай! Чай поплотней тебя буду!
Он вроде бы чуть отошел, потянулся, а тут на беду ветка где-то в лесу
треснула. И все! Нет уж у Фалхи моего ни ума, ни памяти: завопил диким
голосом, повернулся - и наутек. Так все на том и кончилось. Пытался я еще
кой-кого подстеречь, да Фалхи, видать, насказал в деревне пять ведер да
три лукошка, такого страху нагнал, что даже на поля народ кучками ходил. А
уж с вечера скот позагоняют, все проходы меж плетней заложат и жгут огонь
до утра.
Все верно. Сперва, значит, нечисть лазила, потом покойники объявились
- где уж тут думать?
Одного себе не прощу: заставили нижние меня все-таки в деревню пойти.
Знал, что нельзя, а пошел. Ну, живой воротился - и ладно. Правда,
отметинку мне одну до смерти таскать-то, и поделом. Оборвал, отрезал я
обратный путь глупостью-то своей. Знал ведь, что не останусь я навек в
мире подземном, все равно к людям уйду. Рано ли, поздно, а уйду, как дело
сделаю. А вот не хватило меня выстоять, потерял я край родимый. Добрый ли
приют, худой, а другого ведь не было.
Ну, ладно, отлежался, пока рану затянуло, и опять мы с Наставником
зажили душа к душе. Не я его, а он меня утешал, потому как оба знали, что
дело конченое.
Это после того уж, как выздоровел я, явился ко мне сам Главный
Координатор, огромадной своей персоной. Сам пришел, без свиты, видать, у
них-то духу не хватало... на приговор.
Что, мол, поскольку из-за невозможности установить контакт с верхними
разумными не удалось произвести исчерпывающих исследований, чтобы
подтвердить или опровергнуть мои утверждения, было решено не вносить
существенных изменений в экономику. Что, мол, тем не менее, будут
разрабатываться новые, безотходные, типы технологических процессов и
изыскиваться действенные и экономически выгодные способы обезвреживания
отходов. Что, мол, они не оставили надежды на Контакт с верхними разумными
и будут производить соответствующие изыскания в этом направлении.
Я не сказал ему ничего: что толку после драки кулаками махать?
- Ну что, - говорю, - когда он ушел, утремся, Наставник? Порадуемся
посулу?
- Не знаю, Ули, - отвечает. - Я все думаю, как виноват перед тобой.
Во имя безнадежной цели лишил тебя общества подобных тебе, обрек на
неестественную жизнь, а теперь еще заставил пройти через эту мерзость. Ты
будешь прав, если теперь нас возненавидишь.
- А за что вас ненавидеть? - спрашиваю. - Чем вы от наших-то
деревенских отличаетесь? "Свое поле первым полей!"
- От твоих соплеменников? Не обижайся, Ули, - говорит, - но твои
соплеменники - дикари, а за нами не одно тысячелетие цивилизации. И если в
подобных случаях мы так похожи, это о многом говорит.
- О чем же? - спрашиваю.
- Видимо, существует такая характеристика - назовем ее степенью
эгоизма цивилизации, которая определяет отношение цивилизации к миру. То,
что она будет, и то, что дает ему.
- К миру? - спрашиваю. - А что вы под тем разумеете? Пещеры ваши?
- Я понимаю под этим планету, на которой мы живем, со всей
совокупностью присущих ей явлений.
- А что, - говорю, - для вас планета? Ума не приложу, как за тыщи-то
лет носа не высунуть, не глянуть, что там, наверху, деется!
- Это и есть одно из проявлений эгоизма нашей цивилизации.
Сосредоточенность на себе, на своих сиюминутных нуждах. А отсюда
соответствующая система ценностей, когда эти интересы и эти нужды
оказываются превыше всего.
- Погоди, - отвечаю, - что-то не то говоришь! Вы же вроде народ не
злой, я же чуял, каково было вашим ученым о нашей судьбе слушать! Понял
даже так, что и прочие о том волнуются.
- Да, - говорит. - Пока это не требует от нас каких-то конкретных
жертв. Координаторы, - говорит, - это всего лишь носители самых
стабильных, самых укоренившихся понятий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14