- Не торопись, Ули, - отвечает, - сейчас я дойду и до этого. Дело, -
говорит, - в том, что считая поверхность планеты необитаемой, мы уже
четвертое поколение выбрасываем на нее то, что вредно и опасно для нас
самих.
Он еще долго говорил, да я не все пронял. Ну, будто, когда они делают
всякие вещи, выходит что-то вроде золы, и она отчего-то ядовитая. Или не
зола? Ну, не знаю! Только и понял, что они это наверх кидают, а оно
опасное: не только мрут от него, но и уроды родятся. Ну, тут меня уж за
душу взяло! Младенчика вспомнил, безрукого, безногого, что первым у Фалхи
народился, у того, из Верхней деревни, и так мне стало тошно, так муторно!
А он дальше гнет:
- Ты же, - мол, - понимаешь, Ули, что это дурно. Что если, - мол, - с
этим не покончить, то все наверху может вымереть. Мы, - мол, - по всей
планете живем, и всю ее отравляем. А если, - говорит, - я не докажу, что
наверху разумные живут, никто меня не станет слушать. Или еще хуже:
примутся судить и рядить, пока не окажется поздно. Все, - мол, - зависит
только от тебя, Ули.
Сказал и молчит, ждет, что отвечу. А у меня горло зажало, душу печет
- лег бы да завыл. И страшно, и противно, и всех жалко. Вот сам себя не
пойму - жалко! Злиться бы на них, а злости нет. Вот не знал бы я их, за
чудищ считал бы - а то ведь незлые они, просто... просто... слепые и все!
И Наставника жаль, что ему теперь за их грех мучиться. И себя, что под
землей вековать, а уж наших-то деревенских! Уж какие они ни есть, а как
подумаю, что пропадать им... Я после сам дивился, чего мне в ум не пришло,
что зачем это я их выручать должен? Это уж я потом думал, бывало, что
сроду они мне слова доброго не сказали, не пригрели, не приветили - так
чего ж я за них болею? А по-другому вроде и не могу. А тогда и не думал.
Как само сказалось, что я за всех за них ответчик, на роду мне так
написано.
Молчит он, ждет. Ну, вздохнул я тяжко - не сдержался.
- Ладно, - говорю, - ворочусь.
Шли мы, шли черными ходами, и вдруг как пахнет мне ветром в лицо! Не
каменным духом, а водяным. Как я тут припустил! Слышу: звякает
разговорник, а я не пойму; только как треснулся лбом, - опамятовался.
Встал на карачки и ползу, и тут голова у меня из колодца как высунется!
И увидел я звезды. Сверху круглый такой кусочек неба, а на нем звезд
горсточка, и до того они ясные, до того теплые, прямо душу греют. А внизу,
на черной воде колодезной, - другой круг небесный, и еще краше там звезды,
еще ласковей. То наверх гляжу, то вниз - и слезы глотаю. Не было еще у
меня такого часа в жизни и, знать, не будет.
Ну, выбрался я наверх, на травке сырой у Колодца повалялся. Эх,
нетронутая травка, нещипанная, никто, видать, сюда аврушек не гоняет,
гложут они, мои горемычные, сухие былинки внизу!
Добрел по тропке памятной до самой деревни, а ночка темная, на
деревне все спят, только скот по хлевам хрупает. Стоял, стоял, да
насмелился, пробрался тихонько к своему дому.
А домик-то вовсе подался, ветхий стоит, скособочился, и крыша, ровно
от дождей осенних, оплыла. А двор травой забило - не найдешь, где и огород
был. По траве той и понял я, как долго я в темнице пробыл. За одно-то лето
утоптанная земля так не порастет. Ой, бабуленька моя родненькая, сколько ж
это я годков без тебя промаялся? А и видишь ли ты меня нынче, родимая? Ты
ж скажи мне слово доброе, утешь меня! Посупротивничал я тебе, ослушался,
через то и терплю долю горькую!
И как повеяло на меня лаской, ровно ее голос из ночи, из давнего, по
душе потек:
- Ах ты деточка моя несмышленая! Почто плачешь, почто убиваешься? Я
иль сказок тебе не сказывала? Помнишь, чай, где ни сила, ни ум не возьмут,
там простота одолеет. Уж на то ты и сиротинушка, чтоб силу вражью
одолеть-развеять, людей из лиха вызволить.
Поклонился я дому низенько, сорвал клок травы для памяти и пошел себе
прочь.
Довеку мне ту ночь не забыть! Шел я по полю да по лесу, песни пел, со
зверьем говорил, с птицами ночными перекрикивался. А как засерело небо к
утру, простился со светом белым и вернулся к Наставнику.
И пошло оно как было: он учил, я учился, а ниточка промеж нас еще
туже протянулась.
Игры-то мы бросили, за науки взялись. Одно плохо: никак я к их счету
не привыкну. Вроде просто: "ничего, один", а я, как привык по пальцам
считать, так и тянет: "два да три". Уж Наставник бьется со мной, бьется, а
я - тупей гнилой колоды. Ничего, осилю. Голову разобью, а осилю. Куда мне
теперь деться?
Одно хорошо: обучил меня Наставник с приборами работать. Оно,
конечно, половины не понимаю, а все интересно. Особенно, если что руками
делать. Он мне не может показать, как они друг другу передают, рисовать
приходится, а оно ему тяжко-то вслепую. А я сам придумал: не рисовать, а
резать на живом камне, пластик по-ихнему. Ихнему звуковому глазу
бороздочки лучше видны. Я по рисунку его сам разговорчику моему приставку
сделал, чтобы в микроскоп глядеть - он-то тоже звуковой. Как работает -
пока не знаю, а что с чем цеплять - запомнил. А про микроскоп - так это
штука такая, чтобы невидимое видеть. Я как глянул, так обалдел: всюду
зверюшки махонькие. Столько их, Наставник говорит, что каплю воды возьми -
и век считай, все не сосчитаешь. Он ведь, Наставник мой, тем и занят, что
живое изучает. Оттого я к нему и попал, чтоб изучал он меня. Ну и изучил
себе на лихо. Мы-то что дальше, то родней, а ему все печальней. Он-то по
мне про верхних судит, а я помалкиваю. Знал, что другой, еще наверху знал,
а теперь и умом понял. И то понял, что ничем-то они предо мной не
виноваты. Я за столько-то дней, а то и годов подземных, еще и до взрослых
лет не дошел, а дружки-то мои детские уж к старости небось подались. Когда
им жить, когда по сторонам смотреть? Успей только детей поднять! И себя не
виню, что их не любил - чего с несмышленыша взять? А только хорошо, что
подземным я такой попался, непришитый, непривязанный. Да и дар мой...
Видать от пустыни памятка. Мать-отца сгубила, а меня наградила - чем-то,
да утешила. Нечего мне зря на судьбу роптать. Сколько ни тяжко тут, а
наверху бы - еще горше: жил бы, как бабка, на отшибе один-одинешенек, без
пользы да без радости. А так пораздумаешь: "Ну что ж, если самому от жизни
радости нет, надо на других ее потратить, вот и будет мне утешение".
Чудное сегодня со мной случилось. Стоял рядом с Наставником - и
застыдился вдруг. Рубашонка-то на мне давно сопрела, ходил в чем мать
родила: все равно для глаза его звукового тряпки - как воздух. А тут
застыдился. Попросил его одежду мне сделать.
Он, само-собой, удивился, спрашивает, зачем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14