It is a story told by an idiot, full of sound and fury, signifying nothing.
Роман длинный, смутный, иногда тщетный, иногда невероятный; повествование о Проклятье, которое всю жизнь преследовало и тебя, и меня. Человек, который его изложил, усердствовал все эти двадцать лет, ни разу не проявив мягкости. Чувство сострадания было ему не ведомо, он отвергал прощение в любой форме, видя всегда лишь одну цель: осуществить свою месть, воплотить возмездие в смерти, в злобном гневе брызгающей крови.
Одного за другим он убил, сделав это самым ужасным образом, наших сыновей!
– Он! Он! – прошептал Амори; вид у него был совершенно дикий.
– Да, он! Человек, чей притягивающий к себе фотопортрет ты хранил, но о котором не знал ничего! Интриган-бородач с бакенбардами, с очень густой каштановой шевелюрой! Он! Твой отец! Мой отец!
– Мой отец! – взвыл Амори, охваченный бесконечным горем. – Так значит, я ничего не знал! Почему наш отец такое чудовище?!
– Возьми себя в руки, Амори, будь спокойнее, сейчас ты все узнаешь:
Твой отец, мой отец (я не знаю его имени или, точнее, произношения его имени) родился в Анкаре.
Его род входил в число самых достопочтенных династий своего края. Говорили, что этому клану принадлежит колоссальное состояние, которое сравнивали иногда с сокровищами царя Мидаса. Но унаследование этого состояния было всегда связано с многочисленными сложностями, поскольку род насчитывал не менее двадцати шести ветвей, каждая из которых имела по несколько сыновей, в результате образовалось столько прямых наследников, что возникало опасение, и небеспричинное: состояние будет уменьшаться и уменьшаться, вплоть до полного своего распыления, несмотря на все те прибыли, которые сулила капитализация общества.
По традиции нужно было отдать основную и, насколько это возможно, наибольшую долю старшему сыну. Младшим доставались крохи со стола Дофина. Все отдавалось ему, Преемнику, Фавориту: дворец, дома, поля, леса, акции, облигации, золото, драгоценности. Ему запрещалось заниматься каким-либо трудом, остальным же предстояло работать, не покладая рук.
Несложно додуматься, к чему могла привести такая дискриминация, когда вся семейная любовь отдавалась одному лишь Дофину, а все его братья просто уничижались. Таким образом, хотя это потрясающее неравенство наверняка оправдывалось необходимостью обеспечения пребывания клана у власти (власти, которую нужно было сохранять благодаря непрекращающемуся росту состояния, следовательно, остальным родственникам жировать тем более не приходилось), родовой туз, прибегая к инстинктивной обвинительной уловке, основывал эту дискриминацию не на «Sint ut sunt aut non sint», a на так называемом моральном праве, при котором индивидуум классифицировался, согласно его рангу, и все отдавалось Первым, коих оно рассматривало как чистых, хороших, белых, и все отнималось у остальных, коих оно всячески чернило.
Хуже того: каждый, казалось, исполнял Закон клана, сильно не огорчаясь. Никто никогда не утверждал: «Summum Jus, summa Injuria»; каждый – был ли он фаворитом или же обездоленным – смотрел на разделение патримониального состояния как на явление совершенно нормальное, если не нормативное, не видя того, что здесь налицо была самая настоящая несправедливость: большинство приносилось в жертву одному.
В самом деле, не было для обездоленного никакой иной возможности улучшить свою незавидную участь, кроме одной – смерти Дофина, которого сменял в этом случае старший из оставшихся в живых братьев.
И было очевидным, что почти в любой момент братья без гроша в кармане, прозябающие кузены, голодные дядюшки, единые в своем желании, молили Аллаха о том, чтобы он забрал к себе Фаворита. Аллах в своем сострадании иногда бывал милостив: то коварный тиф, то ложный круп время от времени уничтожал предполагаемого наследника. Увы! Противоречие сохранялось, в результате смерти Дофина поле его распространения не исчезало, а всего лишь уменьшалось.
Наконец стали думать о том, что нужно как-то найти выход менее успокаивающий, но и менее удручающий.
Скажем так: перешли сначала от «Один для Всех, Все для Одного» – девиза, которым некогда был украшен Герб клана, к «Каждый для Себя» – принципу менее кровавому, чем можно было подумать, но который соблюдался меньше года, а в конце концов – к основополагающему закону «Homo homini Lupus», чья эра открылась блистательным фейерверком актов устранения конкурентов, который вызвал небезосновательное восхищение всей Анкары:
У одного мальчика, которому не исполнилось и восемнадцати лет, было шестеро старших братьев и это печальное обстоятельство навсегда лишало его возможности стать Дофином. Но ему удалось потихоньку, каждый раз хорошо изготовившись, осуществить одно за другим шесть убийств – более того, в каждом случае их механизм не имел ничего общего с остальными актами упорядочения родственного пространства, за исключением богатейшего воображения, с которым они совершались, воображения, говорившего о силе рвущегося к власти.
Он избрал своей первой жертвой Нисиаса, карлика, урода, которого ненавидел не больше и не меньше, чем любого другого из братьев; хотя в последнем и было что-то от шакала, он не являл собою цель самую недосягаемую: говорили, что Нисиас, пожалуй, туповат.
Он проник под незначительным предлогом в дом карлика и предложил ему «Курс обучения стрельбе из лука», компилятивный труд одного японского ученого, вдохновленного Буддой. Затем, в то время как оторопевший, однако удовлетворенный таким невероятным даром Нисиас был погружен в чтение обретенной книги, он нанес ему ледорубом, острие которого было тверже камня и тоньше мешалки для рольмопса, удар в таз, оказавшийся роковым: он сломал ему седалищную кость, вызвал сужение пахового ганглия, вследствие чего мгновением позже произошел удушающий коллапс синкопального ценуроза, из которого несчастный так и не вышел, несмотря на оказанную ему в больнице интенсивную помощь; в больнице он и умер спустя неделю, к великому прискорбию народа, собравшегося во дворе посмотреть на вихрь, аттракцион, из ряда вон выходящий, которого Анкаре, говорили, так не хватало тем более, что к этому примешивалась сильная зависть к искусству вертящегося факира, искусству дервиша, монополизированного Исфаханом.
Убийство Оптата было не менее несуразным. Оптат, человек мягкий, скорее даже нерешительный, если не сказать, что и вовсе никакой, был настолько слаб в костях, что у него всегда был то вывих, то перелом, то его остеохондроз мучил; он ни к чему не испытывал интереса, разве что к алкоголю, который поглощал мюидами с вечера до утра.
Максимен (так звали нашего убийцу) подкупил почтового служащего, и тот принес Оптату кварту чистого спирта, сказав, что это посылка из Оно, ибо за три месяца до того по беспроволочному телеграфу Оптат заказал в бельгийском городке Монс шнапс, о котором говорили, что он просто божественен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62