«Ах ты, твою мать!» Вот уж чего не хватало: измочиться на таком морозе!
Василиса, удерживая вожжами лошадь, давилась смехом. Степан Егорыч рассердился еще больше: что смешного? Благо еще, у самого берега, – ведь мог бы и потонуть! Вовсе это не смех, как из худых его сапог струями хлещет вода… Сапоги, единственную свою обувку, ему стало особенно жалко. И так едва дышат, а после такого купания расползутся совсем…
– Бери кнут, погоняй шибче, – хмуро приказал он Василисе, обрывая ее веселье.
В сани садиться теперь было никак нельзя: без ног останешься. Ими надо было теперь двигать изо всех сил, чтоб не остыла в них кровь.
И весь дальнейший путь к дому Василисиной сестры Степан Егорыч, прихрамывая, протрусил за санями. Шинельные полы сразу же промерзли, побелели и гремуче хлопали по голенищам сапог.
15
Василисина сестра Ольга совсем не походила на Василису: невысокая, от полноты повсеместно округлая, лицо – самое обычное, малоприметное, из тех расплывчатых бабьих лиц, что надо не один раз вглядываться, пока наконец запомнишь и станешь без ошибки узнавать при встрече. Работала она в местной сыроварне. Производство шло с перебоями: то подвезут из колхозов молоко, то нет. Как раз был такой перебой, Ольга уже неделю не ходила на работу, возилась дома с хозяйством. Муж ее до последнего месяца был при ней, имел от МТС броню. Недавно все ж таки его призвали, но не на фронт, отправили на военный завод в Сибирь. Он писал, что завод большой, важный, специальность его – а он был сварщиком – нужна позарез и, видно, так на заводе он и останется. От таких вестей у Ольги была надежда, что мужик ее сохранится живой, и потому переживала она разлуку совсем не так, как прочие бабы, – без уныния и тревоги.
В просторном, в четыре окна, доме ее было богато: тюлевые занавески на окнах, половики на полу; кровать с горой подушек под кружевным покрывалом сияла никелированными шарами; в простенке по-городскому стоял застекленный буфет с чайными чашками и гранеными рюмками. Опрятная печь с занавеской из яркого ситца, закрывавшей лежанку, дышала густым теплом, из глубины ее, затворенной заслонкой, вкусно пахло. Как видно, всего вдоволь сумел оставить ей муж – и топку, и съестной припас. Ольга только покончила готовить обед и грела баньку на задах огорода, собираясь стирать, мыть двух своих лобастеньких, большеглазых мальчишек.
– Смотри, как подгадали! – сказала Василиса, узнав про баньку. – Надо мово утопленника пропарить, а то как бы чихать не начал. Ты, Степан Егорыч, пока на печи просыхай, сейчас я тебе сухое найду…
Василиса, видать, была близко дружна с Ольгой и имела в ее доме свободу, как в своем собственном. Она сама слазила в сундук, достала исподнее – Ольгиного мужа.
– Надевай пока что. – В глазах ее все еще проскальзывал смешливый блеск, никак не мог угомониться. – Да залазь же на печь, а то вон ты какой – губы, будто чернил напился…
На протянутой возле печи веревке она с Ольгой развесила мокрую одежду Степана Егорыча. Шинель им пришлось отжать, на пол налилась целая лужа. Кругленькая, коротконогая Ольга суетилась, занятая будто одной своей помощью, но Степан Егорыч примечал на себе ее украдчивые взгляды. Видать, до Ольги уже дошел слух, что Василиса теперь с квартирантом, и нетрудно было угадать, что за интерес заставляет Ольгу так его оглядывать.
Степан Егорыч совсем помрачнел и расстроился: сколько сразу всяких неприятностей, мало того, что такое с ним глупое происшествие вышло, так теперь еще как на полюбовника тут на него Ольга глядит…
Василиса же будто не замечала, какие догадки строит сестра про них обоих. А может, и замечала, как было не заметить, да только они ее нисколько не смущали. Обидный для Степана Егорыча смех, напавший на нее там, на мосту, при его купании, сделал в ней какую-то добрую перемену: она и по дому ходила не так, другой походкой, и голос у нее звучал иначе; точно что-то приотворилось в ее душе, родивши в ней лучик живого, теплого света. Что такое с ней случилось, что это значило – Степан Егорыч ответить себе не мог: поди, разгадай Василису… Но что-то случилось, и не в том только было дело, что он, должно быть и верно смешно, искупался в реке…
– Кто же ты будешь, простой боец иль сержант? – оглядывая Степана Егорыча теперь уже явственно, не скрытничая, стала выпытывать Ольга.
Затем она вызнала, сколько ему лет, есть ли уже сорок или еще нету, имеются ли дети, насовсем ли он отпущенный или только на срок.
Про последнее Степан Егорыч затруднился сказать. Будет комиссия, а там поглядят.
– Раз кость поврежденная – сбракуют, – уверенно заключила Ольга, словно ей в точности были известны правила врачей.
Ее обращение со Степаном Егорычем стало еще добрей, обходительней, словно бы то, что его больше не возьмут, устанавливало ему какую-то повышенную цену.
Повозившись в доме, женщины ушли готовить баню, прихватив собранные Ольгой на стирку узлы и ребятишек, чтоб не баловались одни. В доме стучали только ходики, и от тишины и их стучания Степану Егорычу стало дрематься на печи; согретый, он сладко куда-то плыл, а когда пробудился от стука входной двери и громких голосов Ольги и ее ребят, оказалось, что прошло уже часа два, банька давно растопилась, женщины помыли детей и заодно помылись сами и теперь можно идти Степану Егорычу – там сейчас самая для него жарынь, пронимает насквозь, до костей.
– На-ка, надевай мою шубу да валенцы, сырая еще твоя шинель, – сказала Ольга с пунцовым, покрытым бисеринками пота лицом, после бани заметно ставшим даже моложавей.
– А Василиса? – спросил Степан Егорыч.
– Тоже уж готова?. Она тебе скажет, как воду мешать, где какая, а то ошпаришься, гретая – страсть горяча, кипяток!
Что-то Степану Егорычу послышалось под ее словами, увиделось в маленьких вишенках глаз, вроде какого-то затаенного лукавства, игры, намека, но Ольга, не дав ему разобраться, тут же сама себя перебила:
– Ай, думаешь, малы? – спросила она про валенки, которые с сомнением поворачивал в руках Степан Егорыч. – Не бойсь, их мужик мой надевал бывало, попутает со своими, а он не меньше твоего росту и телом полней…
К баньке через огород вела узкая тропка в глубоком снегу.
По своим местам Степан Егорыч знал, что деревенские баньки, даже самые малые, из одного помещения не строят: есть сенцы для дров, есть предбанничек – положить одежду, а дальше уже моечная, с печью, вмазанными котлами. Рывком отлепил он взбухшую дверь, шагнул в густо заклубившийся пар, ничего в нем не различая. Только через время, когда пар порассеялся, увидал он, где стоит: блеклое белое пятно единственного окошка, мокрые, распаренные кипятком доски пола, ушаты с мыльной водой, лавку, и на лавке – Василису. Она только одевалась, тело ее все было голым, она натискивала через голову рубашку, а та липла, сбивалась складками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Василиса, удерживая вожжами лошадь, давилась смехом. Степан Егорыч рассердился еще больше: что смешного? Благо еще, у самого берега, – ведь мог бы и потонуть! Вовсе это не смех, как из худых его сапог струями хлещет вода… Сапоги, единственную свою обувку, ему стало особенно жалко. И так едва дышат, а после такого купания расползутся совсем…
– Бери кнут, погоняй шибче, – хмуро приказал он Василисе, обрывая ее веселье.
В сани садиться теперь было никак нельзя: без ног останешься. Ими надо было теперь двигать изо всех сил, чтоб не остыла в них кровь.
И весь дальнейший путь к дому Василисиной сестры Степан Егорыч, прихрамывая, протрусил за санями. Шинельные полы сразу же промерзли, побелели и гремуче хлопали по голенищам сапог.
15
Василисина сестра Ольга совсем не походила на Василису: невысокая, от полноты повсеместно округлая, лицо – самое обычное, малоприметное, из тех расплывчатых бабьих лиц, что надо не один раз вглядываться, пока наконец запомнишь и станешь без ошибки узнавать при встрече. Работала она в местной сыроварне. Производство шло с перебоями: то подвезут из колхозов молоко, то нет. Как раз был такой перебой, Ольга уже неделю не ходила на работу, возилась дома с хозяйством. Муж ее до последнего месяца был при ней, имел от МТС броню. Недавно все ж таки его призвали, но не на фронт, отправили на военный завод в Сибирь. Он писал, что завод большой, важный, специальность его – а он был сварщиком – нужна позарез и, видно, так на заводе он и останется. От таких вестей у Ольги была надежда, что мужик ее сохранится живой, и потому переживала она разлуку совсем не так, как прочие бабы, – без уныния и тревоги.
В просторном, в четыре окна, доме ее было богато: тюлевые занавески на окнах, половики на полу; кровать с горой подушек под кружевным покрывалом сияла никелированными шарами; в простенке по-городскому стоял застекленный буфет с чайными чашками и гранеными рюмками. Опрятная печь с занавеской из яркого ситца, закрывавшей лежанку, дышала густым теплом, из глубины ее, затворенной заслонкой, вкусно пахло. Как видно, всего вдоволь сумел оставить ей муж – и топку, и съестной припас. Ольга только покончила готовить обед и грела баньку на задах огорода, собираясь стирать, мыть двух своих лобастеньких, большеглазых мальчишек.
– Смотри, как подгадали! – сказала Василиса, узнав про баньку. – Надо мово утопленника пропарить, а то как бы чихать не начал. Ты, Степан Егорыч, пока на печи просыхай, сейчас я тебе сухое найду…
Василиса, видать, была близко дружна с Ольгой и имела в ее доме свободу, как в своем собственном. Она сама слазила в сундук, достала исподнее – Ольгиного мужа.
– Надевай пока что. – В глазах ее все еще проскальзывал смешливый блеск, никак не мог угомониться. – Да залазь же на печь, а то вон ты какой – губы, будто чернил напился…
На протянутой возле печи веревке она с Ольгой развесила мокрую одежду Степана Егорыча. Шинель им пришлось отжать, на пол налилась целая лужа. Кругленькая, коротконогая Ольга суетилась, занятая будто одной своей помощью, но Степан Егорыч примечал на себе ее украдчивые взгляды. Видать, до Ольги уже дошел слух, что Василиса теперь с квартирантом, и нетрудно было угадать, что за интерес заставляет Ольгу так его оглядывать.
Степан Егорыч совсем помрачнел и расстроился: сколько сразу всяких неприятностей, мало того, что такое с ним глупое происшествие вышло, так теперь еще как на полюбовника тут на него Ольга глядит…
Василиса же будто не замечала, какие догадки строит сестра про них обоих. А может, и замечала, как было не заметить, да только они ее нисколько не смущали. Обидный для Степана Егорыча смех, напавший на нее там, на мосту, при его купании, сделал в ней какую-то добрую перемену: она и по дому ходила не так, другой походкой, и голос у нее звучал иначе; точно что-то приотворилось в ее душе, родивши в ней лучик живого, теплого света. Что такое с ней случилось, что это значило – Степан Егорыч ответить себе не мог: поди, разгадай Василису… Но что-то случилось, и не в том только было дело, что он, должно быть и верно смешно, искупался в реке…
– Кто же ты будешь, простой боец иль сержант? – оглядывая Степана Егорыча теперь уже явственно, не скрытничая, стала выпытывать Ольга.
Затем она вызнала, сколько ему лет, есть ли уже сорок или еще нету, имеются ли дети, насовсем ли он отпущенный или только на срок.
Про последнее Степан Егорыч затруднился сказать. Будет комиссия, а там поглядят.
– Раз кость поврежденная – сбракуют, – уверенно заключила Ольга, словно ей в точности были известны правила врачей.
Ее обращение со Степаном Егорычем стало еще добрей, обходительней, словно бы то, что его больше не возьмут, устанавливало ему какую-то повышенную цену.
Повозившись в доме, женщины ушли готовить баню, прихватив собранные Ольгой на стирку узлы и ребятишек, чтоб не баловались одни. В доме стучали только ходики, и от тишины и их стучания Степану Егорычу стало дрематься на печи; согретый, он сладко куда-то плыл, а когда пробудился от стука входной двери и громких голосов Ольги и ее ребят, оказалось, что прошло уже часа два, банька давно растопилась, женщины помыли детей и заодно помылись сами и теперь можно идти Степану Егорычу – там сейчас самая для него жарынь, пронимает насквозь, до костей.
– На-ка, надевай мою шубу да валенцы, сырая еще твоя шинель, – сказала Ольга с пунцовым, покрытым бисеринками пота лицом, после бани заметно ставшим даже моложавей.
– А Василиса? – спросил Степан Егорыч.
– Тоже уж готова?. Она тебе скажет, как воду мешать, где какая, а то ошпаришься, гретая – страсть горяча, кипяток!
Что-то Степану Егорычу послышалось под ее словами, увиделось в маленьких вишенках глаз, вроде какого-то затаенного лукавства, игры, намека, но Ольга, не дав ему разобраться, тут же сама себя перебила:
– Ай, думаешь, малы? – спросила она про валенки, которые с сомнением поворачивал в руках Степан Егорыч. – Не бойсь, их мужик мой надевал бывало, попутает со своими, а он не меньше твоего росту и телом полней…
К баньке через огород вела узкая тропка в глубоком снегу.
По своим местам Степан Егорыч знал, что деревенские баньки, даже самые малые, из одного помещения не строят: есть сенцы для дров, есть предбанничек – положить одежду, а дальше уже моечная, с печью, вмазанными котлами. Рывком отлепил он взбухшую дверь, шагнул в густо заклубившийся пар, ничего в нем не различая. Только через время, когда пар порассеялся, увидал он, где стоит: блеклое белое пятно единственного окошка, мокрые, распаренные кипятком доски пола, ушаты с мыльной водой, лавку, и на лавке – Василису. Она только одевалась, тело ее все было голым, она натискивала через голову рубашку, а та липла, сбивалась складками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39