Мужиков подходящих больше нет.
– Мне доверять колхоз нельзя, – покачивая головой, сказал Степан Егорыч. – Я тут человек чужой, посторонний…
– Ты тут человек самый сейчас нужный, – сказал Дерюгин. – Правление, – кивнул он на женщин, – тебя одобряет, несогласных нет.
– Не положено мне в председателях быть, не состоящий я в партии, – произнес Степан Егорыч как решительный довод, который должен положить конец этому разговору.
– Одно мы все – народ, и дело у нас одно, которые состоящие и которые нет, – сказал Дерюгин тоже веско, побивая Степан Егорычевы слова. – В райкоме я советовался, сказали – решайте сами. Если доверяете – и мы доверяем. Пускай пока побудет временно, а там, если надо, подберем… Так что, Степан Егорыч… Сам понимаешь, не бросать же без головы, без хозяина!
– Тебе когда отправка? – спросил Степан Егорыч, раздумывая.
– Да уж завтра велено в военкомате быть.
– Не успеешь передать.
– А чего передавать? – усмехнулся Дерюгин. – Печать – вот она, – приоткрыл он ящик стола. – Вот тебе Андрей Лукич, министр наших финансов, стратег мировой политики. Касса колхозная. Шесть рублей наличия. А все прочее ты видал, знаешь. Семян нет.
– А весна придет – чем сеять?
– Хлопочи. Должны дать. Не пустовать же земле!
Вечером у Дерюгина в доме прощально гуляли. Жена его Катерина Николаевна, хоть и переживала в душе, вела себя нерастерянно, собрала все, как нужно: наварила несколько мисок холодцу, наделала целый таз плова с бараниной, не жалеючи выставила домашней свиной колбасы с чесноком, вдосталь самогону и браги.
Предчувствовать плохое не хотелось, и прежде всех – самому Дерюгину. Он нисколько не был уныл, обеспокоен своей дальнейшей судьбой, напротив, и трезвый, и выпив за столом, держал себя одинаково бодро, считая, что его доля даже завидная, счастливая: врага уже бьют, гонят, и попадет он как раз добивать, а это работа уже легкая. Оттого, что военная удача повернулась в русскую сторону, про фронт он говорил так, будто наши солдаты уже совсем не несут никаких потерь, отныне у них только торжество наступления и победы, и нет никакого сомнения, что и он обязательно сохранится целый…
Подвыпив еще, он разошелся совсем весело, пустился даже плясать под хриплую патефонную пластинку, взмахивая лохмами смоляных, с проседью, волос. Все, кто был в избе, с улыбчивыми лицами подхлопывали ладошами, как-то и вправду поверив настроению Дерюгина в то, что с нашими победами на фронте кончились уже похоронные, слезы, что теперь и в самом деле впереди только радостные события и проводы должны быть праздничными.
Одна Катерина Николаевна смотрела на мужа и его пляску без улыбки, сжав губы, с сосредоточенным лицом, в котором больше всего было ее скорбной приготовленности к самому недоброму, что может случиться, что уже изведали от войны другие…
21
Был просто хутор, случайное, временное обиталище Степана Егорыча, где всё почти существовало от него отдельно, своим собственным порядком, были просто неказистые хуторские домишки, длинные саманные сараи колхозных ферм, старенькие амбары, хозяйственный двор с санями, телегами, потонувшими в сугробах конными сеялками, прокопченная лачуга кузни, в которой остыл горн, а наковальня уже покрылась рыжей ржавчиной; десять раз на дню видел все это Степан Егорыч, уже привычно не останавливая взгляд на примелькавшихся хуторских подробностях.
Но вот уехал Дерюгин, передал печать, и незримая связь особым образом соединила Степана Егорыча со всем вокруг, с живым и недвижимым, все стало его заботою, и не просто заботою, о которой думает одна лишь голова, а какою-то большей, трудной и больной частью его самого.
Он и в своем колхозе был беспокойным: всё-то ныла у него душа, тревожилась за бригадные дела. Но там, в своей деревне, на бригадирской должности, хоть было у кого спросить, там над ним был еще добрый десяток разного начальства, и парторг, и председатель. А тут, на хуторе, посреди пустой бескрайней степи, не к кому было пойти за спросом и указанием, тут надо было думать обо всем самому, за все брать на себя ответ, потому что пяток женщин, что звались правлением, только звались так, а на деле по женской привычке к мужскому главенству во всем смотрели на Степана Егорыча, как смотрели раньше на Дерюгина, и ждали, как он распорядится, что скажет.
По опыту жизни и фронта Степан Егорыч знал – командиру нельзя теряться, для людей Это уже не командир, не голова, доверия уже нет, и старался держать себя спокойно, крепко.
А меж тем всюду, куда бы он ни заглянул, было только худо.
Кто-нибудь другой на его месте, наверное, не стал бы терзать свое сердце, сказал бы себе в утешенье и в оправданье: что уж тут сделаешь, война всему виновница, с теми слабыми силенками, что есть, дай-то бог управляться хоть так… Да и недолгий тут мой срок, не настоящий я тут хозяин!
Так же, наверное, надо было сказать и Степану Егорычу, тем более, что слова эти не раз и не два шевелились у него на языке. Но как было успокоить себя ими, как было терпеть, что видели глаза, не постараться хоть как-то залатать самые горькие прорехи, хоть чем-то помочь хуторским женщинам, чтоб не таким надрывным был их одинокий бабий труд…
И Степан Егорыч, как прежде, дома, поднявшись задолго до света, хлопотал обо всем: вместе с дедом Силантием, еще одним хуторским дедом, тоже казаком, как Ерофеич, почти слепым, но и слепым умеющим продеть в иглу дратву, чинил конскую и верблюжью упряжь, чтобы лошади и верблюды могли пойти в нужную работу, чтобы мог уехать в Камыш-Курлак молоковоз, собирал по хутору, по дворам кирпичи, а так как целых было мало, то больше половинками, – поправить на коровьей ферме печку, чтобы у доярок не костенели их и без того больные перетруженные руки, копался в механизме веялки, чтобы она не просто скрипела и тарахтела, а разбирала кучу оставшегося в зерноскладе сора, как положено доброй веялке, извлекая годное зерно. Не так уж много, но все же, по прикидке Степана Егорыча, навеять было можно, – вот уже хоть сколько-то, а семена… Зубчатки требовалось посадить на новый вал взамен треснувшего, и Степан Егорыч сам вздувал кузнечный горн и сам действовал клещами и молотом, вспоминая лихое мастерство своего дядьки-кузнеца и жалея, что не полностью перенял у него науку управляться с железом.
По утрам, выходя из хаты на улицу, в крепкий синий мороз, тут же оседавший инеем на края ушанки, на ворсистое сукно шинельного воротника, первыми звуками, кроме скрипа собственных шагов, Степан Егорыч всегда слышал мычание голодных коров на ферме, призывавших дать корм, не томить пустыми яслями. Слышать это жалобное призывное мычание было му?кой для Степана Егорыча. Коровы мычали и раньше, но теперь их голоса, казалось, были направлены именно ему, Степану Егорычу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
– Мне доверять колхоз нельзя, – покачивая головой, сказал Степан Егорыч. – Я тут человек чужой, посторонний…
– Ты тут человек самый сейчас нужный, – сказал Дерюгин. – Правление, – кивнул он на женщин, – тебя одобряет, несогласных нет.
– Не положено мне в председателях быть, не состоящий я в партии, – произнес Степан Егорыч как решительный довод, который должен положить конец этому разговору.
– Одно мы все – народ, и дело у нас одно, которые состоящие и которые нет, – сказал Дерюгин тоже веско, побивая Степан Егорычевы слова. – В райкоме я советовался, сказали – решайте сами. Если доверяете – и мы доверяем. Пускай пока побудет временно, а там, если надо, подберем… Так что, Степан Егорыч… Сам понимаешь, не бросать же без головы, без хозяина!
– Тебе когда отправка? – спросил Степан Егорыч, раздумывая.
– Да уж завтра велено в военкомате быть.
– Не успеешь передать.
– А чего передавать? – усмехнулся Дерюгин. – Печать – вот она, – приоткрыл он ящик стола. – Вот тебе Андрей Лукич, министр наших финансов, стратег мировой политики. Касса колхозная. Шесть рублей наличия. А все прочее ты видал, знаешь. Семян нет.
– А весна придет – чем сеять?
– Хлопочи. Должны дать. Не пустовать же земле!
Вечером у Дерюгина в доме прощально гуляли. Жена его Катерина Николаевна, хоть и переживала в душе, вела себя нерастерянно, собрала все, как нужно: наварила несколько мисок холодцу, наделала целый таз плова с бараниной, не жалеючи выставила домашней свиной колбасы с чесноком, вдосталь самогону и браги.
Предчувствовать плохое не хотелось, и прежде всех – самому Дерюгину. Он нисколько не был уныл, обеспокоен своей дальнейшей судьбой, напротив, и трезвый, и выпив за столом, держал себя одинаково бодро, считая, что его доля даже завидная, счастливая: врага уже бьют, гонят, и попадет он как раз добивать, а это работа уже легкая. Оттого, что военная удача повернулась в русскую сторону, про фронт он говорил так, будто наши солдаты уже совсем не несут никаких потерь, отныне у них только торжество наступления и победы, и нет никакого сомнения, что и он обязательно сохранится целый…
Подвыпив еще, он разошелся совсем весело, пустился даже плясать под хриплую патефонную пластинку, взмахивая лохмами смоляных, с проседью, волос. Все, кто был в избе, с улыбчивыми лицами подхлопывали ладошами, как-то и вправду поверив настроению Дерюгина в то, что с нашими победами на фронте кончились уже похоронные, слезы, что теперь и в самом деле впереди только радостные события и проводы должны быть праздничными.
Одна Катерина Николаевна смотрела на мужа и его пляску без улыбки, сжав губы, с сосредоточенным лицом, в котором больше всего было ее скорбной приготовленности к самому недоброму, что может случиться, что уже изведали от войны другие…
21
Был просто хутор, случайное, временное обиталище Степана Егорыча, где всё почти существовало от него отдельно, своим собственным порядком, были просто неказистые хуторские домишки, длинные саманные сараи колхозных ферм, старенькие амбары, хозяйственный двор с санями, телегами, потонувшими в сугробах конными сеялками, прокопченная лачуга кузни, в которой остыл горн, а наковальня уже покрылась рыжей ржавчиной; десять раз на дню видел все это Степан Егорыч, уже привычно не останавливая взгляд на примелькавшихся хуторских подробностях.
Но вот уехал Дерюгин, передал печать, и незримая связь особым образом соединила Степана Егорыча со всем вокруг, с живым и недвижимым, все стало его заботою, и не просто заботою, о которой думает одна лишь голова, а какою-то большей, трудной и больной частью его самого.
Он и в своем колхозе был беспокойным: всё-то ныла у него душа, тревожилась за бригадные дела. Но там, в своей деревне, на бригадирской должности, хоть было у кого спросить, там над ним был еще добрый десяток разного начальства, и парторг, и председатель. А тут, на хуторе, посреди пустой бескрайней степи, не к кому было пойти за спросом и указанием, тут надо было думать обо всем самому, за все брать на себя ответ, потому что пяток женщин, что звались правлением, только звались так, а на деле по женской привычке к мужскому главенству во всем смотрели на Степана Егорыча, как смотрели раньше на Дерюгина, и ждали, как он распорядится, что скажет.
По опыту жизни и фронта Степан Егорыч знал – командиру нельзя теряться, для людей Это уже не командир, не голова, доверия уже нет, и старался держать себя спокойно, крепко.
А меж тем всюду, куда бы он ни заглянул, было только худо.
Кто-нибудь другой на его месте, наверное, не стал бы терзать свое сердце, сказал бы себе в утешенье и в оправданье: что уж тут сделаешь, война всему виновница, с теми слабыми силенками, что есть, дай-то бог управляться хоть так… Да и недолгий тут мой срок, не настоящий я тут хозяин!
Так же, наверное, надо было сказать и Степану Егорычу, тем более, что слова эти не раз и не два шевелились у него на языке. Но как было успокоить себя ими, как было терпеть, что видели глаза, не постараться хоть как-то залатать самые горькие прорехи, хоть чем-то помочь хуторским женщинам, чтоб не таким надрывным был их одинокий бабий труд…
И Степан Егорыч, как прежде, дома, поднявшись задолго до света, хлопотал обо всем: вместе с дедом Силантием, еще одним хуторским дедом, тоже казаком, как Ерофеич, почти слепым, но и слепым умеющим продеть в иглу дратву, чинил конскую и верблюжью упряжь, чтобы лошади и верблюды могли пойти в нужную работу, чтобы мог уехать в Камыш-Курлак молоковоз, собирал по хутору, по дворам кирпичи, а так как целых было мало, то больше половинками, – поправить на коровьей ферме печку, чтобы у доярок не костенели их и без того больные перетруженные руки, копался в механизме веялки, чтобы она не просто скрипела и тарахтела, а разбирала кучу оставшегося в зерноскладе сора, как положено доброй веялке, извлекая годное зерно. Не так уж много, но все же, по прикидке Степана Егорыча, навеять было можно, – вот уже хоть сколько-то, а семена… Зубчатки требовалось посадить на новый вал взамен треснувшего, и Степан Егорыч сам вздувал кузнечный горн и сам действовал клещами и молотом, вспоминая лихое мастерство своего дядьки-кузнеца и жалея, что не полностью перенял у него науку управляться с железом.
По утрам, выходя из хаты на улицу, в крепкий синий мороз, тут же оседавший инеем на края ушанки, на ворсистое сукно шинельного воротника, первыми звуками, кроме скрипа собственных шагов, Степан Егорыч всегда слышал мычание голодных коров на ферме, призывавших дать корм, не томить пустыми яслями. Слышать это жалобное призывное мычание было му?кой для Степана Егорыча. Коровы мычали и раньше, но теперь их голоса, казалось, были направлены именно ему, Степану Егорычу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39