Подточенные огнем, с треском рушились внутренние перекрытия. С каждым таким обвалом тучи клубящихся искр вырывались в оконные проемы. Полузадохшиеся, слепые от дыма, в тлеющей одежде немцы, отрезанные пламенем от внутренних лестниц, пытались спастись по водосточным трубам, по выступам стен, прыгали – даже с высоты третьего этажа, рискуя разбиться. Но огонь, пожиравший здание, не оставлял им выбора.
Копытин отдал свой поработавший автомат щербатому, у которого немецкой пулей расщепило приклад винтовки, посадил его следить за той стороной больницы, что выходила на лощину – здесь немцы показывались мало, от лощины густо хлестали пули, – а сам перенес один из пулеметов к окну, откуда была видна фасадная часть. Тут немцы чувствовали себя уверенней, эта сторона была их тылом, русские пули залетали сюда только рикошетом. Копытин устроился так, чтобы видеть все, а самому оставаться для врага невидимым и недосягаемым, приладился к пулемету, поелозил плечом, чтоб оно плотней и удобней вошло в вырез приклада, и спокойно нацелил ствол с воронкой пламягасителя на конце в немецкого солдата, спускавшегося по трубе и уже коснувшегося ногами земли, вероятно, с радостной мыслью об избавлении от опасностей. Спусковой крючок мягко, не требуя усилий, поддался пальцу, и Копытин довольно отметил про себя, с какою отличной механикой застучал пулемет и какое приятное ощущение создавала в ладони его удобная, пистолетная рукоять. Умеют же немцы делать, что ни возьми! Все у них, гадов, обдуманно, прилаженно, не на авось, и действует – как часы!
Немец, мальчишка, такой же тощеватый и хрупкий, как Коля Панкратов, даже не успел ничего осознать. Кулем, без единого протестующего движения повалился он на короткую чахлую травку у стены здания.
Копытин перевел пулеметное дуло повыше, нацеливаясь в окно третьего этажа, в котором сбилось сразу полдюжины солдат в низко надвинутых на лица касках, а один уже выбрался через подоконник и тянулся к трубе, той самой, по которой спустился только что убитый. Спешить было некуда. Копытин прицелился особо тщательно и, нажав на спуск, повел стволом, чтоб захватить и солдата возле трубы, и тех, что были в окне. Очередь получилась длинная, неэкономная. Но Копытин мог расходовать патроны щедро, не думая – боеприпасов было с избытком на какой угодно, даже на самый долгий бой...
* * *
Ожидать в этот день горячую пищу не приходилось. Когда у связистов основательно подвело животы, они вскрыли ножом коробку консервов и торопливо поглотали холодное мясо с кусками застывшего жира. Жир размазывался во рту, неприятной, вязкой массой налипал на язык. Потом сержант, собрав давно опорожненные фляги, сходил за водой.
После соленой тушенки прохладная пресная вода с запахом болота и прелых листьев показалась необыкновенно хороша...
И тут порвалась связь. Она должна была порваться. Было бы удивительно, если бы этого не случилось в таком бою, когда столько осколков секло землю.
И еще она должна была порваться потому, что Иван Платонов был невезун, никакие мало-мальски серьезные события в его жизни не совершались для него счастливо. В школе на экзаменах он непременно вытаскивал именно те билеты, которые хуже всего знал. В военном училище ребята тайком удирали после вечернего отбоя в город погулять с девушками, и никто не попадался. Но стоило Платонову один-единственный раз последовать примеру товарищей, и он был пойман патрулем, посажен на гауптвахту, а потом его еще распекали перед всем училищным строем... Даже с училищем ему не повезло. Отец его, колхозный садовод, дядька и другой дядька, по матери, в первую мировую были артиллеристами, старший брат, встретивший войну на действительной, находился в полку тяжелых гаубиц – служить в артиллерии, издревле почитаемой куда больше, чем все другие рода войск, считалось у Платоновых как бы семейной традицией. Но военкоматное начальство не интересовали семейные хроники. Оно руководствовалось своими соображениями, предписаниями и разнарядками. И Ивану на призыве в армию выпало идти в связь, к его большому огорчению и одновременно к радости, потому что еще набирали в кавалерию, а он, хотя и вырос в сельской местности, вблизи природы, после того, как в детстве его лягнула кобыла, лошадей боялся пуще огня...
Провод перебило, как раз когда командир полка что-то докладывал Федянскому. Правый и левый батальоны – возле овальной чаши стадиона и в руинах кирпичного завода – отвечали, разговаривали в наушниках, матерились сорванными голосами, а средний, куда перекочевал командир полка, – в пыли, в дыму, под стенами больницы, – замолк и не откликался.
– Алло, на пункте – связь мне, быстро! – приказал Федянский гневно, будто не противник, а сами связисты были повинны в том, что порвалась линия.
– Сейчас обеспечим, товарищ третий! – с какою-то вступившей в тело лихорадкою ответил Платонов, невольно, под влиянием гневного голоса Федянского, принимая извиняющийся, виноватый тон.
Вот и началась их настоящая, ни для кого, даже для великомученницы пехоты, не завидная служба, то главное, что они ожидали в своем укрытии, – служба, перед которой все прежнее превращалось просто в ничто, в даровое едение казенного хлеба.
Камгулов, якут, маленький, крепенький, коротконогий, с глазками, почти не видными в щелях пухлых, безбровых век, хоть и не получил еще приказания от Платонова, но, поняв, о чем у того идет с комдивом речь, уже собирался – его черед был идти первым. Он собирался деловито, сосредоточенно, даже будто без волнения – надевал на себя лямки от телефонного ящика и от катушки с проводом, укладывал в сумку инструменты. Но все движения у него были неестественно замедлены, он явно тянул время, и Платонову даже пришлось прикрикнуть, чтобы Камгулов зашевелился живее.
– Винтовку-то оставь, на что она тебе – лишний груз только... – проговорил Яшин, следя за Камгуловым и как-то сопереживая вместе с ним его сборы.
– Ну-ну, как это так – без винтовки? – возразил сержант. – Что это за боец без винтовки? Там бой, а он без винтовки пойдет!
– Скорей, скорей, Камгулов! – не командным, а больше просящим тоном проговорил Платонов, боясь, что вот-вот опять позвонит Федянский, а он не сможет даже доложить, что боец уже вышел искать повреждение.
Отяжеленный снаряжением, с винтовкой, приклад которой из-за малого роста приходился ему ниже коленного сгиба, Камгулов, неуклюже ставя короткие сильные ноги в обмотках и несоразмерно огромных для его фигуры ботинках, полез по кустам вверх по склону. Листва была густа и сразу же скрыла, поглотила его, и только когда он достиг гребня, в зелени еще раз мелькнула его пилотка, прямо насаженная на голову, и ствол винтовки возле нее, вымазанный грязью – чтоб не блестел на солнце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Копытин отдал свой поработавший автомат щербатому, у которого немецкой пулей расщепило приклад винтовки, посадил его следить за той стороной больницы, что выходила на лощину – здесь немцы показывались мало, от лощины густо хлестали пули, – а сам перенес один из пулеметов к окну, откуда была видна фасадная часть. Тут немцы чувствовали себя уверенней, эта сторона была их тылом, русские пули залетали сюда только рикошетом. Копытин устроился так, чтобы видеть все, а самому оставаться для врага невидимым и недосягаемым, приладился к пулемету, поелозил плечом, чтоб оно плотней и удобней вошло в вырез приклада, и спокойно нацелил ствол с воронкой пламягасителя на конце в немецкого солдата, спускавшегося по трубе и уже коснувшегося ногами земли, вероятно, с радостной мыслью об избавлении от опасностей. Спусковой крючок мягко, не требуя усилий, поддался пальцу, и Копытин довольно отметил про себя, с какою отличной механикой застучал пулемет и какое приятное ощущение создавала в ладони его удобная, пистолетная рукоять. Умеют же немцы делать, что ни возьми! Все у них, гадов, обдуманно, прилаженно, не на авось, и действует – как часы!
Немец, мальчишка, такой же тощеватый и хрупкий, как Коля Панкратов, даже не успел ничего осознать. Кулем, без единого протестующего движения повалился он на короткую чахлую травку у стены здания.
Копытин перевел пулеметное дуло повыше, нацеливаясь в окно третьего этажа, в котором сбилось сразу полдюжины солдат в низко надвинутых на лица касках, а один уже выбрался через подоконник и тянулся к трубе, той самой, по которой спустился только что убитый. Спешить было некуда. Копытин прицелился особо тщательно и, нажав на спуск, повел стволом, чтоб захватить и солдата возле трубы, и тех, что были в окне. Очередь получилась длинная, неэкономная. Но Копытин мог расходовать патроны щедро, не думая – боеприпасов было с избытком на какой угодно, даже на самый долгий бой...
* * *
Ожидать в этот день горячую пищу не приходилось. Когда у связистов основательно подвело животы, они вскрыли ножом коробку консервов и торопливо поглотали холодное мясо с кусками застывшего жира. Жир размазывался во рту, неприятной, вязкой массой налипал на язык. Потом сержант, собрав давно опорожненные фляги, сходил за водой.
После соленой тушенки прохладная пресная вода с запахом болота и прелых листьев показалась необыкновенно хороша...
И тут порвалась связь. Она должна была порваться. Было бы удивительно, если бы этого не случилось в таком бою, когда столько осколков секло землю.
И еще она должна была порваться потому, что Иван Платонов был невезун, никакие мало-мальски серьезные события в его жизни не совершались для него счастливо. В школе на экзаменах он непременно вытаскивал именно те билеты, которые хуже всего знал. В военном училище ребята тайком удирали после вечернего отбоя в город погулять с девушками, и никто не попадался. Но стоило Платонову один-единственный раз последовать примеру товарищей, и он был пойман патрулем, посажен на гауптвахту, а потом его еще распекали перед всем училищным строем... Даже с училищем ему не повезло. Отец его, колхозный садовод, дядька и другой дядька, по матери, в первую мировую были артиллеристами, старший брат, встретивший войну на действительной, находился в полку тяжелых гаубиц – служить в артиллерии, издревле почитаемой куда больше, чем все другие рода войск, считалось у Платоновых как бы семейной традицией. Но военкоматное начальство не интересовали семейные хроники. Оно руководствовалось своими соображениями, предписаниями и разнарядками. И Ивану на призыве в армию выпало идти в связь, к его большому огорчению и одновременно к радости, потому что еще набирали в кавалерию, а он, хотя и вырос в сельской местности, вблизи природы, после того, как в детстве его лягнула кобыла, лошадей боялся пуще огня...
Провод перебило, как раз когда командир полка что-то докладывал Федянскому. Правый и левый батальоны – возле овальной чаши стадиона и в руинах кирпичного завода – отвечали, разговаривали в наушниках, матерились сорванными голосами, а средний, куда перекочевал командир полка, – в пыли, в дыму, под стенами больницы, – замолк и не откликался.
– Алло, на пункте – связь мне, быстро! – приказал Федянский гневно, будто не противник, а сами связисты были повинны в том, что порвалась линия.
– Сейчас обеспечим, товарищ третий! – с какою-то вступившей в тело лихорадкою ответил Платонов, невольно, под влиянием гневного голоса Федянского, принимая извиняющийся, виноватый тон.
Вот и началась их настоящая, ни для кого, даже для великомученницы пехоты, не завидная служба, то главное, что они ожидали в своем укрытии, – служба, перед которой все прежнее превращалось просто в ничто, в даровое едение казенного хлеба.
Камгулов, якут, маленький, крепенький, коротконогий, с глазками, почти не видными в щелях пухлых, безбровых век, хоть и не получил еще приказания от Платонова, но, поняв, о чем у того идет с комдивом речь, уже собирался – его черед был идти первым. Он собирался деловито, сосредоточенно, даже будто без волнения – надевал на себя лямки от телефонного ящика и от катушки с проводом, укладывал в сумку инструменты. Но все движения у него были неестественно замедлены, он явно тянул время, и Платонову даже пришлось прикрикнуть, чтобы Камгулов зашевелился живее.
– Винтовку-то оставь, на что она тебе – лишний груз только... – проговорил Яшин, следя за Камгуловым и как-то сопереживая вместе с ним его сборы.
– Ну-ну, как это так – без винтовки? – возразил сержант. – Что это за боец без винтовки? Там бой, а он без винтовки пойдет!
– Скорей, скорей, Камгулов! – не командным, а больше просящим тоном проговорил Платонов, боясь, что вот-вот опять позвонит Федянский, а он не сможет даже доложить, что боец уже вышел искать повреждение.
Отяжеленный снаряжением, с винтовкой, приклад которой из-за малого роста приходился ему ниже коленного сгиба, Камгулов, неуклюже ставя короткие сильные ноги в обмотках и несоразмерно огромных для его фигуры ботинках, полез по кустам вверх по склону. Листва была густа и сразу же скрыла, поглотила его, и только когда он достиг гребня, в зелени еще раз мелькнула его пилотка, прямо насаженная на голову, и ствол винтовки возле нее, вымазанный грязью – чтоб не блестел на солнце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43