В последний год, однако, как перевалило Андрюшке на пятый, все внешние перемены в нем стали сбиваться куда-то в Володькину сторону, пока еще слегка, не слишком заметно. Но все же уже не ошибешься, кто отец. Обнаруживать это Петру Васильевичу было огорчительно. А ну как если Андрюшка, а там и Павлик и характерами пойдут в отца? Вот это будет уже совсем горько, просто беда… Пока они растут не возле отца и нет перед ними его ежедневного примера, может, и минует их такое превращение. Из Любы понемногу и верно переливается в них хорошее, укрепляется в них, прорастает добрыми всходами. Но если Володька заслонит им Любу, станет для них главным авторитетом, и, как все мальчишки возле отца, они начнут ему подражать, впитывать его черты, привычки… Все малыши ведь одинаковы: каждое слово взрослого, жест, поступок сейчас же откликаются в них, как эхо. Хорошо, что Люба понимает все сама. Даже лучше и глубже Петра Васильевича, дальше его видит последствия. Вмешиваться Петр Васильевич не станет никогда, то, что сказал он Володьке, для него железно, он бы не выразил Любе своего горя ни словом, ни полсловом, но у него в молчаливом, беззвучном страдании разбилось бы сердце, если бы ей не хватило стойкости перед Володькой, если бы она сдалась его домоганиям. Когда-то он думал: родительское дело, родительский долг, страх и переживания за детей – только до совершеннолетия. Поднимутся дети, сравняется им восемнадцать и – летите, как птицы из гнезда, а душа его станет легка и свободна, очищена от забот и беспокойства о них… Нет, нескончаем родительский жребий, и не скажешь, когда он трудней: тогда ли, когда дети еще малы, проказят, болеют, приносят ссадины и шишки и приходится утирать им слезы, утешать в их недолгих обидах, или же когда они сами уже отцы и матери, и твоя родительская любовь и забота уже малы и бессильны, чтобы внести добро и успокоение в их жизнь, поправить их беды…
Присутствие в доме ребят меняло утренние планы Петра Васильевича. С хлорофосом при них возиться нельзя. Нужные починки во дворе тоже лучше отложить. Ребята ради дедушки остались, значит, надо отдаться в их полное распоряжение, устроить для них такое, чтоб были они довольны.
– Ну, команда, чем займемся, какие на этот счет будут соображения? – вроде бы деловито, по-серьезному спросил Петр Васильевич, не меньше внуков про себя радуясь, что их не увели в сад, впереди много времени и они вдоволь сумеют натешиться друг другом.
– А давайте… давайте… – вдохновенно предложил Андрюшка. Глаза его даже засветились изнутри. Но сказать ему было нечего, он еще только придумывал. – Давайте жуков в картошке собирать! Будем класть их в пузырьки. Мы так в садике на огородном участке собирали. Кто больше. А потом Татьяна Ванна развела костер и всех их сожгла. Они так трещали! Это вредные жуки, их не жалко.
– Пустое дело, – сказал Петр Васильевич. – С жуками не так воевать надо. В пузырьки их всех не засунешь. Пузырьков не хватит.
– А как?
– Как? Это, брат, сейчас и взрослые не знают…. – усмехнулся Петр Васильевич.
– Дедушка, покатай нас на тракторе, ты обещал, – сказал Павлик. Он выбрался из-за стола, влез на гладкий клеенчатый диван и прыгал на пружинном сиденье, не держась ни за что руками. Это было одно из любимых его занятий. Как только он научился стоять на ножках, он тут же научился и прыгать и мог предаваться этому хоть целый час подряд, пока его не останавливали или пока он сам не выбивался из сил.
– Неужели обещал? – Петр Васильевич напрягся, припоминая. Верно, сказал как-то мельком, а вишь – не забылось…
– Нет у меня сейчас трактора, – развел руками Петр Васильевич. – Моим трактором дядя Митроша сейчас командует. Покатаю вас потом. Давайте лучше сходим, поглядим, какую плотину на нашем логу строят.
– А мы видели, – сказал Андрюшка. – Нас Татьяна Ванна водила.
– Так то когда, давно небось. А сейчас плотина знаешь уже какая? Она ведь каждый день растет.
Петр Васильевич стал расписывать ребятам, что плотина уже выше дерева возле их дома, даже выше колхозной водонапорной башни. Его самого тянуло туда. Каждый раз, как приезжала в больницу Люба или навещал кто-нибудь из деревенских, он не забывал спросить, насколько подвинулось у строителей дело. Пока еще не взялся в полную силу зной – можно сходить и вернуться, не так уж и далеко. Самочувствие у Петра Васильевича сегодня было получше, чем вчера, настроение – бодрей, уже от одного того, что не больничным дышал он воздухом и не больничные стены были вокруг, а опять – родной его дом. А дом родной – это ведь, как известно, целебней всяких лекарств…
– Ну как, идем в поход?
– Тогда я шашку возьму! – срываясь с места, крикнул Андрюшка.
– На что она тебе?
– А если на нас кто нападет!
– Кто же на нас нападет? – засмеялся Петр Васильевич. – Шарики и Тузики все нас знают. Разве что коза какая-нибудь отвязалась. Так мы ее хворостиной!
– Шашкой лучше! – убежденно заявил Андрюшка, бросаясь плашмя на живот и заползая под кровать, где находился его и Павлика домашний арсенал: ружья, пистолеты, автоматы и даже солдатская каска – пластмассовая, со звездой.
Петр Васильевич надел мальчишкам на головенки полотняные картузики, закрыл дом на ключ. Через огород вышли к старой груше, возле нее повернули налево и пошли вдоль лога.
Под ногами хрустел войлок сухой, короткой, добела иссушенной травы. По левую руку, чередуясь, лежали огороды, наклонно сбегая к логу от протянувшихся длинным порядком деревенских изб. Зелень на них везде была одинаковой: пожухлой, серой от пыли. Только лопухи и репейники на межах и по канаве вдоль огородной земли чувствовали себя преотлично, сушь и зной были им явно на здоровье: вымахали все богатырями, малиновые их бутоны в колючих иглах горели ярко, с каким-то даже наглым, бессовестным торжеством. Андрюшка, бежавший впереди, беспощадно сек их своей шашкой, но репейники только вздрагивали, детская шашка была бессильна перерубить их древесно-жесткие стволы и отростки.
Павлик топал ножками в рыжих сандаликах рядом с Петром Васильевичем. А тому приходилось укорачивать свои шаги, нарочно их замедлять, чтобы Павлик успевал, не торопился. И как-то чудно, неловко было Петру Васильевичу, что он гуляет вот так с ребятишками – праздно, без дела, в виду всей деревни. За всю жизнь еще не было у него такого случая, чтобы среди трудового дня оказался он ничем не занятым, стал бы тратить время ради своего лишь интереса и развлечения.
Полевые дали, открывшиеся за селом, были уже лиловато-мутны, несмотря на ранний час, – их уже кутало мглистое марево, слегка дрожавшее в струении горячего воздуха, которым дышала совсем не остывшая за ночь степь.
Глубокая яма лога здесь, в степи, была совершенно пуста и гола, ни черноватой сухой грязи на дне, напоминающей об иссякших родниках, ни скудных, все еще пробивающихся на этой грязи гривок болотной травы, – как под самой деревней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79