Следует пауза. Караман – он сидит в своем кресле немного расслабившись, но отнюдь не развалясь, прическа у него по-прежнему безукоризненная и галстук повязан все так же аккуратно – не позволяет себе ни малейшего замечания. Он опять погрузился (или делает вид, что погрузился) в чтение «Монда». Пако слишком подавлен, чтобы как-то реагировать на эти слова. И Блаватский непременно остался бы хозяином положения, если б в разговор не вмешалась, причем с огромной самоуверенностью, которую придает ей наличие титулованной родни, миссис Банистер.
– Мсье Блаватский, – говорит она смеющимся голосом, склоняя набок изящную шею и пуская в ход все свои чары (но к Блаватскому эти ее маневры имеют лишь косвенное отношение: главный объект всех ее попыток обольщения по-прежнему тот же), – упоминая Мадрапур, вы всякий раз говорите о нем так, словно не верите в его существование.
– Я верю в него довольно слабо, миссис Банистер, – говорит Блаватский, пытаясь выдержать светский тон; эта роль не слишком ему подходит. Разумеется, он достаточно ловок, чтобы изобразить хорошие манеры, но это мало совместимо с агрессивностью поведения, которую он явно предпочитает.
Впрочем, он тут же отказывается от галантного поединка с миссис Банистер и, торопясь поскорее сменить рапиру на более привычный ему топор абордажного боя, старается подыскать другого противника.
– Но все же я сделал заметные успехи в этом деле, – говорит он с коротким смешком. – Еще недавно я считал, что ВПМ – чистейшая выдумка Кэ-д'Орсэ.
Говоря это, он с вызовом смотрит на Карамана, но тот, не отрывая глаз от «Монда», довольствуется своей обычной гримаской и чуть заметно пожимает плечами.
Блаватский улыбается.
– По правде сказать, – продолжает он своим тягучим голосом, – я несколько изменил свое мнение. Когда я нашел в списке пассажиров чартерного рейса фамилию мсье Карамана, я вот что себе сказал: если мсье Караман отправляется в путешествие ради того, чтобы убедиться на месте, что мадрапурская нефть – не миф, значит, Мадрапур, возможно, и в самом деле существует. А также торговля наркотиками через Мадрапур.
Меня опять удивляет та безмятежная откровенность, с какой Блаватский раскрывает перед Христопулосом свои карты. Но дальше он ведет себя еще откровеннее и высказывается уже совсем напрямик.
– Мистер Христопулос, – любезно говорит Блаватский, – вы уже бывали в Мадрапуре?
– Нет, – отвечает Христопулос, и его черные глаза начинают метаться во все стороны, как два встревоженных зверька.
– И, следовательно, вы не можете мне сказать, есть ли наркотики в Мадрапуре?
– Нет, – повторяет Христопулос, пожалуй, с несколько излишней торопливостью и энергией.
Блаватский добродушно улыбается.
– Короче говоря, вы находитесь в такой же ситуации, что и Караман по отношению к нефти?
Здесь Блаватский наносит двойной удар. Конечно, сравнение с Христопулосом вряд ли может доставить французскому дипломату удовольствие.
Но Караман и ухом не ведет. Традиционная дипломатия, во всяком случае, обладает тем неоспоримым достоинством, что она приучает вас хорошо переносить удары. Что до Христопулоса, он багровеет и громко говорит на скверном английском:
– Как вам не стыдно, мистер Блаватский, вы не имеете права утверждать, что я интересуюсь наркотиками!
Мне кажется, что эта его реплика звучит не слишком убедительно.
– Разумеется, – говорит Блаватский, обнажая свои клыки, – я не имею права, в особенности публично, выступать с утверждениями подобного рода, и вы с полным основанием можете подать на меня в суд… Что ж, подавайте! – заключает он с торжествующим видом.
Христопулос гневно пыхтит в свои роскошные черные усы, скрещивает на брюшке короткие руки и на родном языке – который я понимаю – вполголоса выдает целую серию не поддающихся переводу ругательств.
Идиомы средиземноморского бассейна вообще отличаются изощренным сквернословием, но изощренность Христопулоса меня поражает: передо мною проходит вся родня Блаватского вплоть до десятого колена. Такое волнение, очевидно, усиливает у Христопулоса и без того бурную секрецию всех желез, ибо по щекам у него обильно струится пот, а источаемый им запах становится таким густым и насыщенным, что доходит даже до меня. Говоря по совести, в эту минуту мне становится жаль беднягу Пако, сидящего с ним рядом.
– Ну а вот я, – неожиданно говорит миссис Банистер веселым и легкомысленным тоном, стараясь казаться моложе в глазах Мандзони, но на меня этот тон производит противоположный эффект, – я надеюсь, что мне удастся отыскать в Мадрапуре тот великолепный четырехзвездный отель, проспект которого я как-то держала в руках. Мне совсем не улыбается спать в шалаше и умываться водою из лужи…
Уже некоторое время я ощущаю сильную надобность отправиться в хвост самолета, и вы, наверно, сочтете меня немного смешным, но я долго не могу на это решиться на виду у всех этих людей, а главное – на виду у бортпроводницы. Я прекрасно сознаю, насколько инфантильны эти мои колебания, но нужда моя стала совсем уж неотложной, когда я наконец решился покинуть свое кресло.
Я прохожу через туристический класс, удивляясь пустоте салона и особенно тому, что компания чартерных перевозок сочла этот полет рентабельным всего при пятнадцати пассажирах на борту. И вот наконец я у цели, но тут за спиной у себя слышу голос:
– Мистер Серджиус!
Я оборачиваюсь. За мною следом идет Пако.
– Мистер Серджиус, – говорит он, – вы, несомненно, много вращались в международных кругах. Что нам следует обо всем этом думать? Об этом полете? О Мадрапуре? Не являемся ли мы жертвами колоссальной мистификации?
При этом он смотрит на левый лацкан моего пиджака и с удивлением, даже, я полагаю, с огорчением видит, что он пустой.
– Знаете, – говорю я, переминаясь с ноги на ногу, ибо теперь, когда принял стоячее положение, дальше терпеть мне уж совсем невмоготу, – на свете есть люди, которые считают, что сама наша жизнь – не что иное, как колоссальная мистификация: мы рождаемся, плодим себе подобных и умираем; разве во всем этом есть какой-либо смысл?
Мсье Пако смотрит на меня круглыми глазами (из-за выпуклых глазных яблок это, пожалуй, даже и не метафора), и я чувствую, что сам удивляюсь, как мог я сморозить подобную глупость.
– А этот Блаватский, – продолжает, понижая голос, Пако, – он что, и в самом деле тот, за кого себя выдает?
– Вполне возможно.
– Все равно он отвратителен.
– Да нет, он просто выполняет свои обязанности. Только и всего. – И я продолжаю: – Извините, мсье Пако, но когда вы меня окликнули…
И я недвусмысленно показываю на хвост самолета.
– Простите, простите, – говорит Пако. И с поразительной бесцеремонностью людей, для которых те неудобства, которые они вам причиняют, сущий пустяк, добавляет:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97