Высаживаться одной, в полной тьме, среди этого холода, даже не зная, где ты находишься!.. Такое решение мне совершенно непонятно!
Караман, у которого совесть чиста, так как он почти не вступал с Мюрзек в пререкания, не склонен, следуя Блаватскому, подвергать себя самокритике:
– Знаете, откровенно говоря, у нее был такой вид, будто этот индус ее околдовал. Она могла добровольно последовать за ним, – гримаса и быстрый взгляд в сторону Робби, – и выйти вместе с ним… из колеса времени.
Такая версия не лишена правдоподобия, но, к моему большому удивлению, Робби не поддерживает ее. Он молчит и с огромным вниманием смотрит на Блаватского.
– Нет, нет! – говорит Блаватский, и выражение его глаз скрыто толстыми стеклами очков. – Это мы своей бранью выгнали ее из самолета!
Наступает молчание.
– Вы правы, мистер Блаватский, нам следовало ее удержать, – с благодушным видом и самым нежным своим голоском говорит вдруг миссис Банистер. – Я не утверждаю, что надо было это сделать в ту минуту, когда она уходила. Нет. Раньше. Мы должны были по-другому реагировать на ее язвительные реплики. – И она сокрушенно вздыхает.
– That was difficult, my dear, – говорит миссис Бойд. – The woman was the limit!
– Это верно, – говорит миссис Банистер с ангельским видом, и нимб святости вокруг черных волос ей очень к лицу. Она снова вздыхает. – Но мы не должны были принимать ее правила игры и отвечать ей ударом на удар. Нам в самом деле надо признать: мы сами способствовали тому, что она так разбушевалась.
Эта исполненная чувствительности речь не может не удивить, но, принимая во внимание, что круг обуревают сейчас евангельские настроения, она производит некоторое впечатление. Думаю, я бы тоже попался на эту удочку, если бы сорочий взгляд миссис Банистер не скользнул сквозь щелку век в сторону Мандзони, подстерегая его реакцию.
То ли неумышленно, то ли намеренно (ибо она, пожалуй, вовсе не такая простушка, какою выглядит) миссис Бойд путает своей приятельнице все карты, неожиданно поднимаясь с места.
– Я полагаю, – говорит она с шаловливой улыбкой, – что мне пора пойти попудрить нос.
С видом маленькой девочки она хихикает, берет в правую руку сумочку крокодиловой кожи, мелкими шажками проходит через левую половину круга, приподнимает занавеску и входит в туристический класс.
Раздается испуганный крик. Я срываюсь с кресла, пересекаю круг, занавеска снова раздвигается. Появляется миссис Бойд, бледная, почти теряющая сознание, с прижатой к сердцу левой рукой. Она шатается, я едва успеваю ее подхватить. Она смотрит на меня округлившимися глазами и говорит прерывающимся голосом:
– Это ужасно. Я только что видела привидение.
– Да нет же, мадам, – твердо говорю я. – Привидений не бывает.
– Я видела его так же, как вижу вас, – лепечет миссис Бойд.
Миссис Банистер поднимается и подбегает к нам одновременно с бортпроводницей.
– Можете ее отпустить, мистер Серджиус, я ею займусь, – говорит миссис Банистер и хлопает ресницами.
– Спасибо, – говорю я. – А я пойду посмотрю, что ее так испугало.
Я приподнимаю занавеску и вхожу в туристический класс. Но не успеваю сделать еще шаг, как застываю на месте. В третьем ряду, справа от прохода, в ближайшем к иллюминатору кресле в профиль ко мне сидит мадам Мюрзек – руки на сумке, глаза закрыты, кости лица обтянуты кожей, точно у мумии.
– Мадам! – говорю я сдавленным голосом.
Никакого ответа. Она не шевелится. Значит, я тоже обманут призраком? Я подхожу поближе, протягиваю правую руку и кончиками пальцев дотрагиваюсь до ее плеча.
Реакция ошеломительная. Она поворачивается всем туловищем и изо всех сил ребром ладони бьет меня по руке. И разъяренно кричит:
– Что за манеры? Какая муха вас укусила? Что вам от меня нужно?
У меня за спиной раздается смех. Я оборачиваюсь. Это Блаватский.
– Ошибки быть не может, – говорит он, страшно растягивая слова. – Это она!
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Все повскакали с мест и в полной растерянности сгрудились позади нас – все, кроме Пако, который не решается оставить Бушуа.
– Мадам, – начинает Блаватский, и его глаза блестят за стеклами очков, – вы должны объяснить нам…
– Прошу прощения, мистер Блаватский, – перебивает его бортпроводница. – Об этом не может быть и речи, пока мадам Мюрзек не возвратится в первый класс и не выпьет чего-нибудь горячего.
Мы все одобряем это предложение. Столпившись в центральном проходе и между креслами туристического класса, мы неподвижно и молча стоим перед Мюрзек, за ее спиной.
Удар по руке, который она мне нанесла, явился, должно быть, чисто рефлекторной реакцией на неожиданность, а возможно, и следствием того отвращения, какое она испытала, когда впервые за многие годы к ней прикоснулся мужчина, ибо теперь, собравшись с последними силами, чтобы ответить бортпроводнице, Мюрзек просто сахар и мед.
– Я тысячу раз благодарю вас, мадемуазель, за вашу любезность, – говорит она сладким голосом, – но я совершенно не намерена подвергать пересмотру решение, принятое моими спутниками, которые постановили меня изгнать. Я это вполне заслужила. И буду твердо на том стоять. И я смиренно прошу всех простить меня за те злые слова, которые я наговорила. Впрочем, я ни за что бы не стала сюда возвращаться, даже в туристический класс, если бы с первых же шагов по земле, – здесь она вся содрогается и у нее расширяются глаза, – я не ощутила, как что-то отталкивает меня назад. Короче говоря, – продолжает она дрожащим и тусклым голосом, и на ее желтом лице отражается мучительное отчаяние, – я почувствовала, что я нигде не нужна, ни в самолете, ни на земле. – При последних словах она прячет лицо в ладони.
– Но вы не можете здесь оставаться, мадам, – говорит бортпроводница, – здесь слишком холодно.
– Когда я оказалась на земле, – продолжает Мюрзек, поднимая голову и дрожа всем телом, – а я и злейшему своему врагу не пожелаю того, что я там пережила, – я неожиданно вспомнила, что поначалу вы предложили выдворить меня в туристический класс. Это придало мне мужества, я рискнула снова подняться на борт. И я надеюсь, вы позволите мне отбывать наказание, которое вы на меня наложили, именно здесь, где я сейчас нахожусь.
Это сказано, пожалуй, слишком красиво и в слишком приподнятом стиле. Я смотрю на нее. Поначалу я просто не знаю, что думать. Или, вернее говоря, мне приходит в голову мысль, что Мюрзек с потрясающим мастерством разыгрывает перед нами роль лицемерки и, надев на себя эту новую маску, сохраняет под ней в неприкосновенности свое настоящее, злобно кривляющееся лицо. Но, поразмыслив, я так больше не считаю. Этот немного вычурный язык принадлежит только ей. Изысканное произношение, изящество оборотов, даже когда она говорит людям гадости, – это ее жанр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
Караман, у которого совесть чиста, так как он почти не вступал с Мюрзек в пререкания, не склонен, следуя Блаватскому, подвергать себя самокритике:
– Знаете, откровенно говоря, у нее был такой вид, будто этот индус ее околдовал. Она могла добровольно последовать за ним, – гримаса и быстрый взгляд в сторону Робби, – и выйти вместе с ним… из колеса времени.
Такая версия не лишена правдоподобия, но, к моему большому удивлению, Робби не поддерживает ее. Он молчит и с огромным вниманием смотрит на Блаватского.
– Нет, нет! – говорит Блаватский, и выражение его глаз скрыто толстыми стеклами очков. – Это мы своей бранью выгнали ее из самолета!
Наступает молчание.
– Вы правы, мистер Блаватский, нам следовало ее удержать, – с благодушным видом и самым нежным своим голоском говорит вдруг миссис Банистер. – Я не утверждаю, что надо было это сделать в ту минуту, когда она уходила. Нет. Раньше. Мы должны были по-другому реагировать на ее язвительные реплики. – И она сокрушенно вздыхает.
– That was difficult, my dear, – говорит миссис Бойд. – The woman was the limit!
– Это верно, – говорит миссис Банистер с ангельским видом, и нимб святости вокруг черных волос ей очень к лицу. Она снова вздыхает. – Но мы не должны были принимать ее правила игры и отвечать ей ударом на удар. Нам в самом деле надо признать: мы сами способствовали тому, что она так разбушевалась.
Эта исполненная чувствительности речь не может не удивить, но, принимая во внимание, что круг обуревают сейчас евангельские настроения, она производит некоторое впечатление. Думаю, я бы тоже попался на эту удочку, если бы сорочий взгляд миссис Банистер не скользнул сквозь щелку век в сторону Мандзони, подстерегая его реакцию.
То ли неумышленно, то ли намеренно (ибо она, пожалуй, вовсе не такая простушка, какою выглядит) миссис Бойд путает своей приятельнице все карты, неожиданно поднимаясь с места.
– Я полагаю, – говорит она с шаловливой улыбкой, – что мне пора пойти попудрить нос.
С видом маленькой девочки она хихикает, берет в правую руку сумочку крокодиловой кожи, мелкими шажками проходит через левую половину круга, приподнимает занавеску и входит в туристический класс.
Раздается испуганный крик. Я срываюсь с кресла, пересекаю круг, занавеска снова раздвигается. Появляется миссис Бойд, бледная, почти теряющая сознание, с прижатой к сердцу левой рукой. Она шатается, я едва успеваю ее подхватить. Она смотрит на меня округлившимися глазами и говорит прерывающимся голосом:
– Это ужасно. Я только что видела привидение.
– Да нет же, мадам, – твердо говорю я. – Привидений не бывает.
– Я видела его так же, как вижу вас, – лепечет миссис Бойд.
Миссис Банистер поднимается и подбегает к нам одновременно с бортпроводницей.
– Можете ее отпустить, мистер Серджиус, я ею займусь, – говорит миссис Банистер и хлопает ресницами.
– Спасибо, – говорю я. – А я пойду посмотрю, что ее так испугало.
Я приподнимаю занавеску и вхожу в туристический класс. Но не успеваю сделать еще шаг, как застываю на месте. В третьем ряду, справа от прохода, в ближайшем к иллюминатору кресле в профиль ко мне сидит мадам Мюрзек – руки на сумке, глаза закрыты, кости лица обтянуты кожей, точно у мумии.
– Мадам! – говорю я сдавленным голосом.
Никакого ответа. Она не шевелится. Значит, я тоже обманут призраком? Я подхожу поближе, протягиваю правую руку и кончиками пальцев дотрагиваюсь до ее плеча.
Реакция ошеломительная. Она поворачивается всем туловищем и изо всех сил ребром ладони бьет меня по руке. И разъяренно кричит:
– Что за манеры? Какая муха вас укусила? Что вам от меня нужно?
У меня за спиной раздается смех. Я оборачиваюсь. Это Блаватский.
– Ошибки быть не может, – говорит он, страшно растягивая слова. – Это она!
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Все повскакали с мест и в полной растерянности сгрудились позади нас – все, кроме Пако, который не решается оставить Бушуа.
– Мадам, – начинает Блаватский, и его глаза блестят за стеклами очков, – вы должны объяснить нам…
– Прошу прощения, мистер Блаватский, – перебивает его бортпроводница. – Об этом не может быть и речи, пока мадам Мюрзек не возвратится в первый класс и не выпьет чего-нибудь горячего.
Мы все одобряем это предложение. Столпившись в центральном проходе и между креслами туристического класса, мы неподвижно и молча стоим перед Мюрзек, за ее спиной.
Удар по руке, который она мне нанесла, явился, должно быть, чисто рефлекторной реакцией на неожиданность, а возможно, и следствием того отвращения, какое она испытала, когда впервые за многие годы к ней прикоснулся мужчина, ибо теперь, собравшись с последними силами, чтобы ответить бортпроводнице, Мюрзек просто сахар и мед.
– Я тысячу раз благодарю вас, мадемуазель, за вашу любезность, – говорит она сладким голосом, – но я совершенно не намерена подвергать пересмотру решение, принятое моими спутниками, которые постановили меня изгнать. Я это вполне заслужила. И буду твердо на том стоять. И я смиренно прошу всех простить меня за те злые слова, которые я наговорила. Впрочем, я ни за что бы не стала сюда возвращаться, даже в туристический класс, если бы с первых же шагов по земле, – здесь она вся содрогается и у нее расширяются глаза, – я не ощутила, как что-то отталкивает меня назад. Короче говоря, – продолжает она дрожащим и тусклым голосом, и на ее желтом лице отражается мучительное отчаяние, – я почувствовала, что я нигде не нужна, ни в самолете, ни на земле. – При последних словах она прячет лицо в ладони.
– Но вы не можете здесь оставаться, мадам, – говорит бортпроводница, – здесь слишком холодно.
– Когда я оказалась на земле, – продолжает Мюрзек, поднимая голову и дрожа всем телом, – а я и злейшему своему врагу не пожелаю того, что я там пережила, – я неожиданно вспомнила, что поначалу вы предложили выдворить меня в туристический класс. Это придало мне мужества, я рискнула снова подняться на борт. И я надеюсь, вы позволите мне отбывать наказание, которое вы на меня наложили, именно здесь, где я сейчас нахожусь.
Это сказано, пожалуй, слишком красиво и в слишком приподнятом стиле. Я смотрю на нее. Поначалу я просто не знаю, что думать. Или, вернее говоря, мне приходит в голову мысль, что Мюрзек с потрясающим мастерством разыгрывает перед нами роль лицемерки и, надев на себя эту новую маску, сохраняет под ней в неприкосновенности свое настоящее, злобно кривляющееся лицо. Но, поразмыслив, я так больше не считаю. Этот немного вычурный язык принадлежит только ей. Изысканное произношение, изящество оборотов, даже когда она говорит людям гадости, – это ее жанр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97