Ты постоянно вытирала нос и всю игру кричала на мяч. Ты хорошо бросала.
– Сорок очков выбила.
– Да, сорок очков. Она все время сидела рядом и кричала до посинения. Честное слово, она наставила мне синяков, потому что постоянно толкала меня в бок и приговаривала: «Это моя сестра, разве не классная?» Холли, ты была такая хорошенькая в зеленых шортах и желтой баскетбольной майке в сеточку. Я не знал тогда, кого больше любил, ее или тебя.
Он смеется.
– Сол, ты извращенец. Я отталкиваю его.
Я смотрю в его черные глаза и вижу отражение того, кем она когда-то была. Я вижу их неслучившееся завтра, блестящее серебром, призрак ее духа, отбрасывающий свет на тусклую больничную палату.
Я вижу открытые и просторные поля с белыми цветами, страны, в которые они могли поехать, вина, которые они могли пить, гранатовый сироп, пролившийся изо рта, Сол вдувает дым ей в рот и говорит: «Ой, Жизель, ты самая красивая женщина во всем мире, милая, лучше тебя у меня никого нет. Каждую ночь в твоих руках я могу взрываться, как бензиновый пожар, и никому не будет дела, кроме тебя, и я не против, если мы сгорим вместе и не сегодня».
И в черных кругах вокруг его глаз я вижу и тяжелые времена, ее руки, взлетающие, чтобы погладить его по голове, вытекающую из нее кровь, ее лекарства, его пьянки, скандалы, ссоры, ее в больничной палате. Я вижу их вместе, они одеты, как жених и невеста, они скрипят зубами от смеха, идут вперед, как в замедленной съемке, а какой-то большой оркестр следует за ними и фальшиво играет. «Ты идешь?» – говорит он, протягивая ей руку, нарушая молчание парада.
Жизель стучит пальцем по простыне, как будто слышит все это. Хотя еще только середина утра, Сол уже весь вымотан. Его тело обмякает, и он еле плетется к тяжелой зеленой двери.
– Давай я тебя подброшу до дому, если хочешь. Мне только нужно будет сначала заехать в редакцию, взять кое-что для заметки. – Он сжимает и разжимает зубы и проводит рукой по бумажному лбу Жизель. – А потом можно заехать за мороженым и привезти Жизель. Купим ее любимое, клубничное.
Я сжимаю ее руку и целую ее.
– Останься сегодня со мной, Холли, мне не хочется быть одному. Что скажешь? – Он медленно улыбается, как будто от улыбки ему больно.
Я убираю прядь волос с его лба и глажу по голове. Он поворачивается и глядит на меня мертвым взглядом. Я убираю руку.
– Сол, тебе надо пытаться, ты… ты ужасно выглядишь.
Он ничего не говорит, но надевает новые, дорогие, солнечные очки, в которых он похож на рок-звезду с глазами насекомого. Я виновато иду за ним, оставляя позади свадебный марш, покидая Жидель в ее глубоком сне, Я боюсь, что мы наделаем шума так близко от нее.
Глава 32
Как правило, для тщательною исследования брюшной полости в случае эндометриоза требуется вертикальный разрез, так как гнойная жидкость может скапливаться между петлями кишечника. Симптомы эндометриоза таковы: боль в тазовой области, дисменорея, бесплодие, затрудненная менструация и диспареуния.
Дорогой Господи, мне просто хотелось, чтобы у меня было тело как у моей сестры, сильное, стройное и привлекательное. Не реагирующее на погоду, гибкое, не текущее кровью. Ладно, вру, у Холли тоже бывают месячные. Я видела в мусорной корзине толстые прокладки; я-то прятала свои на самом дне мусорного ведра, чтобы никто не узнал, что у меня месячные, а Холли, по-моему, совершенно все равно, увидит их кто-нибудь или нет.
Холли упивается первыми днями месячных, она лежит на диване, стонет и блаженствует с пакетом шоколадного молока, а потом делает часовую пробежку, уверяя, что только от этого у нее проходят спазмы.
А я? Я глотала таблетки с кофеином и ела морковные палочки, изобретая способы устранить эту проблему вообще, в корне. Кажется, теперь я расплачиваюсь за все свои бескровные месяцы.
Я спрашиваю Холли. где одежда, в которой меня привезли в больницу, она «делает» лицо и говорит:
– Вряд ли она тебе понадобится.
– Почему?
– В общем, ее пришлось выкинуть.
– Почему?
У Холли сосредоточенный вид. Она подходит к прикроватному столику и открывает маленькое зеркальце, и попросила маму принести его мне, чтобы выщипать брови. Я еще не смотрелась в него и не знаю, как выгляжу. Холли отворачивается, передавая мне зеркальце. А в нем сидит и глядит на меня львица все с тем же наглым взглядом, с той же тяжелой челюстью, только почему-то не такая свирепая. Бездыханная, бескровная, с головой лишенной света.
Но время хирургической операции пациенты подвергаются риску заражения от четырех основных источников: 1) воздуха операционной; 2) хирургических инструментов и материалов, используемых во время операции; 3) персонала операционной: 4) самого пациента.
По ночам больничный гул не дает мне спать. Мне слышно, как булькает бойлер, тихо смеются медсестры за столом, кофейная машина выплевывает кофе, не говоря уж обо всех аппаратах, которые жужжат, поддерживая жизнь и наших трупах.
По ночам пружины кровати вкручиваются и врезаются мне в спину. Как бы я ни повернулась, такое ощущение, что о мою поясницу постоянно тушат сигару. Но мне неловко попросить еще лекарства.
По ночам боль в животе и костях становится непереносимой. Я смотрю в окно, на уличные фонари, надеясь, что они меня отвлекут. Сначала боль горячая, она начинается глубоко в самой середине меня и расширяется, охватывая внутренности, а потом прожигает кожу и выступает на поверхности в виде пота, крохотными, похожими на слезы капельками, холодной лихорадкой. Обычно я высовываю ногу из-под восьми одеял, которыми я накрыта, и пытаюсь дотянуться пальцем до холодного кафельного пола, но я никогда до него не достаю.
Два дня назад я упала с кровати. Наверно, я как-то перевернулась, пока падала, или что-то в этом роде, потому что я кругом в синяках. Я пролежала там минут сорок, прежде чем позвать сестру. Я хотела было подняться сама, но решила, что пол не хуже кровати, поэтому осталась лежать на полу, дрожа и мысленно аплодируя вентиляционной системе за ее способность поддерживать арктическую температуру в больнице.
Потом ко мне в палату вошла медсестра и нашла меня. Она подобрала меня, как ребенка, укрыла одеялами, а потом сделала странную вещь: поцеловала в лоб, и погладила по голове, и много раз повторила мое имя, пока у меня не стихла даже самая жгучая боль и я смогла почувствовать синяки.
Когда-то я умела делать колесо на одной руке. На нашей сухой летней лужайке с фруктовым льдом во рту… Это Холли меня научила в конце концов. Я изводила сестру, прижимала ее к земле и облизывала лицо, а она хлестала меня своими волосами. Я ходила на занятия по аквааэробике в группу с пожилыми женщинами, просто ради смеха. Однажды я просидела всю ночь, готовясь к экзамену по биологии, и мы со Сьюзен выпили на двоих двадцать шесть коктейлей с «Джеком Дэниэлсом», а потом заявились на жуткую, чудовищно скучную вечеринку медицинского факультета и проорали с шотландским акцептом во все горло:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
– Сорок очков выбила.
– Да, сорок очков. Она все время сидела рядом и кричала до посинения. Честное слово, она наставила мне синяков, потому что постоянно толкала меня в бок и приговаривала: «Это моя сестра, разве не классная?» Холли, ты была такая хорошенькая в зеленых шортах и желтой баскетбольной майке в сеточку. Я не знал тогда, кого больше любил, ее или тебя.
Он смеется.
– Сол, ты извращенец. Я отталкиваю его.
Я смотрю в его черные глаза и вижу отражение того, кем она когда-то была. Я вижу их неслучившееся завтра, блестящее серебром, призрак ее духа, отбрасывающий свет на тусклую больничную палату.
Я вижу открытые и просторные поля с белыми цветами, страны, в которые они могли поехать, вина, которые они могли пить, гранатовый сироп, пролившийся изо рта, Сол вдувает дым ей в рот и говорит: «Ой, Жизель, ты самая красивая женщина во всем мире, милая, лучше тебя у меня никого нет. Каждую ночь в твоих руках я могу взрываться, как бензиновый пожар, и никому не будет дела, кроме тебя, и я не против, если мы сгорим вместе и не сегодня».
И в черных кругах вокруг его глаз я вижу и тяжелые времена, ее руки, взлетающие, чтобы погладить его по голове, вытекающую из нее кровь, ее лекарства, его пьянки, скандалы, ссоры, ее в больничной палате. Я вижу их вместе, они одеты, как жених и невеста, они скрипят зубами от смеха, идут вперед, как в замедленной съемке, а какой-то большой оркестр следует за ними и фальшиво играет. «Ты идешь?» – говорит он, протягивая ей руку, нарушая молчание парада.
Жизель стучит пальцем по простыне, как будто слышит все это. Хотя еще только середина утра, Сол уже весь вымотан. Его тело обмякает, и он еле плетется к тяжелой зеленой двери.
– Давай я тебя подброшу до дому, если хочешь. Мне только нужно будет сначала заехать в редакцию, взять кое-что для заметки. – Он сжимает и разжимает зубы и проводит рукой по бумажному лбу Жизель. – А потом можно заехать за мороженым и привезти Жизель. Купим ее любимое, клубничное.
Я сжимаю ее руку и целую ее.
– Останься сегодня со мной, Холли, мне не хочется быть одному. Что скажешь? – Он медленно улыбается, как будто от улыбки ему больно.
Я убираю прядь волос с его лба и глажу по голове. Он поворачивается и глядит на меня мертвым взглядом. Я убираю руку.
– Сол, тебе надо пытаться, ты… ты ужасно выглядишь.
Он ничего не говорит, но надевает новые, дорогие, солнечные очки, в которых он похож на рок-звезду с глазами насекомого. Я виновато иду за ним, оставляя позади свадебный марш, покидая Жидель в ее глубоком сне, Я боюсь, что мы наделаем шума так близко от нее.
Глава 32
Как правило, для тщательною исследования брюшной полости в случае эндометриоза требуется вертикальный разрез, так как гнойная жидкость может скапливаться между петлями кишечника. Симптомы эндометриоза таковы: боль в тазовой области, дисменорея, бесплодие, затрудненная менструация и диспареуния.
Дорогой Господи, мне просто хотелось, чтобы у меня было тело как у моей сестры, сильное, стройное и привлекательное. Не реагирующее на погоду, гибкое, не текущее кровью. Ладно, вру, у Холли тоже бывают месячные. Я видела в мусорной корзине толстые прокладки; я-то прятала свои на самом дне мусорного ведра, чтобы никто не узнал, что у меня месячные, а Холли, по-моему, совершенно все равно, увидит их кто-нибудь или нет.
Холли упивается первыми днями месячных, она лежит на диване, стонет и блаженствует с пакетом шоколадного молока, а потом делает часовую пробежку, уверяя, что только от этого у нее проходят спазмы.
А я? Я глотала таблетки с кофеином и ела морковные палочки, изобретая способы устранить эту проблему вообще, в корне. Кажется, теперь я расплачиваюсь за все свои бескровные месяцы.
Я спрашиваю Холли. где одежда, в которой меня привезли в больницу, она «делает» лицо и говорит:
– Вряд ли она тебе понадобится.
– Почему?
– В общем, ее пришлось выкинуть.
– Почему?
У Холли сосредоточенный вид. Она подходит к прикроватному столику и открывает маленькое зеркальце, и попросила маму принести его мне, чтобы выщипать брови. Я еще не смотрелась в него и не знаю, как выгляжу. Холли отворачивается, передавая мне зеркальце. А в нем сидит и глядит на меня львица все с тем же наглым взглядом, с той же тяжелой челюстью, только почему-то не такая свирепая. Бездыханная, бескровная, с головой лишенной света.
Но время хирургической операции пациенты подвергаются риску заражения от четырех основных источников: 1) воздуха операционной; 2) хирургических инструментов и материалов, используемых во время операции; 3) персонала операционной: 4) самого пациента.
По ночам больничный гул не дает мне спать. Мне слышно, как булькает бойлер, тихо смеются медсестры за столом, кофейная машина выплевывает кофе, не говоря уж обо всех аппаратах, которые жужжат, поддерживая жизнь и наших трупах.
По ночам пружины кровати вкручиваются и врезаются мне в спину. Как бы я ни повернулась, такое ощущение, что о мою поясницу постоянно тушат сигару. Но мне неловко попросить еще лекарства.
По ночам боль в животе и костях становится непереносимой. Я смотрю в окно, на уличные фонари, надеясь, что они меня отвлекут. Сначала боль горячая, она начинается глубоко в самой середине меня и расширяется, охватывая внутренности, а потом прожигает кожу и выступает на поверхности в виде пота, крохотными, похожими на слезы капельками, холодной лихорадкой. Обычно я высовываю ногу из-под восьми одеял, которыми я накрыта, и пытаюсь дотянуться пальцем до холодного кафельного пола, но я никогда до него не достаю.
Два дня назад я упала с кровати. Наверно, я как-то перевернулась, пока падала, или что-то в этом роде, потому что я кругом в синяках. Я пролежала там минут сорок, прежде чем позвать сестру. Я хотела было подняться сама, но решила, что пол не хуже кровати, поэтому осталась лежать на полу, дрожа и мысленно аплодируя вентиляционной системе за ее способность поддерживать арктическую температуру в больнице.
Потом ко мне в палату вошла медсестра и нашла меня. Она подобрала меня, как ребенка, укрыла одеялами, а потом сделала странную вещь: поцеловала в лоб, и погладила по голове, и много раз повторила мое имя, пока у меня не стихла даже самая жгучая боль и я смогла почувствовать синяки.
Когда-то я умела делать колесо на одной руке. На нашей сухой летней лужайке с фруктовым льдом во рту… Это Холли меня научила в конце концов. Я изводила сестру, прижимала ее к земле и облизывала лицо, а она хлестала меня своими волосами. Я ходила на занятия по аквааэробике в группу с пожилыми женщинами, просто ради смеха. Однажды я просидела всю ночь, готовясь к экзамену по биологии, и мы со Сьюзен выпили на двоих двадцать шесть коктейлей с «Джеком Дэниэлсом», а потом заявились на жуткую, чудовищно скучную вечеринку медицинского факультета и проорали с шотландским акцептом во все горло:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54