главный персонаж шествия – покойник – движется позади них в премилом крытом паланкине. Далее следует кучка мусме, прячущих свои смешливые мордашки под неким подобием вуали и несущих искусственные лотосы с серебряными лепестками в вазах ритуальной формы – обязательный атрибут похорон; за ними, жеманничая и с трудом сдерживая смех, выступают прекрасные дамы под зонтиками, разрисованными яркими бабочками и аистами…
Вот они уже поравнялись с нами, надо посторониться, чтобы дать им пройти. И вдруг Хризантема принимает подобающий вид, а Ив стаскивает с головы свое сорочье гнездо…
Да, ведь перед нами же действительно проходит смерть! А я и не подумал… по виду никак не скажешь…
Процессия будет карабкаться высоко-высоко над Нагасаки, на зеленую гору, сплошь усеянную могилами. А там беднягу опустят в землю вместе с его паланкином, вазами и цветами из фольги. И тут-то наконец несчастный покойник окажется в приятном месте и сможет наслаждаться прекрасным видом…
А народ пойдет обратно, полусмеясь-полухныча.
Завтра обо всем этом никто и не вспомнит.
XXIV
4 августа
«Победоносная», все время стоявшая на рейде почти у самого подножия холмов, на которых находится мой дом, сегодня отправляется в док, чинить пострадавшие от долгой блокады на Формозе борта.
И теперь я очень далеко от дома; чтобы повидать Хризантему, мне приходится переплывать на лодке всю бухту, так как док расположен на противоположном от Дью-дзен-дзи берегу. Он спрятан в небольшой долине, глубокой и узкой; сверху над ним нависает разная зелень: бамбук, камелии, всевозможные деревья; и когда смотришь с палубы на мачты и реи, кажется, что они подвешены на ветвях.
Когда корабль на якоре, экипажу легко незаметно убегать в любой час ночи, и наши матросы завязали отношения со всеми девушками из деревень, расположенных над нами выше по склону.
Такое времяпровождение, такая чрезмерная свобода заставляют меня беспокоиться за моего бедного Ива, у которого от этой страны удовольствий немного закружилась голова.
Впрочем, я все больше и больше склоняюсь к мысли, что он влюблен в Хризантему.
До чего же все-таки жаль, что чувство это не пришло ко мне, раз уж именно я женился на ней…
XXV
Несмотря на увеличившееся расстояние, я продолжаю каждый день приходить в Дью-дзен-дзи. Обычно бывает уже темно, когда мои четверо друзей с супругами заходят за нами, и мы вместе с Ивом и потрясающе высоким другом спускаемся обратно в город, с фонарями в руках сбегая по лесенкам и откосам старого предместья.
Эти ночные прогулки мало чем отличаются одна от другой, и развлечения всегда одинаковы: каждый раз мы останавливаемся у одних и тех же экзотических витрин и пьем одни и те же сладкие напитки в одних и тех же садиках. Но компания наша часто выступает в увеличенном составе; прежде всего, мы берем с собой Оюки, родители отпускают ее с нами; потом – двух кузин моей жены, очень и очень хорошеньких, и, наконец, подружек, маленьких гостий, порой не старше десяти – двенадцати лет, девочек из нашего квартала, которым нашим мусме вздумается оказать любезность.
Ох! До чего же удивительное маленькое общество тащим мы за собой в чайные по вечерам! Уморительные мордашки, букетики, чудно торчащие над смешными детскими головками! Можно подумать, мусме из самого настоящего пансиона выпустили вечером погулять под нашим присмотром.
Ив провожает нас, когда надо возвращаться наверх, Хризантема при этом тяжело вздыхает, как усталый ребенок, останавливается на каждой ступеньке и виснет у нас на руках.
Дойдя с нами до дому, он прощается, касается руки Хризантемы, а потом снова спускается по склону, ведущему к набережным и кораблям, и опять плывет через бухту на сампане, чтобы добраться до «Победоносной».
А мы с помощью специального кольца с секретом открываем калитку нашего сада, где упоительно благоухают аккуратно расставленные в темноте цветочные горшки госпожи Сливы. Мы идем по саду, озаренному светом луны или звезд, и поднимаемся к себе.
Если уже поздно – что иногда случается, – мы, вернувшись, находим все деревянные панели расставленными и запертыми стараниями господина Сахара (предосторожность против воров), что делает наши апартаменты похожими на обычную европейскую комнату с четырьмя стенами.
Когда дом закрыт со всех сторон, в нем стоит странный запах, с примесью мускуса и лотоса – неотъемлемый запах Японии, желтой расы, исходящий то ли от земли, то ли от древней деревянной обшивки, – почти животное зловоние. Газовый темно-синий навес над нашим ложем свисает с потолка, подобно таинственному пологу. Золоченый Будда неизменно улыбается перед горящими лампадками; несколько прижившихся у нас пядениц, днем спавшие, прилепившись к потолку, кружатся теперь перед носом у бога вокруг тоненьких язычков пламени. А на стене, прижавшись и распластав во все стороны лапы, дремлет какой-нибудь садовый паук, – убивать которого нельзя, потому что на дворе вечер. «У-у!» – возмущенно произносит Хризантема, указывая мне на него пальцем. Быстро за веер для насекомых, надо выгнать паука на улицу…
Вокруг нас царит тишина, от которой почти сжимается сердце после недавнего веселья, городского шума и смеха мусме; сельская тишина, тишина уснувшей деревни.
XXVI
Звук раздвигания и запирания бесчисленного множества деревянных панелей, каждый вечер доносящийся из всех японских домов, будет одним из впечатлений об этой стране, которое навсегда останется в моей памяти. От соседей, через зеленые сады, эти звуки долетают до нас по очереди, сериями, одни явственнее, другие приглушеннее, одни ближе, другие дальше.
Прямо под нами, у госпожи Сливы, панели ездят плохо, скрипят, громыхают в своих изношенных пазах.
Наши тоже производят много шума, так как в старом доме хорошая акустика, а их надо передвинуть, по крайней мере, штук двадцать по длинным пазам, чтобы полностью огородить то подобие открытого рыночного павильона, в котором мы живем. Обычно эту домашнюю обязанность берет на себя Хризантема – и ей приходится очень трудно, она часто прищемляет пальцы и действует крайне неловко своими слишком маленькими ручками, в жизни не знавшими никакой работы.
Затем следует ее вечерний туалет. Не без некоторого изящества сбрасывает она с себя дневное платье, чтобы переодеться в другое, попроще, из синей материи, с такими же расширяющимися книзу рукавами, так же скроенное, но без шлейфа, и подпоясаться муслиновым поясом в тон.
Высокая прическа, разумеется, остается неприкосновенной, если не считать шпилек, которые вынимаются и спят рядом с нами в лаковой коробочке.
Затем имеется еще серебряная трубочка, которую надо выкурить перед сном – это один из моментов, выводящих меня из терпения, но совершенно неминуемых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Вот они уже поравнялись с нами, надо посторониться, чтобы дать им пройти. И вдруг Хризантема принимает подобающий вид, а Ив стаскивает с головы свое сорочье гнездо…
Да, ведь перед нами же действительно проходит смерть! А я и не подумал… по виду никак не скажешь…
Процессия будет карабкаться высоко-высоко над Нагасаки, на зеленую гору, сплошь усеянную могилами. А там беднягу опустят в землю вместе с его паланкином, вазами и цветами из фольги. И тут-то наконец несчастный покойник окажется в приятном месте и сможет наслаждаться прекрасным видом…
А народ пойдет обратно, полусмеясь-полухныча.
Завтра обо всем этом никто и не вспомнит.
XXIV
4 августа
«Победоносная», все время стоявшая на рейде почти у самого подножия холмов, на которых находится мой дом, сегодня отправляется в док, чинить пострадавшие от долгой блокады на Формозе борта.
И теперь я очень далеко от дома; чтобы повидать Хризантему, мне приходится переплывать на лодке всю бухту, так как док расположен на противоположном от Дью-дзен-дзи берегу. Он спрятан в небольшой долине, глубокой и узкой; сверху над ним нависает разная зелень: бамбук, камелии, всевозможные деревья; и когда смотришь с палубы на мачты и реи, кажется, что они подвешены на ветвях.
Когда корабль на якоре, экипажу легко незаметно убегать в любой час ночи, и наши матросы завязали отношения со всеми девушками из деревень, расположенных над нами выше по склону.
Такое времяпровождение, такая чрезмерная свобода заставляют меня беспокоиться за моего бедного Ива, у которого от этой страны удовольствий немного закружилась голова.
Впрочем, я все больше и больше склоняюсь к мысли, что он влюблен в Хризантему.
До чего же все-таки жаль, что чувство это не пришло ко мне, раз уж именно я женился на ней…
XXV
Несмотря на увеличившееся расстояние, я продолжаю каждый день приходить в Дью-дзен-дзи. Обычно бывает уже темно, когда мои четверо друзей с супругами заходят за нами, и мы вместе с Ивом и потрясающе высоким другом спускаемся обратно в город, с фонарями в руках сбегая по лесенкам и откосам старого предместья.
Эти ночные прогулки мало чем отличаются одна от другой, и развлечения всегда одинаковы: каждый раз мы останавливаемся у одних и тех же экзотических витрин и пьем одни и те же сладкие напитки в одних и тех же садиках. Но компания наша часто выступает в увеличенном составе; прежде всего, мы берем с собой Оюки, родители отпускают ее с нами; потом – двух кузин моей жены, очень и очень хорошеньких, и, наконец, подружек, маленьких гостий, порой не старше десяти – двенадцати лет, девочек из нашего квартала, которым нашим мусме вздумается оказать любезность.
Ох! До чего же удивительное маленькое общество тащим мы за собой в чайные по вечерам! Уморительные мордашки, букетики, чудно торчащие над смешными детскими головками! Можно подумать, мусме из самого настоящего пансиона выпустили вечером погулять под нашим присмотром.
Ив провожает нас, когда надо возвращаться наверх, Хризантема при этом тяжело вздыхает, как усталый ребенок, останавливается на каждой ступеньке и виснет у нас на руках.
Дойдя с нами до дому, он прощается, касается руки Хризантемы, а потом снова спускается по склону, ведущему к набережным и кораблям, и опять плывет через бухту на сампане, чтобы добраться до «Победоносной».
А мы с помощью специального кольца с секретом открываем калитку нашего сада, где упоительно благоухают аккуратно расставленные в темноте цветочные горшки госпожи Сливы. Мы идем по саду, озаренному светом луны или звезд, и поднимаемся к себе.
Если уже поздно – что иногда случается, – мы, вернувшись, находим все деревянные панели расставленными и запертыми стараниями господина Сахара (предосторожность против воров), что делает наши апартаменты похожими на обычную европейскую комнату с четырьмя стенами.
Когда дом закрыт со всех сторон, в нем стоит странный запах, с примесью мускуса и лотоса – неотъемлемый запах Японии, желтой расы, исходящий то ли от земли, то ли от древней деревянной обшивки, – почти животное зловоние. Газовый темно-синий навес над нашим ложем свисает с потолка, подобно таинственному пологу. Золоченый Будда неизменно улыбается перед горящими лампадками; несколько прижившихся у нас пядениц, днем спавшие, прилепившись к потолку, кружатся теперь перед носом у бога вокруг тоненьких язычков пламени. А на стене, прижавшись и распластав во все стороны лапы, дремлет какой-нибудь садовый паук, – убивать которого нельзя, потому что на дворе вечер. «У-у!» – возмущенно произносит Хризантема, указывая мне на него пальцем. Быстро за веер для насекомых, надо выгнать паука на улицу…
Вокруг нас царит тишина, от которой почти сжимается сердце после недавнего веселья, городского шума и смеха мусме; сельская тишина, тишина уснувшей деревни.
XXVI
Звук раздвигания и запирания бесчисленного множества деревянных панелей, каждый вечер доносящийся из всех японских домов, будет одним из впечатлений об этой стране, которое навсегда останется в моей памяти. От соседей, через зеленые сады, эти звуки долетают до нас по очереди, сериями, одни явственнее, другие приглушеннее, одни ближе, другие дальше.
Прямо под нами, у госпожи Сливы, панели ездят плохо, скрипят, громыхают в своих изношенных пазах.
Наши тоже производят много шума, так как в старом доме хорошая акустика, а их надо передвинуть, по крайней мере, штук двадцать по длинным пазам, чтобы полностью огородить то подобие открытого рыночного павильона, в котором мы живем. Обычно эту домашнюю обязанность берет на себя Хризантема – и ей приходится очень трудно, она часто прищемляет пальцы и действует крайне неловко своими слишком маленькими ручками, в жизни не знавшими никакой работы.
Затем следует ее вечерний туалет. Не без некоторого изящества сбрасывает она с себя дневное платье, чтобы переодеться в другое, попроще, из синей материи, с такими же расширяющимися книзу рукавами, так же скроенное, но без шлейфа, и подпоясаться муслиновым поясом в тон.
Высокая прическа, разумеется, остается неприкосновенной, если не считать шпилек, которые вынимаются и спят рядом с нами в лаковой коробочке.
Затем имеется еще серебряная трубочка, которую надо выкурить перед сном – это один из моментов, выводящих меня из терпения, но совершенно неминуемых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38