хлопая в ладоши, она молится перед самым большим из наших золоченых идолов. Но потом, сразу после молитвы, на ее лице появляется улыбка, которая кажется детской насмешкой над Буддой. Я знаю, что она чтит и своих хотокэ (духов предков), которым посвящен весьма пышный алтарь в доме ее матери, госпожи Лютик. Она просит у них благословения, богатства, мудрости…
И кто там разберет, что думает она о богах, о смерти? Есть ли у нее душа? Как она себе это представляет?.. Ее религия – это тонущий во мраке хаос старых как мир мифологий, сохраненных из уважения к очень древним вещам, и более новых идей о конечном блаженном ничто, принесенных из Индии в эпоху нашего средневековья китайскими миссионерами. Сами бонзы теряются во всем этом – так что же получится, если это перемешать с детской непосредственностью и птичьим легкомыслием в головке засыпающей мусме?..
Две незначительные вещи немного привязали меня к ней (не так-то просто в конце концов не почувствовать некоторое сближение). Прежде всего вот что.
Однажды госпожа Слива захотела показать нам реликвию своей любвеобильной молодости – светлый, на редкость прозрачный черепаховый гребень; один из тех, что считается хорошим тоном водружать поверх пучка, почти не втыкая в волосы, так что зубчики видны, а гребень словно держится сам по себе. Она вынула его из хорошенькой лаковой шкатулки и кончиками пальцев подняла на высоту глаз, прищурившись, чтобы посмотреть через него на небо – прекрасное летнее небо, – как делают, желая убедиться в чистоте драгоценного камня.
– Вот эту дорогую вещь, – сказала она мне, – тебе следовало бы подарить жене.
А тем временем моя мусме чрезвычайно увлеченно любовалась прозрачностью материала и изяществом формы гребня.
Мне же больше всего нравилась лаковая шкатулка. На крышке была удивительная роспись золотом по золоту, крупным планом изображавшая поверхность рисового поля в ветреный день: частые колосья и луговая трава клонятся и приникают к земле под жутким порывом ветра; то там, то здесь между истерзанными стебельками проглядывает размокшая земля; видны даже маленькие лужицы – островки прозрачного лака, в которых плавают крошечные частички золота, словно соломинки в мутной жиже; два или три насекомых, разглядеть которых можно только в микроскоп, в ужасе цепляются за тростинки, – и вся картина едва ли больше женской ладони.
Что же до гребня госпожи Сливы, признаюсь, я не находил в нем ничего особенного и, считая его неинтересным и очень дорогим, пропустил ее предложение мимо ушей. Тогда Хризантема грустно ответила:
– Нет, спасибо, я не хочу; унесите его, сударыня…
И одновременно весьма уместно глубоко вздохнула, что должно было означать: «Он не настолько меня любит… Не стоит его мучить».
И я тут же купил желанный предмет.
Позже, когда Хризантема станет чернозубой и набожной старой обезьяной, вроде госпожи Сливы, настанет ее очередь сбыть гребень какой-нибудь красотке нового поколения…
…В другой раз у меня от солнца разболелась голова, и я лежал на полу, отдыхая на своей подушке из змеиной кожи. Мутным взором я смотрел, как крутятся, словно в хороводе, открытая веранда, яркое, бездонное вечернее небо с парящими в нем странными змеями, и мне казалось, что наполнявшее воздух размеренное стрекотание цикад болезненно вибрирует в моем теле.
Склонившись надо мною, она пыталась излечить меня японским способом, изо всех сил нажимая мне на виски своими крошечными большими пальцами и вращая ими, словно желая ввинтить их мне в голову. Она раскраснелась от этой утомительной работы, доставлявшей мне истинное наслаждение, что-то вроде легкого наркотического дурмана.
Потом она заволновалась, что у меня может подняться температура, и захотела дать мне съесть скатанную в шарик ее руками чудодейственную молитву на рисовой бумаге, которую она бережно хранила в подкладке одного из своих рукавов…
Так вот, я без смеха проглотил эту молитву, чтобы не обидеть ее, не поколебать ее маленькую чудную веру…
XLV
Сегодня мы с моей мусме и с Ивом отправились к знаменитому фотографу, чтобы сделать групповой снимок.
Мы пошлем его во Францию. Ив улыбается при мысли о том, как удивится его жена, увидев между нами хорошенькую мордашку Хризантемы, и задается вопросом, как он сможет ей это объяснить:
– Господи, да я просто скажу, что это одна ваша знакомая, и все!
В Японии есть такие же фотографы, как и у нас; только они японцы и живут в японских домах. Тот, которого мы почтили нынче своим вниманием, практикует далеко в предместье, в том самом древнем квартале с большими деревьями и темными пагодами, где я на днях повстречал такую прелестную мусме. Его вывеска на разных языках прибита к одной из стен как раз на берегу речки, что сбегает с зеленой горы, пересеченная горбатыми мостиками из векового гранита и окаймленная легким бамбуком и цветущими олеандрами.
Странно и нелепо видеть, что здесь, в этой Японии прошлого, обосновался фотограф.
Как раз сегодня к его двери очередь; нам не повезло. Рядом стоит целая вереница повозок, поджидающих привезенных сюда клиентов, которые все пройдут перед нами. А дзины, голые, татуированные, с аккуратными повязками или пучками на голове, болтают, курят трубочки или освежают в речной воде свои мускулистые ноги.
Двор перед входом безукоризненно японский, с фонариками и карликовыми деревьями. Но само фотоателье с тем же успехом могло бы находиться в Париже или в Понтуазе: те же стулья из «старого дуба», те же поблекшие пуфы, гипсовые колонны и картонные скалы.
В данный момент фотограф работает с двумя рафинированными дамами (судя по всему, мать и дочь), которые вместе позируют для альбомной фотографии с аксессуарами в стиле Людовика XV. Первые знатные дамы в этой стране, которых мне удалось увидеть вблизи, группа весьма странная: свойственные благородному классу удлиненные лица, безжизненные, бескровные, синеватые из-за рисовой пудры, с ротиком в форме сердечка, нарисованным чистым кармином. Впрочем, неоспоримая порода очевидна даже для нас, несмотря на глубокое различие в расах и сложившихся представлениях.
Они с нескрываемым презрением окидывают взором Хризантему, хотя одета она столь же безупречно, как и они. А я никак не могу наглядеться на этих двух особ; они овладели моим вниманием, как нечто никогда прежде не виданное и непостижимое. Их хрупкие тела, принявшие экзотически грациозные позы, утопают в несминаемой материи и пышных поясах, концы которых ниспадают, словно усталые крылья. Они, сам не знаю почему, напоминают мне редкостных насекомых; в необыкновенных рисунках, украшающих их наряд, есть что-то от темной пестроты ночных бабочек. А главное, есть какая-то тайна в их маленьких глазках, узеньких, раскосых, с приподнятыми уголками, едва открывающихся;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
И кто там разберет, что думает она о богах, о смерти? Есть ли у нее душа? Как она себе это представляет?.. Ее религия – это тонущий во мраке хаос старых как мир мифологий, сохраненных из уважения к очень древним вещам, и более новых идей о конечном блаженном ничто, принесенных из Индии в эпоху нашего средневековья китайскими миссионерами. Сами бонзы теряются во всем этом – так что же получится, если это перемешать с детской непосредственностью и птичьим легкомыслием в головке засыпающей мусме?..
Две незначительные вещи немного привязали меня к ней (не так-то просто в конце концов не почувствовать некоторое сближение). Прежде всего вот что.
Однажды госпожа Слива захотела показать нам реликвию своей любвеобильной молодости – светлый, на редкость прозрачный черепаховый гребень; один из тех, что считается хорошим тоном водружать поверх пучка, почти не втыкая в волосы, так что зубчики видны, а гребень словно держится сам по себе. Она вынула его из хорошенькой лаковой шкатулки и кончиками пальцев подняла на высоту глаз, прищурившись, чтобы посмотреть через него на небо – прекрасное летнее небо, – как делают, желая убедиться в чистоте драгоценного камня.
– Вот эту дорогую вещь, – сказала она мне, – тебе следовало бы подарить жене.
А тем временем моя мусме чрезвычайно увлеченно любовалась прозрачностью материала и изяществом формы гребня.
Мне же больше всего нравилась лаковая шкатулка. На крышке была удивительная роспись золотом по золоту, крупным планом изображавшая поверхность рисового поля в ветреный день: частые колосья и луговая трава клонятся и приникают к земле под жутким порывом ветра; то там, то здесь между истерзанными стебельками проглядывает размокшая земля; видны даже маленькие лужицы – островки прозрачного лака, в которых плавают крошечные частички золота, словно соломинки в мутной жиже; два или три насекомых, разглядеть которых можно только в микроскоп, в ужасе цепляются за тростинки, – и вся картина едва ли больше женской ладони.
Что же до гребня госпожи Сливы, признаюсь, я не находил в нем ничего особенного и, считая его неинтересным и очень дорогим, пропустил ее предложение мимо ушей. Тогда Хризантема грустно ответила:
– Нет, спасибо, я не хочу; унесите его, сударыня…
И одновременно весьма уместно глубоко вздохнула, что должно было означать: «Он не настолько меня любит… Не стоит его мучить».
И я тут же купил желанный предмет.
Позже, когда Хризантема станет чернозубой и набожной старой обезьяной, вроде госпожи Сливы, настанет ее очередь сбыть гребень какой-нибудь красотке нового поколения…
…В другой раз у меня от солнца разболелась голова, и я лежал на полу, отдыхая на своей подушке из змеиной кожи. Мутным взором я смотрел, как крутятся, словно в хороводе, открытая веранда, яркое, бездонное вечернее небо с парящими в нем странными змеями, и мне казалось, что наполнявшее воздух размеренное стрекотание цикад болезненно вибрирует в моем теле.
Склонившись надо мною, она пыталась излечить меня японским способом, изо всех сил нажимая мне на виски своими крошечными большими пальцами и вращая ими, словно желая ввинтить их мне в голову. Она раскраснелась от этой утомительной работы, доставлявшей мне истинное наслаждение, что-то вроде легкого наркотического дурмана.
Потом она заволновалась, что у меня может подняться температура, и захотела дать мне съесть скатанную в шарик ее руками чудодейственную молитву на рисовой бумаге, которую она бережно хранила в подкладке одного из своих рукавов…
Так вот, я без смеха проглотил эту молитву, чтобы не обидеть ее, не поколебать ее маленькую чудную веру…
XLV
Сегодня мы с моей мусме и с Ивом отправились к знаменитому фотографу, чтобы сделать групповой снимок.
Мы пошлем его во Францию. Ив улыбается при мысли о том, как удивится его жена, увидев между нами хорошенькую мордашку Хризантемы, и задается вопросом, как он сможет ей это объяснить:
– Господи, да я просто скажу, что это одна ваша знакомая, и все!
В Японии есть такие же фотографы, как и у нас; только они японцы и живут в японских домах. Тот, которого мы почтили нынче своим вниманием, практикует далеко в предместье, в том самом древнем квартале с большими деревьями и темными пагодами, где я на днях повстречал такую прелестную мусме. Его вывеска на разных языках прибита к одной из стен как раз на берегу речки, что сбегает с зеленой горы, пересеченная горбатыми мостиками из векового гранита и окаймленная легким бамбуком и цветущими олеандрами.
Странно и нелепо видеть, что здесь, в этой Японии прошлого, обосновался фотограф.
Как раз сегодня к его двери очередь; нам не повезло. Рядом стоит целая вереница повозок, поджидающих привезенных сюда клиентов, которые все пройдут перед нами. А дзины, голые, татуированные, с аккуратными повязками или пучками на голове, болтают, курят трубочки или освежают в речной воде свои мускулистые ноги.
Двор перед входом безукоризненно японский, с фонариками и карликовыми деревьями. Но само фотоателье с тем же успехом могло бы находиться в Париже или в Понтуазе: те же стулья из «старого дуба», те же поблекшие пуфы, гипсовые колонны и картонные скалы.
В данный момент фотограф работает с двумя рафинированными дамами (судя по всему, мать и дочь), которые вместе позируют для альбомной фотографии с аксессуарами в стиле Людовика XV. Первые знатные дамы в этой стране, которых мне удалось увидеть вблизи, группа весьма странная: свойственные благородному классу удлиненные лица, безжизненные, бескровные, синеватые из-за рисовой пудры, с ротиком в форме сердечка, нарисованным чистым кармином. Впрочем, неоспоримая порода очевидна даже для нас, несмотря на глубокое различие в расах и сложившихся представлениях.
Они с нескрываемым презрением окидывают взором Хризантему, хотя одета она столь же безупречно, как и они. А я никак не могу наглядеться на этих двух особ; они овладели моим вниманием, как нечто никогда прежде не виданное и непостижимое. Их хрупкие тела, принявшие экзотически грациозные позы, утопают в несминаемой материи и пышных поясах, концы которых ниспадают, словно усталые крылья. Они, сам не знаю почему, напоминают мне редкостных насекомых; в необыкновенных рисунках, украшающих их наряд, есть что-то от темной пестроты ночных бабочек. А главное, есть какая-то тайна в их маленьких глазках, узеньких, раскосых, с приподнятыми уголками, едва открывающихся;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38