Спарса, разработавшего ту же тему, осуждали за следующее высказывание: «Prodierunt plures mendici quam membra» (Перед ним выстроилось больше нищих, нежели рук и ног).
Глава седьмая
Страна, где разбиваются губки
Беспокойный и к тому же саркастический нрав – вот то, что отвратило его от форума и навсегда разлучило с реальной жизнью, уведя в область фантазий, коим посвятил он остаток жизни. Во время разбирательства одного дела перед центумвирами, когда Альбуцию было сказано, что его противник ранее давал клятву в своей правоте, он прибег к фигуре речи, обвинившей того во всех мыслимых преступлениях. «Placet, inquit, tibi rem jure-jurando transigi? (Ты желаешь, сказал он, завершить нашу тяжбу клятвой?) Хорошо же, клянись, но эту клятву продиктую тебе я, Альбуций. Клянись пеплом своего отца, который ты не захоронил. Клянись памятью о своем отце, которую ты не сохранил. Клянись… и т. д.». Когда он кончил, встал Л. Аррунтий, представлявший противную сторону, и сказал: «Accipimus conditionem. Jurabit» (Мы принимаем это условие. Мой клиент даст клятву). Альбуций вскричал: «Non detuli conditionem. Schema dixi» (Я предложил не условие. Я предложил форму клятвы). Аррунтий стоял на своем. Центумвиры, спешившие закончить разбирательство, торопили противников. Альбуций вопил: «Ista ratione schemata de rerum natura tolluntur!» (Стало быть, никому в этом мире не надобны риторические фигуры!), Аррунтий отвечал: «Tollantur. Poterimus sine illis vivere» (Стало быть, не надобны. Проживем и без них). Альбуций настаивал: «Риторика – это кровь, бегущая по вашим жилам, пламенеющая румянцем на ваших щеках, зажигающая блеском ваши глаза». Пока он выкрикивал это, Л. Аррунтий собрал вокруг себя толпу присутствующих и спросил, устремив на них ясный, невинный взгляд: «Видали ли вы человека, чья голова состоит из одних лишь фигур?» Наконец центумвиры взяли слово и объявили, что выскажутся в пользу оппонента Альбуция, буде тот принесет клятву. Альбуций был смертельно оскорблен этим решением, но в гневе своем обвинил в неудаче самого себя и никогда более не выступал на форуме. Он и в самом деле был человеком безукоризненной честности и крайне упрямого нрава. Неспособный сотворить или претерпеть несправедливое деяние, он любил повторять: «Quid habeo quare in foro dicam cum plures me domi audiant quam quemquam in foro?» (Какая мне надобность выступать на форуме, когда у меня в доме наберется больше слушателей, нежели зевак на форуме?) Здесь я говорю когда хочу, столько, сколько хочу, и защищаю людей, которых хочу защищать. Я пишу: «Cum vo-lo dico, dico quamdiu volo, assum utri volo. Scribo». Я так подробно цитирую латинский текст не только с целью доставить радость любителям этого языка или раздосадовать тех, кто его не знает и не переносит приступов моего педантизма. Я делаю это в тех случаях, когда сила и выразительность оригинала настолько велики, что он не поддается адекватному переводу и понимается инстинктивно, не дословно, а всего лишь по количеству слов или даже слогов. Это огромное удовольствие – показывать другим то, что любишь сам. Но в то же время заверяю читателя, что в этой книге он не встретит ни одного латинского слова, которое не будет тут же переведено. Я отношусь к числу тех, кто считает, что расстояние между рукою пишущего и глазами читающего увеличить невозможно – поскольку оно и так бесконечно. Ибо эта рука и эти глаза не принадлежат одному и тому же телу. И пусть Альбуций никогда не признавался в этом, но главное, что он любил в романах, – это невозбранная возможность вводить в него риторические фигуры.
Он не переносил насмешек над собою. Но ни перед кем не закрывал дверей своего дома. Удача нечасто сопутствовала ему. Зато он познал славу в сердце Галлии – в Милане. И даже в сердце Италии – в Риме. Он стыдился своих выступлений, при том что они проходили с триумфом, и в результате редко бывал счастлив. Часто сетовал, что ни боги, ни люди не помогают ему. Что до женщин, он и слышать о них не желал после всего, что узнал о них и претерпел по их милости (о чем свидетельствует Цестий); точно так же не терпел он певчих дроздов и египетских кошек. Зато охотно беседовал о кобылах и жеребцах. Вообще, он мог без конца вести разговоры обо всех животных, водящихся в Индии и Африке. В доме у него была устроена вольера, где он держал большого красногрудого марабу. Он был одинок. Последние двадцать шесть лет он прожил в безбрачии. Когда его уверяли, что такая-то из созданных им сцен прекрасна, он во всеуслышанье спрашивал, не хочет ли собеседник зло высмеять его, сыграв на авторском тщеславии.
На самом деле был у него один враг или, вернее сказать, постоянный насмешник – Цестий, не упускавший случая поиздеваться над ним. «Mordacissimi hominis»: Цестий был язвительнейшим из людей. Альбуций как-то вопросил на частном диспуте у одной патрицианки, жившей на Виминальском холме: «Quare calix si cecidit frangitur, spongia si cecidit non frangitur?» (Отчего стеклянный кубок, упавши на пол, разбивается, тогда как губка, упавши, не разбивается?) Я уже рассказывал об особом пристрастии Альбуция к губкам и носорогам. Цестий пишет: «Ite ad ilium eras. Declamabit vobis quare turdi volent, Cucurbitae non volent» (Сходите к нему завтра: он будет декламировать на тему «Отчего дрозды летают, а тыквы не летают»). В другой раз Альбуций сказал о некоем человеке, который посадил своего брата, осужденного за намерение убить мачеху, в лодку без паруса и вёсел и пустил на волю волн: «Imposuit fratrem in culleum ligneum» (Засунул брата в деревянный мешок); Цестий, перед тем как развить ту же тезу, будучи шестым участником диспута, изложил интригу в следующих словах: «Некий человек, коему поручили наказание некоего брата, приговоренного к сему отцом на домашнем судилище по обвинению их мачехи, поместил его в некий деревянный мешок». Выступление это было встречено всеобщим хохотом. Однако сама декламация не принесла ему большого успеха, и он, видя, что аудитория встретила ее довольно прохладно, вскричал: «Nemo imponet hos in culleum ligneum, ut per-veniant nescio quo terrarum ubi calices non franguntur et spongiae franguntur?» (Ну отчего никто не засунет этих людей в деревянный мешок и не отправит в неведомые края, где разбиваются не кубки, а губки?!)
До нас не дошел в целости весь роман Альбуция, где разрабатывалась данная тема под названием «Предводитель пиратов» («Ab archipirata filio dimisslis»). Именно выведенный в нем образ римлянина и побудил меня написать эти страницы: он был и останется неувядаемым в моих глазах. Альбуций видится мне монахом секты зен, каким-то образом заброшенным в Древний Рим, в гущу камышовых зарослей Тибра. Или же я представляю его автором саг, подплывающим к острову напротив Бретани, который так жаждал захватить Цезарь. По версии Сенеки, он говорил: «В природе есть пятое время года». По мнению Цестия, это и были те «неведомые края», которые он имел в виду. А вот что пишет об этом Поллион: «Как утверждает Альбуций Сил, существует такое пятое время года, в котором губки разбиваются, а стеклянные чаши становятся мягкими и рыхлыми, где все невозможное становится возможным».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Глава седьмая
Страна, где разбиваются губки
Беспокойный и к тому же саркастический нрав – вот то, что отвратило его от форума и навсегда разлучило с реальной жизнью, уведя в область фантазий, коим посвятил он остаток жизни. Во время разбирательства одного дела перед центумвирами, когда Альбуцию было сказано, что его противник ранее давал клятву в своей правоте, он прибег к фигуре речи, обвинившей того во всех мыслимых преступлениях. «Placet, inquit, tibi rem jure-jurando transigi? (Ты желаешь, сказал он, завершить нашу тяжбу клятвой?) Хорошо же, клянись, но эту клятву продиктую тебе я, Альбуций. Клянись пеплом своего отца, который ты не захоронил. Клянись памятью о своем отце, которую ты не сохранил. Клянись… и т. д.». Когда он кончил, встал Л. Аррунтий, представлявший противную сторону, и сказал: «Accipimus conditionem. Jurabit» (Мы принимаем это условие. Мой клиент даст клятву). Альбуций вскричал: «Non detuli conditionem. Schema dixi» (Я предложил не условие. Я предложил форму клятвы). Аррунтий стоял на своем. Центумвиры, спешившие закончить разбирательство, торопили противников. Альбуций вопил: «Ista ratione schemata de rerum natura tolluntur!» (Стало быть, никому в этом мире не надобны риторические фигуры!), Аррунтий отвечал: «Tollantur. Poterimus sine illis vivere» (Стало быть, не надобны. Проживем и без них). Альбуций настаивал: «Риторика – это кровь, бегущая по вашим жилам, пламенеющая румянцем на ваших щеках, зажигающая блеском ваши глаза». Пока он выкрикивал это, Л. Аррунтий собрал вокруг себя толпу присутствующих и спросил, устремив на них ясный, невинный взгляд: «Видали ли вы человека, чья голова состоит из одних лишь фигур?» Наконец центумвиры взяли слово и объявили, что выскажутся в пользу оппонента Альбуция, буде тот принесет клятву. Альбуций был смертельно оскорблен этим решением, но в гневе своем обвинил в неудаче самого себя и никогда более не выступал на форуме. Он и в самом деле был человеком безукоризненной честности и крайне упрямого нрава. Неспособный сотворить или претерпеть несправедливое деяние, он любил повторять: «Quid habeo quare in foro dicam cum plures me domi audiant quam quemquam in foro?» (Какая мне надобность выступать на форуме, когда у меня в доме наберется больше слушателей, нежели зевак на форуме?) Здесь я говорю когда хочу, столько, сколько хочу, и защищаю людей, которых хочу защищать. Я пишу: «Cum vo-lo dico, dico quamdiu volo, assum utri volo. Scribo». Я так подробно цитирую латинский текст не только с целью доставить радость любителям этого языка или раздосадовать тех, кто его не знает и не переносит приступов моего педантизма. Я делаю это в тех случаях, когда сила и выразительность оригинала настолько велики, что он не поддается адекватному переводу и понимается инстинктивно, не дословно, а всего лишь по количеству слов или даже слогов. Это огромное удовольствие – показывать другим то, что любишь сам. Но в то же время заверяю читателя, что в этой книге он не встретит ни одного латинского слова, которое не будет тут же переведено. Я отношусь к числу тех, кто считает, что расстояние между рукою пишущего и глазами читающего увеличить невозможно – поскольку оно и так бесконечно. Ибо эта рука и эти глаза не принадлежат одному и тому же телу. И пусть Альбуций никогда не признавался в этом, но главное, что он любил в романах, – это невозбранная возможность вводить в него риторические фигуры.
Он не переносил насмешек над собою. Но ни перед кем не закрывал дверей своего дома. Удача нечасто сопутствовала ему. Зато он познал славу в сердце Галлии – в Милане. И даже в сердце Италии – в Риме. Он стыдился своих выступлений, при том что они проходили с триумфом, и в результате редко бывал счастлив. Часто сетовал, что ни боги, ни люди не помогают ему. Что до женщин, он и слышать о них не желал после всего, что узнал о них и претерпел по их милости (о чем свидетельствует Цестий); точно так же не терпел он певчих дроздов и египетских кошек. Зато охотно беседовал о кобылах и жеребцах. Вообще, он мог без конца вести разговоры обо всех животных, водящихся в Индии и Африке. В доме у него была устроена вольера, где он держал большого красногрудого марабу. Он был одинок. Последние двадцать шесть лет он прожил в безбрачии. Когда его уверяли, что такая-то из созданных им сцен прекрасна, он во всеуслышанье спрашивал, не хочет ли собеседник зло высмеять его, сыграв на авторском тщеславии.
На самом деле был у него один враг или, вернее сказать, постоянный насмешник – Цестий, не упускавший случая поиздеваться над ним. «Mordacissimi hominis»: Цестий был язвительнейшим из людей. Альбуций как-то вопросил на частном диспуте у одной патрицианки, жившей на Виминальском холме: «Quare calix si cecidit frangitur, spongia si cecidit non frangitur?» (Отчего стеклянный кубок, упавши на пол, разбивается, тогда как губка, упавши, не разбивается?) Я уже рассказывал об особом пристрастии Альбуция к губкам и носорогам. Цестий пишет: «Ite ad ilium eras. Declamabit vobis quare turdi volent, Cucurbitae non volent» (Сходите к нему завтра: он будет декламировать на тему «Отчего дрозды летают, а тыквы не летают»). В другой раз Альбуций сказал о некоем человеке, который посадил своего брата, осужденного за намерение убить мачеху, в лодку без паруса и вёсел и пустил на волю волн: «Imposuit fratrem in culleum ligneum» (Засунул брата в деревянный мешок); Цестий, перед тем как развить ту же тезу, будучи шестым участником диспута, изложил интригу в следующих словах: «Некий человек, коему поручили наказание некоего брата, приговоренного к сему отцом на домашнем судилище по обвинению их мачехи, поместил его в некий деревянный мешок». Выступление это было встречено всеобщим хохотом. Однако сама декламация не принесла ему большого успеха, и он, видя, что аудитория встретила ее довольно прохладно, вскричал: «Nemo imponet hos in culleum ligneum, ut per-veniant nescio quo terrarum ubi calices non franguntur et spongiae franguntur?» (Ну отчего никто не засунет этих людей в деревянный мешок и не отправит в неведомые края, где разбиваются не кубки, а губки?!)
До нас не дошел в целости весь роман Альбуция, где разрабатывалась данная тема под названием «Предводитель пиратов» («Ab archipirata filio dimisslis»). Именно выведенный в нем образ римлянина и побудил меня написать эти страницы: он был и останется неувядаемым в моих глазах. Альбуций видится мне монахом секты зен, каким-то образом заброшенным в Древний Рим, в гущу камышовых зарослей Тибра. Или же я представляю его автором саг, подплывающим к острову напротив Бретани, который так жаждал захватить Цезарь. По версии Сенеки, он говорил: «В природе есть пятое время года». По мнению Цестия, это и были те «неведомые края», которые он имел в виду. А вот что пишет об этом Поллион: «Как утверждает Альбуций Сил, существует такое пятое время года, в котором губки разбиваются, а стеклянные чаши становятся мягкими и рыхлыми, где все невозможное становится возможным».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42