Два дня работы, готовь три сотни.
Выходит, от аварии я не пострадал, а напротив. Благодетель сосед доставляется мною в свою страховую контору, а сам я, скрываясь от постовых в дружном потоке автотранспорта, следую на радио.
Посередине проспекта торчит машина ГАИ, но инспекторы внимания на меня не обращают, занимаясь другими бедолагами, сокрушенно топчущимися возле столкнувшихся автомобилей. Одна машина, успеваю заметить, имеет номер серии МНИ - в нее врезались, другая - МНУ. Этот автодорожный казус выжимает из меня первую за день улыбочку.
На радио получаю пропуск в окошечке и поднимаюсь к Сержику Трюфину. Мы сразу идем в буфет, берем по чашечке кофе, обсуждаем, что придется, выкуриваем по паре сигарет на черной лестнице, где заодно происходит и читка моей свежеиспеченной передачки. Вымарывается две фразы, где фигурируют термины "хрустальная люстра" и "колбаса". Термины, посвящает меня Сержик в служебный секрет, находятся в списке запрещенных радиотелевизионной цензурой тем. Хрусталь - это, дескать, пропаганда роскоши и мещанства, неприемлемых для строителей коммунизма, а колбасы в стране не хватает, и потому возможны негативные подсознательные реакции у множества слушателей, кому колбасу заменяет картошка. Кстати, кормят на радио буквально за гроши так, как на месячную зарплату идеологического работника Сержика не пообедаешь в самых роскошных ресторанах. Лично я, дабы перекусить в здешней ведомственной столовой, порой пилю через весь город, пару раз в неделю устраивая себе пиры горой.
Далее передачку просматривает шеф и выносит окончательный приговор: "Пойдет". Шеф также ставит мне в вину, что пишу я для них редко, а хотелось, чтобы почаще, я обещаю, что будем стараться, глупо улыбаюсь и сматываюсь наконец. Сам же решаю: пока эта писанина не выела мозги и не испортила перо, надо кончать! Любая работа по жестко заданной программе для художника все равно что низкооктановый, экономичный бензинчик для двигателя, рассчитанного на высокую степень сжатия. И хотя на дешевом горючем движок тоже тянет, все равно до срока запорется. Постоянно выгадывая на мелочах, всегда проиграешь в главном. Но движок-то ладно, железо; капремонт - и нет проблем, а вот если себя запорешь - хана, это, как говорится, восстановлению не подлежит.
Разворачиваюсь, пропуская мимо ушей свисток постового - не расслышал, дескать, и юлю переулками от возможного преследования в сторону института. Я студент последнего курса заочного отделения. Образование ввиду преклонности лет мне давно бы пора завершить, но на это всю жизнь не хватает времени. Сегодня день сдачи "хвостов". У меня "хвост" по зарубежной литературе. За прошлый год. "Хвост" единственный, но, если сегодня от него не освобожусь, деканат примет суровые меры. Сказали - вплоть до исключения.
В аудитории пусто, если не считать одного маленького, худенького человечка в черном костюмчике, с благородными залысинами, слезящимися глазками, почти прозрачными за толстенными стеклами очков в тонкой, возможно, золотой, оправе. Выясняется: это экзаменатор. Так! Беру билет и обреченно уясняю: влип. Знаний по предложенным мне вопросам не набирается и на балл. Я тихо грущу, представляя разговор с деканом. В этот момент появляется еще один экзаменатор: благообразная старушенция в строгом, похоронном платье, со строгим лицом и вообще крайне строгая. Старушенция усаживается в другом конце аудитории, веером раскладывает на столе перед собой билеты и, выпятив подбородок, замирает как сфинкс.
Дверь вновь открывается, но на сей раз входит не педагог, а такой же, как я, двоечник. По-моему, с младшего курса. На вид - лет двадцать пять. Затертый свитер, затрапезные брючки, опухшее малиновое лицо и - неудающееся стремление выглядеть трезвым.
- Античную литературу... - бросает он хрипло и с вызовом. - Сюда?
Человечек, возможно, в золотых очках, пугливо вздрагивает, а строгая старушенция призывно машет рукой и скрипит, что это, мол, к ней.
Нетвердо ступая, парень идет на зов, водит пятерней в воздухе и опускает ее на билеты, вытаскивая сразу три и столько же роняя на пол.
- Вам нужен один билет, - сообщает старушенция, и остальные бумажки ей возвращаются.
- Без-з подготовки! - произносит парень эффектно. - Плавт!
- Ну, - осторожно вступает старуха, - о чем же писал Плавт? Вытаращив глаза, студент обводит потерянным взглядом углы аудитории, размышляя.
- Плавт, - выжимает он слово за словом, - писал... о туберкулезе.
Преподаватель моргает. Вернее, моргают оба преподавателя, причем так усиленно, будто переговариваются между собой некоей азбукой Морзе.
- Обоснуйте... - изумляется старуха.
- Зачем, - с тоской произносит допрашиваемый, - я стану рассказывать вам, такой... молодой, цветущей женщине, о туберкулезе? Давайте лучше лирику почитаю...
Оцениваю обстановку. Кажется, самое время идти отвечать. Я подсаживаюсь к золотым очкам и начинаю сбивчивую речь. Экзаменатор мой, как и следует ожидать, слушает не меня, а диалог из другого конца аудитории. Это интереснее, понимаю.
- Лирику? - в испуге непонимания бормочет античная бабушка. - Какую? Древнюю?
- Са... фо! - доносится мечтательное. - Или нет... может, Мандельштампа, а?
- Мандельштама.
-Ну да.
- Второй вопрос, - нагло говорю я.
- Да, да... - рассеянно кивают очки.
- Назовите хотя бы одно произведение Плавта! - Бабушка, похоже, начинает приходить в себя и, более того, начинает сердиться. Развязка близка.
Я мелю откровенную чепуху, бросая взгляд на парня. Тот, двигая челюстью, думает...
- Ну а что писал Плавт? - слышится сзади настойчиво. - Стихи, прозу?
- Ну... и все, - быстренько произношу я и честно смотрю в очки.
- Послушайте, - хрипло говорит парень, тоже раздражаясь. - Вы меня спрашиваете так, будто я профессор!
Мой экзаменатор потерянным жестом раскрывает зачетку и пишет в ней "хор.".
- Вы меня извините, - начинает старушенция мелодраматически, но я уже не слушаю и, мысленно благодаря коллегу по несчастью, покидаю аудиторию. В теории я должен быть счастлив. Впереди защита диплома и некоторые формальности. Затем - долгожданное верхнее образование, воплощенное в благоухающих типографией корочках. Вопрос только, что оно мне дало и дает? Я пишу стихи, а сочинять их можно и без диплома. Информация о литературе, как таковой, мною в этих стенах получена, но особой ценности в ней не нахожу. Поэт все-таки образовывается самостоятельно, а не с помощью лекций. Диплом - как подспорье в продвижении по службе? Но карьера меня не занимает. Короче, кончаю институт на всякий случай и ради престижной бумажки.
Я застегиваю шубу и вижу, как по коридору идет спасший меня антик-великомученик. По лицу его бродит бессмысленная улыбка. Он лезет в карман, достает зачетку, раскрывает ее и, удостоверясь, что оценка "уд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Выходит, от аварии я не пострадал, а напротив. Благодетель сосед доставляется мною в свою страховую контору, а сам я, скрываясь от постовых в дружном потоке автотранспорта, следую на радио.
Посередине проспекта торчит машина ГАИ, но инспекторы внимания на меня не обращают, занимаясь другими бедолагами, сокрушенно топчущимися возле столкнувшихся автомобилей. Одна машина, успеваю заметить, имеет номер серии МНИ - в нее врезались, другая - МНУ. Этот автодорожный казус выжимает из меня первую за день улыбочку.
На радио получаю пропуск в окошечке и поднимаюсь к Сержику Трюфину. Мы сразу идем в буфет, берем по чашечке кофе, обсуждаем, что придется, выкуриваем по паре сигарет на черной лестнице, где заодно происходит и читка моей свежеиспеченной передачки. Вымарывается две фразы, где фигурируют термины "хрустальная люстра" и "колбаса". Термины, посвящает меня Сержик в служебный секрет, находятся в списке запрещенных радиотелевизионной цензурой тем. Хрусталь - это, дескать, пропаганда роскоши и мещанства, неприемлемых для строителей коммунизма, а колбасы в стране не хватает, и потому возможны негативные подсознательные реакции у множества слушателей, кому колбасу заменяет картошка. Кстати, кормят на радио буквально за гроши так, как на месячную зарплату идеологического работника Сержика не пообедаешь в самых роскошных ресторанах. Лично я, дабы перекусить в здешней ведомственной столовой, порой пилю через весь город, пару раз в неделю устраивая себе пиры горой.
Далее передачку просматривает шеф и выносит окончательный приговор: "Пойдет". Шеф также ставит мне в вину, что пишу я для них редко, а хотелось, чтобы почаще, я обещаю, что будем стараться, глупо улыбаюсь и сматываюсь наконец. Сам же решаю: пока эта писанина не выела мозги и не испортила перо, надо кончать! Любая работа по жестко заданной программе для художника все равно что низкооктановый, экономичный бензинчик для двигателя, рассчитанного на высокую степень сжатия. И хотя на дешевом горючем движок тоже тянет, все равно до срока запорется. Постоянно выгадывая на мелочах, всегда проиграешь в главном. Но движок-то ладно, железо; капремонт - и нет проблем, а вот если себя запорешь - хана, это, как говорится, восстановлению не подлежит.
Разворачиваюсь, пропуская мимо ушей свисток постового - не расслышал, дескать, и юлю переулками от возможного преследования в сторону института. Я студент последнего курса заочного отделения. Образование ввиду преклонности лет мне давно бы пора завершить, но на это всю жизнь не хватает времени. Сегодня день сдачи "хвостов". У меня "хвост" по зарубежной литературе. За прошлый год. "Хвост" единственный, но, если сегодня от него не освобожусь, деканат примет суровые меры. Сказали - вплоть до исключения.
В аудитории пусто, если не считать одного маленького, худенького человечка в черном костюмчике, с благородными залысинами, слезящимися глазками, почти прозрачными за толстенными стеклами очков в тонкой, возможно, золотой, оправе. Выясняется: это экзаменатор. Так! Беру билет и обреченно уясняю: влип. Знаний по предложенным мне вопросам не набирается и на балл. Я тихо грущу, представляя разговор с деканом. В этот момент появляется еще один экзаменатор: благообразная старушенция в строгом, похоронном платье, со строгим лицом и вообще крайне строгая. Старушенция усаживается в другом конце аудитории, веером раскладывает на столе перед собой билеты и, выпятив подбородок, замирает как сфинкс.
Дверь вновь открывается, но на сей раз входит не педагог, а такой же, как я, двоечник. По-моему, с младшего курса. На вид - лет двадцать пять. Затертый свитер, затрапезные брючки, опухшее малиновое лицо и - неудающееся стремление выглядеть трезвым.
- Античную литературу... - бросает он хрипло и с вызовом. - Сюда?
Человечек, возможно, в золотых очках, пугливо вздрагивает, а строгая старушенция призывно машет рукой и скрипит, что это, мол, к ней.
Нетвердо ступая, парень идет на зов, водит пятерней в воздухе и опускает ее на билеты, вытаскивая сразу три и столько же роняя на пол.
- Вам нужен один билет, - сообщает старушенция, и остальные бумажки ей возвращаются.
- Без-з подготовки! - произносит парень эффектно. - Плавт!
- Ну, - осторожно вступает старуха, - о чем же писал Плавт? Вытаращив глаза, студент обводит потерянным взглядом углы аудитории, размышляя.
- Плавт, - выжимает он слово за словом, - писал... о туберкулезе.
Преподаватель моргает. Вернее, моргают оба преподавателя, причем так усиленно, будто переговариваются между собой некоей азбукой Морзе.
- Обоснуйте... - изумляется старуха.
- Зачем, - с тоской произносит допрашиваемый, - я стану рассказывать вам, такой... молодой, цветущей женщине, о туберкулезе? Давайте лучше лирику почитаю...
Оцениваю обстановку. Кажется, самое время идти отвечать. Я подсаживаюсь к золотым очкам и начинаю сбивчивую речь. Экзаменатор мой, как и следует ожидать, слушает не меня, а диалог из другого конца аудитории. Это интереснее, понимаю.
- Лирику? - в испуге непонимания бормочет античная бабушка. - Какую? Древнюю?
- Са... фо! - доносится мечтательное. - Или нет... может, Мандельштампа, а?
- Мандельштама.
-Ну да.
- Второй вопрос, - нагло говорю я.
- Да, да... - рассеянно кивают очки.
- Назовите хотя бы одно произведение Плавта! - Бабушка, похоже, начинает приходить в себя и, более того, начинает сердиться. Развязка близка.
Я мелю откровенную чепуху, бросая взгляд на парня. Тот, двигая челюстью, думает...
- Ну а что писал Плавт? - слышится сзади настойчиво. - Стихи, прозу?
- Ну... и все, - быстренько произношу я и честно смотрю в очки.
- Послушайте, - хрипло говорит парень, тоже раздражаясь. - Вы меня спрашиваете так, будто я профессор!
Мой экзаменатор потерянным жестом раскрывает зачетку и пишет в ней "хор.".
- Вы меня извините, - начинает старушенция мелодраматически, но я уже не слушаю и, мысленно благодаря коллегу по несчастью, покидаю аудиторию. В теории я должен быть счастлив. Впереди защита диплома и некоторые формальности. Затем - долгожданное верхнее образование, воплощенное в благоухающих типографией корочках. Вопрос только, что оно мне дало и дает? Я пишу стихи, а сочинять их можно и без диплома. Информация о литературе, как таковой, мною в этих стенах получена, но особой ценности в ней не нахожу. Поэт все-таки образовывается самостоятельно, а не с помощью лекций. Диплом - как подспорье в продвижении по службе? Но карьера меня не занимает. Короче, кончаю институт на всякий случай и ради престижной бумажки.
Я застегиваю шубу и вижу, как по коридору идет спасший меня антик-великомученик. По лицу его бродит бессмысленная улыбка. Он лезет в карман, достает зачетку, раскрывает ее и, удостоверясь, что оценка "уд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39