Внезапно, в глубине зеркала, в котором целиком отражалась вся его мастерская, он сперва увидел, что заколыхалась портьера, потом увидел женскую головку, одну только головку, которая поворачивалась то вправо, то влево.
— Вы дома? — послышался голос у него за спиной.
— Да, — ответил он, обернувшись. И, бросив гирю, побежал к дверям с несколько деланной легкостью.
Вошла женщина в светлом платье.
— Вы занимались гимнастикой, — сказала она после рукопожатия.
— Да, я распустил хвост, как павлин, а вы застали меня врасплох, — отвечал он.
— В швейцарской никого не было, — со смехом продолжала она, — а так как я знаю, что в это время вы всегда одни, я и вошла без доклада.
Он смотрел на нее.
— Как вы хороши, черт побери! И что за шик!
— Да на мне новое платье. Недурно? Как вы находите?
— Прелестно! И как гармонично! Да, ничего не скажешь: сейчас знают толк в оттенках.
Он ходил вокруг нее, пробовал ткань на ощупь, кончиками пальцев меняя расположение складок, как человек, который разбирается в женских туалетах не хуже дамского портного: его художественное воображение, его атлетическая сила всю жизнь служили ему для того, чтобы с помощью тончайшего кончика кисти рассказывать зрителю об изменчивых, изысканных модах, раскрывать женскую грациозность, таящуюся и запрятанную то в бархатную или шелковую кольчугу, то под снегом кружев.
— Очень удачно. Очень вам идет, — наконец объявил он.
Она не мешала ему любоваться ею и радовалась, что она хороша и что нравится ему.
Уже не первой молодости, но все еще красивая, не слишком высокая, полноватая, но свежая благодаря тому блеску, который придает телу сорокалетней женщины сочную зрелость, она напоминала одну из тех роз, которые распускаются бесконечно долго, до тех пор, пока, наконец, не расцветут чересчур пышно — тогда они облетают за один час.
Эта миловидная блондинка сохранила юную, живую грацию парижанок, которые никогда не стареют, которые обладают поразительной жизненной силой, неисчерпаемым запасом сопротивляемости и которые, заботясь прежде всего о своем теле и оберегая свое здоровье, в течение двадцати лет остаются все такими же, нестареющими и торжествующими.
— А почему меня не целуют? — подняв вуаль, спросила она.
— Я курил, — отвечал он.
— Фу! — воскликнула она, но протянула губы:
— Что ж поделаешь!
И уста их встретились.
Он взял у нее зонтик и снял с нее весенний жакет проворными, уверенными движениями, привычными к этим интимным действиям. Когда же она уселась на диван, он участливо спросил:
— У вашего мужа все благополучно?
— Превосходно! Сейчас он должен выступать в Палате.
— А-а! О чем же это?
— Разумеется, либо о свекле, либо о репейном масле, — о чем же еще?
Ее муж, граф де Гильруа, депутат от Эры, стал в свое время специалистом по всем вопросам сельского хозяйства.
Графиня, заметив в одном углу эскиз, которого она еще не видела, подошла к нему и спросила:
— Что это?
— Это я начал пастель — портрет княгини де Понтев.
— Вот что, — серьезно сказала она, — если вы опять возьметесь за женские портреты, я закрою вашу мастерскую. Знаю я, к чему приводит такая работа.
— Э! Второй портрет Ани мне не написать! — возразил он.
— Надеюсь!
Она рассматривала начатую пастель как женщина, которая разбирается в вопросах искусства. Она отошла подальше, снова приблизилась, щитком приложила руку ко лбу, отыскала место, откуда эскиз был освещен лучше всего, и наконец объявила, что довольна картиной.
— Очень хорошо. Вам превосходно удается пастель. Он был польщен.
— Вы так думаете? — спросил он негромко.
— Ну да, это ведь тонкое искусство, которое требует большого вкуса. Это не для мазил.
Уже двенадцать лет она развивала в нем склонность к изысканному искусству, боролась с его порывами вернуться к обыденной жизни, и, высоко ценя светское изящество, мягко склоняла художника к своему идеалу несколько манерной и искусственной грациозности.
— Эта княгиня хороша собой? — спросила она. Ему пришлось сообщить ей множество самых разнообразных подробностей, тех мельчайших подробностей, которые так смакует ревнивое и изощренное женское любопытство, начиная с замечаний по поводу туалета и кончая суждениями об уме.
— А она не кокетничает с вами? — внезапно спросила графиня де Гильруа.
Он засмеялся и поклялся, что нет.
Положив обе руки на плечи художника, она впилась в него взглядом. Жгучий интерес заставлял дрожать ее круглые зрачки в синеве радужной оболочки, испещренной черными крапинками, напоминавшими чернильные брызги.
— Не кокетничает? Это правда? — снова прошептала она.
— Правда, правда.
— Впрочем, это меня не беспокоит, — заметила она. — Теперь уж вы никого, кроме меня, не полюбите. С другими покончено, да, покончено! Слишком поздно, мой бедный друг!
Он ощутил ту легкую, но мучительную боль, которая щемит сердце пожилых людей, когда им напоминают об их возрасте, и тихо сказал:
— Ни вчера, ни сегодня, ни завтра — никогда в моей жизни никого не было и не будет, кроме вас, Ани.
Она взяла его за руку и, снова подойдя к дивану, усадила рядом с собой.
— О чем вы думали?
— Искал сюжет для картины.
— Какой сюжет?
— Да не знаю, вот и ищу.
— А что вы делали в последние дни?
Ему пришлось рассказать ей о всех, кто перебывал у него за это время, о вечерах и обедах, о разговорах и сплетнях. Все эти ничтожные и обыденные мелочи светской жизни одинаково интересовали их обоих. Мелкое соперничество, гласные или же подозреваемые связи, окончательные приговоры, вынесенные одним и тем же лицам, одним и тем же событиям, одним и тем же суждениям, тысячу раз произнесенные и тысячу раз выслушанные, увлекали их умы и топили их в мутной и бурной реке, именуемой «Парижская жизнь». Они знали всех и у всех были приняты: он — как художник, перед которым раскрыты все двери, она — как элегантная жена депутата-консерватора; они были натренированы в этом виде спорта — во французской болтовне, тонкой, банальной, любезно-недоброжелательной, бесплодно-остроумной, вульгарно-изысканной болтовне, которая создает своеобразную и весьма завидную репутацию тому, кто больше других стал боек на язык в этом пустопорожнем злословии.
— Когда вы придете к нам обедать? — неожиданно спросила графиня де Гильруа.
— Когда хотите. Назначьте день.
— В пятницу. У меня будут герцогиня де Мортмен, Корбели и Мюзадье, и мы отпразднуем возвращение моей дочери — она приезжает сегодня вечером. Только никому не говорите, это секрет.
— Ну, конечно, приду! Я буду счастлив снова видеть Аннету, — ведь я не видел ее уже три года!
— Да, в самом деле: уже три года!
Аннета воспитывалась сначала в Париже, у родителей, а потом сделалась последней и страстной привязанностью своей почти слепой бабушки, г-жи Параден, которая круглый год жила в Эре, в принадлежавшей ее зятю усадьбе Ронсьер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62