– «Мне, говорю, твоя душа не нужна, а что собственно к начальству – я тебя предоставлю». Испужался.
Семен. Испужался?
Антон. Испужаешься! За это ихнего брата не хвалят.
Прохор. Где хвалить!.. «Делать, говорю, нечего, друг мой сердечный, пойдем». – «Есть, говорит, на тебе крест?» – «Есть», говорю. «Крещеный ты, говорит, человек, а своего брата не жалеешь: мне ведь, говорит, наказанье великое будет». – «Я этому, говорю, голубчик, непричинен».
Семен. Как же, сейчас ему лопатки назад и закрутил?
Прохор. Без этого нельзя… порядок. Завязал это я ему назад руки, повел к становому. «Пусти, говорит, меня, дядюшка, клад я тебе за это покажу, в купцы тебя произведу». – «Сказывай, говорю, где? Коли верно скажешь, помилую». Стал это мне сказывать приметы, где и что, а ребята ваньковские нам навстречу. «На войну, что ли, говорят, господа честные идете?» Обступили нас, стали допрашивать, да так вплоть до станового и Шли. Опосля уж я искал, искал этого места: ровно и похоже найдешь, – станешь копать: нет. Так и бросил.
Семен. А кабы нашел – ладно бы было.
Прохор (повернувшись на другой бок). Пущай кто другой ищет.
Продолжительное молчание.
Антон. Соловьи-то петь перестали. Оченно уж я люблю, коли ежели соловей поет.
Прохор (зевая). Синица лучше.
Антон. Где ж синице!.. Синице супротив соловья не сделать.
Прохор. Сделает.
Антон. Невозможно!.. Да ты соловьев-то слыхал ли?
Прохор. Где слыхать! У нас их на мельнице тьма-тьмущая, и домики для их понаделаны.
Антон. Это скворцы!..
Прохор. То, бишь, скворцы… Все одно, и скворцы поют.
Антон. Соловей, ежели теперича, когда петь ему, он сейчас… фиу, фию. (Подражает пению соловья; в лесу раздается свист.)
Семен (прислушиваясь). Что свистишь-то?
Антон. А что?
Семен. Погоди… молчи…
Все прислушиваются; опять раздается свист.
Прохор. Разгуляться вышел…
Антон. Кто?
Прохор (таинственно). Кто? – Известно, кто.
Семен. Теперича, ежели табун где близко, весь табун угонит.
Прохор. Ничего, стороной пройдет.
Антон. Да что вы, черти, это сыч.
Семен. Похоже!
Антон. А то нет? Эх, вы!..
Прохор. Коли свистит – ничего; а иной раз ровно малое дитя плачет… как есть ребенок.
Семен. У нас летось под самый Успленьев день табун угнал.
Антон. Ну, ври под пятницу-то!
Семен. Вплоть до реки гнал.
Прохор. Как до реки догнал, так и шабаш, дальше не погонит, жалеет тоже скотину-то.
ЯВЛЕНИЕ II
Павел, лесник, выходит справа.
Павел. Что ж огонь-то не гасите… не спите?
Семен. Так, сами промежду себя разговариваем.
Павел. Спать, чай, пора.
Прохор (тихо). Сам сейчас откликался.
Павел. В обход ходил – не слыхал. Что ж, мы к этому привычны… это нам ничего.
Семен. А мне, братец ты мой, жутко стало.
Павел. По первоначалу, как я в лес пошел, и мне жутко было. Привык. Идешь, бывало, по лесу-то, все нутро в тебе переворачивает, а теперь ничего. Лихого человека бойся, а лешой ничего тебе не сделает. Домовой хуже – тот наваливается; а лешой, коли он уж оченно когда разбалуется, так он только тебя обойдет. Опять же на него молитва такая есть… особенная. Коли кто эту молитву знает, тому ничего.
Семен. А ты, дядя Павел, знаешь?
Павел. Нам нельзя без этого. Я, окромя молитвы, заговор на его знаю. Куда хошь иди – не тронет.
Прохор. Обучи нас.
Павел. Не переймете. Зря тоже этого не сделаешь. Семен. Ему заговор ничего: заговору он не боится. Антон. А мне, братцы, дворянин один в Калуге сказывал про лесовиков-то: «Ты, говорит, ничему этому не верь, никаких лесовиков нет, это так зря болтают».
Павел. Много знает твой дворянин-то!
А н то н. «Ни лесовиков этих самых, ни ведьмов – ничего, говорит, этого нет».
Павел. Посадил бы я его ночи на две в сторожку, так он бы узнал, как их нет-то. Вот темные ночи пойдут осенью, пущай придет посидит. Нету! Да вот как раз трафилось, слушай. Знаешь лапинскнй овраг – мы там рощу караулили. (Садится у костра.) Дело близ покрова было. Об эту пору ночи бывают темные… Дожди пошли… холодно… смерть!.. Идешь по лесу-то да думаешь, зачем мать на свет родила.
Семен. Беда, сейчас умереть…
Павел. Спим это мы… Часу так в двенадцатом слышу, братец мой, словно кто около сторожки ходит. Походил, походил – перестал. Орелка была у нас собака… просто, бывало, отца родного не подпустит… волка раз затеребила… Орелка раза два тявкнул, замолчал. Думаю: должно, ветер. Только опять-то лег, как Орелка завизжит, как завоет, вот надо быть кто ей зад отшиб. Так индо меня мороз по коже! Мартын проснулся. «Выдь, говорит, Павел, посмотри».
Отворил я дверь-то: Орелка прижался к косяку, сидит… Слышу, братец ты мой, около самой сторожки лошадь заржала… Так у меня волосья на голове поднялись. Хочу назад-то идти, уж и двери не найду. Ходил, ходил, индо лихоманка забила, а лошадь нет-нет да опять заржет.
Семен. Страсть!.. Я бы убег!
Павел. Да куда бежать-то? Окромя сторожки, некуда. Ввалился в сторожку: «Дядя Мартын, говорю, у сторожки лошадь ржет, должно, за лесом приехали». Заругался мой Мартын – мужик он был хворый, сердитый: «Убью, говорит, до смерти, кто попадется». Вышли мы из избы-то, а по лесу топорище так и звенит. «Слышь, говорю, дядя Мартын?» – «Слышу, говорит… убью сейчас…» Побежали мы. Стал я Орелку уськать – не лает, идет сзади. Что, думаю, за причина? Дал раза в бок, – только заскучала.
Семен. Слышь, ребята?
Павел. Не трошь, пущай спят.
Семен. Ну!
Павел (вполголоса). С. полверсты мы прошли: топор близко, а на след не попадем, потому темно оченно. Шли, шли… рядом шли… «Дядя Мартын», говорю… Дядя Мартын голосу своего не подает. Что за оказия! Крикнул это я: «Дядя Мартын!» Слышу, Мартын далече вправо… Я вправо забрал, опять крикнул: «Дядя Мартын!..» Дядя Мартын далече влево… а топорище: тяп, тяп… Завернул я к ему на голос-то, стал Орелку кликать, и Орелка пропал!.. Ну, думаю: пущай всю рощу вырубят – пойду домой, потому страшно уж оченно стало, опять же и озяб… так продрог… смерть! Повернул назад, пошел. Иду, да и думаю: сам не балует ли?… Только, братец, это я подумал, как по всему-то лесу: «Ого-го-го-го!!!» Отродясь такого я крику не слыхивал. Так у меня руки-ноги подкосились! Хочу крест на себя положить – рученьки мои не владают…
Семен (жмется). Меня индо и теперь дрожь прохватила!
Павел. Очувствовался – не знаю, куда идти. «Батюшка, говорю, Никола-угодник, выручи…» Сотворил молитву, легче стало. К свету уж домой-то пришел: за пять верст он меня от сторожки-то угнал, да в самое бучило, в овраг-то и завел. Кабы, кажись, маленько еще – утоп бы.
Семен. Ах ты, господи!
Павел. Ну, думаю: как приду домой, этого самого дядю Мартына на части разорву. Стал ему выговаривать-то, а он говорит: «Ты, надо полагать, в уме рехнумши. Я, говорит, всю ночь из избы-то не выходил».
Семен. Он все, значит.
Павел. Кому ж, окромя его. Шесть недель опосля этого я выхворал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28