– Знаешь, глаза у нее были открыты, впечатление было такое, будто она смотрела на меня.
Его собеседник вылил оставшееся вино в бокалы. Они молча чокнулись. Тихий звон замер в душной комнате, и снова стало тихо.
– Она не смирилась, – сказал он, – понимаешь? Не согласилась, не пошла на сделку. Есть люди, которые не идут на сделки.
Режиссер смотрел на него озабоченно.
– Ты знаешь, – вдруг сказал сценарист, – может, этого и не случилось бы, не напиши я свой сценарий. Милко и Мария встретились фактически из-за меня… И она…
Его не отпускали от себя маленькое поле с неровными рядами подсолнухов и молодая женщина, лежащая на речной гальке там, где начинается трава.
– Но это же наивно, – сказал режиссер. – Давайте теперь не будем вообще снимать фильмы, потому что кто-то с кем-то может встретиться на съемках. Ну, ты и хватил!
Сценарист молчал.
– Разве ты можешь отвечать за всех? – спросил режиссер.
Он встал и принес из ванной еще одну бутылку. Прозрачная жидкость оживила бокалы, они слабо засветилась в сумраке комнаты.
– Даже если все было так, как ты говоришь, – продолжал режиссер, – не кажется ли тебе, что это слишком – из-за такого топиться? Муж изменил жене – такое в порядке вещей. Надо ли воспринимать это так трагично? Мы живем в двадцатом веке, причем в конце его. И если из-за измен все побегут топиться, не хватит водоемов.
Сценарист покачал головой.
– Дело в другом. Влюбиться и изменить может всякий.
– В чем же тогда дело, если не в любви, объясни, пожалуйста, – иронично сказал режиссер.
– Как тебе объяснить… – серьезно начал сценарист. Дело здесь в вере, понимаешь, в доверии… в тех человеческих чувствах, которые больше всего уязвимы. Разумеется, у человека чувствительного. В тех мостах, которые наводятся между людьми не физиологически, а чисто эмоционально, психологически. Понимаешь? Когда такие мосты рушатся, двое не могут прийти друг к другу. Тогда каждый остается один.
– Ты довольно образно все описал, – кивнул режиссер.
– Хочу, чтобы ты понял: для многих такое чувство – опора существования. Без него они не могут жить. Страшно, когда веришь в кого-то, когда весь мир для тебя – это другой человек, только он и ничего, кроме него нет, и вдруг понимаешь, что он с тобой даже не считается, будто тебя нет. Что ты мешаешь ему. В таких случаях действительно предпочитают исчезнуть. Хотят исчезнуть, понимаешь? Потому что кажется: жизнь кончилась. И, кроме того, вопрос, фактически, предрешен тем другим, – для него тебя нет.
– Даже если это так, – сказал режиссер, – почему это тебя так волнует? Разве ты можешь отвечать за всех? Мог ли ты знать, что он встретится с Марией, что поскандалит с Еленой и она пойдет к реке?.. Ты же обыкновенный человек, не прорицатель. Почему ты так волнуешься?
– Я волнуюсь за себя, – ответил сценарист, – не могу понять, что со мной происходит. Раньше я был другим… а сейчас…
– Ну вот, теперь ты занялся самокритикой. Типично в таких случаях.
Сценарист ничего не ответил, задумался, поднес бокал ко рту, но не отпил, а сказал:
– Знаешь, то, что мы снимаем сейчас, – абсолютная глупость.
– Очень хорошо, прекрасно, – сказал режиссер. – И почему же это глупость, смею тебя спросить?
– Потому что все – сплошной вымысел, – задумчиво сказал сценарист и выпил вино. – С начала и до конца.
– Вымысел, но художественный, – возразил режиссер.
– Не художественный, – возразил сценарист. – Вымысел не может быть художественным, потому что он – вымысел. Это я тебе говорю.
– Когда ты принес сценарий, то утверждал другое.
– Самый обыкновенный вымысел, – повторил сценарист. – Целеустремленные герои, перевыполненные планы и несчастная любовь. Сочинение на свободную тему.
– Как? – изумился режиссер. – Ты это серьезно говоришь?
– Шучу, – ответил сценарист. – Вот уже десять лет, как шучу. И все подобным образом.
Он горько усмехнулся.
– По-моему, ты пьян, – сказал режиссер.
– Ты так считаешь, потому что я говорю вещи, неприятные тебе. Если бы я стал утверждать, что фильм, который мы сейчас снимаем, поднимает серьезные проблемы и дает на них ответы, ты сказал бы, что я трезв.
Режиссер смотрел на него и ничего не мог понять.
– Ты просто раскис, – сказал он. – Обычные интеллигентские штучки. Но момент ты выбрал неподходящий.
Сценарист снова наполнил бокалы, поставил пустую бутылку на пол.
– Как ты говоришь, давай выпьем, несмотря ни на что.
И залпом осушил свой бокал. Режиссер мрачно посмотрел на него.
– Юмор, который просто прет из тебя, скоро доконает меня, – сказал он. – Если не можешь, лучше не пей.
– Что? – сказал сценарист. – Я не могу? Это ты не можешь. Не можешь терпеть, когда тебе говорят правду. Сразу стал мрачный. А что касается вина, то – в нем истина. Поэтому не волнуйся. Я тебе сейчас скажу и другие истины.
– Ты не прав, – сказал режиссер. – Сценарий нормальный, есть конфликты, одним словом, интересный… Можно, конечно, желать большего, сам знаешь…
– Знаю, – сказал сценарист.
И засмотрелся в окно. Парк погрузился в ночную тьму, и силуэты деревьев уже невозможно было разглядеть. Его переполняло горькое чувство неудовлетворенности, сознание того, что что-то утрачено, недоделано. Думая о прошлом, он испытывал недовольство собой, сожаление. Такое случилось с ним впервые. Откуда это, почему именно сейчас и почему вообще?.. Ведь в жизни у него все так хорошо складывается…
– Ты не прав, – повторил режиссер. – В кино ты не новичок, прекрасно знаешь, как все делается…
– Мы все знаем, – кивнул сценарист.
Он знал: были у него хорошие вещи. Но от этого было еще горше, сердце больно сжалось, и он не знал, как остановить эту боль…
– Стемнело, – после долгого молчания сказал режиссер. – Давай включим свет.
Он направился к выключателю.
– Послушай, – сказал сценарист, – давай зажжем керосиновые лампы.
Ему не хотелось, чтобы вспыхнула люстра, инстинктивно он даже зажмурил глаза, представив, как свет зальет всю комнату. Хотелось сохранить покой, интимность полумрака.
Они стали переливать керосин из одной лампы в другую, выкрутили фитили, комната наполнилась приглушенным светом, на стенах задвигались тени, блики от язычков пламени играли на их лицах.
Эти лампы притащил в гостиницу директор картины – он собрал их в окрестных селах заодно со старыми утюгами, фотоаппаратами народными костюмами и держал все это в самом надежном, по его мнению, месте – в номере режиссера.
– Знаешь что, – сказал режиссер, откупоривая новую бутылку. – Эта жизнь дана нам для того, чтобы ее прожить.
– Вот мы и живем, – ответил сценарист. – Вопрос только в том, как живем. В остальном я с тобой согласен.
При свете керосиновых ламп пить было еще приятнее. Сделав такое открытие, оба выпили еще по одному бокалу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Его собеседник вылил оставшееся вино в бокалы. Они молча чокнулись. Тихий звон замер в душной комнате, и снова стало тихо.
– Она не смирилась, – сказал он, – понимаешь? Не согласилась, не пошла на сделку. Есть люди, которые не идут на сделки.
Режиссер смотрел на него озабоченно.
– Ты знаешь, – вдруг сказал сценарист, – может, этого и не случилось бы, не напиши я свой сценарий. Милко и Мария встретились фактически из-за меня… И она…
Его не отпускали от себя маленькое поле с неровными рядами подсолнухов и молодая женщина, лежащая на речной гальке там, где начинается трава.
– Но это же наивно, – сказал режиссер. – Давайте теперь не будем вообще снимать фильмы, потому что кто-то с кем-то может встретиться на съемках. Ну, ты и хватил!
Сценарист молчал.
– Разве ты можешь отвечать за всех? – спросил режиссер.
Он встал и принес из ванной еще одну бутылку. Прозрачная жидкость оживила бокалы, они слабо засветилась в сумраке комнаты.
– Даже если все было так, как ты говоришь, – продолжал режиссер, – не кажется ли тебе, что это слишком – из-за такого топиться? Муж изменил жене – такое в порядке вещей. Надо ли воспринимать это так трагично? Мы живем в двадцатом веке, причем в конце его. И если из-за измен все побегут топиться, не хватит водоемов.
Сценарист покачал головой.
– Дело в другом. Влюбиться и изменить может всякий.
– В чем же тогда дело, если не в любви, объясни, пожалуйста, – иронично сказал режиссер.
– Как тебе объяснить… – серьезно начал сценарист. Дело здесь в вере, понимаешь, в доверии… в тех человеческих чувствах, которые больше всего уязвимы. Разумеется, у человека чувствительного. В тех мостах, которые наводятся между людьми не физиологически, а чисто эмоционально, психологически. Понимаешь? Когда такие мосты рушатся, двое не могут прийти друг к другу. Тогда каждый остается один.
– Ты довольно образно все описал, – кивнул режиссер.
– Хочу, чтобы ты понял: для многих такое чувство – опора существования. Без него они не могут жить. Страшно, когда веришь в кого-то, когда весь мир для тебя – это другой человек, только он и ничего, кроме него нет, и вдруг понимаешь, что он с тобой даже не считается, будто тебя нет. Что ты мешаешь ему. В таких случаях действительно предпочитают исчезнуть. Хотят исчезнуть, понимаешь? Потому что кажется: жизнь кончилась. И, кроме того, вопрос, фактически, предрешен тем другим, – для него тебя нет.
– Даже если это так, – сказал режиссер, – почему это тебя так волнует? Разве ты можешь отвечать за всех? Мог ли ты знать, что он встретится с Марией, что поскандалит с Еленой и она пойдет к реке?.. Ты же обыкновенный человек, не прорицатель. Почему ты так волнуешься?
– Я волнуюсь за себя, – ответил сценарист, – не могу понять, что со мной происходит. Раньше я был другим… а сейчас…
– Ну вот, теперь ты занялся самокритикой. Типично в таких случаях.
Сценарист ничего не ответил, задумался, поднес бокал ко рту, но не отпил, а сказал:
– Знаешь, то, что мы снимаем сейчас, – абсолютная глупость.
– Очень хорошо, прекрасно, – сказал режиссер. – И почему же это глупость, смею тебя спросить?
– Потому что все – сплошной вымысел, – задумчиво сказал сценарист и выпил вино. – С начала и до конца.
– Вымысел, но художественный, – возразил режиссер.
– Не художественный, – возразил сценарист. – Вымысел не может быть художественным, потому что он – вымысел. Это я тебе говорю.
– Когда ты принес сценарий, то утверждал другое.
– Самый обыкновенный вымысел, – повторил сценарист. – Целеустремленные герои, перевыполненные планы и несчастная любовь. Сочинение на свободную тему.
– Как? – изумился режиссер. – Ты это серьезно говоришь?
– Шучу, – ответил сценарист. – Вот уже десять лет, как шучу. И все подобным образом.
Он горько усмехнулся.
– По-моему, ты пьян, – сказал режиссер.
– Ты так считаешь, потому что я говорю вещи, неприятные тебе. Если бы я стал утверждать, что фильм, который мы сейчас снимаем, поднимает серьезные проблемы и дает на них ответы, ты сказал бы, что я трезв.
Режиссер смотрел на него и ничего не мог понять.
– Ты просто раскис, – сказал он. – Обычные интеллигентские штучки. Но момент ты выбрал неподходящий.
Сценарист снова наполнил бокалы, поставил пустую бутылку на пол.
– Как ты говоришь, давай выпьем, несмотря ни на что.
И залпом осушил свой бокал. Режиссер мрачно посмотрел на него.
– Юмор, который просто прет из тебя, скоро доконает меня, – сказал он. – Если не можешь, лучше не пей.
– Что? – сказал сценарист. – Я не могу? Это ты не можешь. Не можешь терпеть, когда тебе говорят правду. Сразу стал мрачный. А что касается вина, то – в нем истина. Поэтому не волнуйся. Я тебе сейчас скажу и другие истины.
– Ты не прав, – сказал режиссер. – Сценарий нормальный, есть конфликты, одним словом, интересный… Можно, конечно, желать большего, сам знаешь…
– Знаю, – сказал сценарист.
И засмотрелся в окно. Парк погрузился в ночную тьму, и силуэты деревьев уже невозможно было разглядеть. Его переполняло горькое чувство неудовлетворенности, сознание того, что что-то утрачено, недоделано. Думая о прошлом, он испытывал недовольство собой, сожаление. Такое случилось с ним впервые. Откуда это, почему именно сейчас и почему вообще?.. Ведь в жизни у него все так хорошо складывается…
– Ты не прав, – повторил режиссер. – В кино ты не новичок, прекрасно знаешь, как все делается…
– Мы все знаем, – кивнул сценарист.
Он знал: были у него хорошие вещи. Но от этого было еще горше, сердце больно сжалось, и он не знал, как остановить эту боль…
– Стемнело, – после долгого молчания сказал режиссер. – Давай включим свет.
Он направился к выключателю.
– Послушай, – сказал сценарист, – давай зажжем керосиновые лампы.
Ему не хотелось, чтобы вспыхнула люстра, инстинктивно он даже зажмурил глаза, представив, как свет зальет всю комнату. Хотелось сохранить покой, интимность полумрака.
Они стали переливать керосин из одной лампы в другую, выкрутили фитили, комната наполнилась приглушенным светом, на стенах задвигались тени, блики от язычков пламени играли на их лицах.
Эти лампы притащил в гостиницу директор картины – он собрал их в окрестных селах заодно со старыми утюгами, фотоаппаратами народными костюмами и держал все это в самом надежном, по его мнению, месте – в номере режиссера.
– Знаешь что, – сказал режиссер, откупоривая новую бутылку. – Эта жизнь дана нам для того, чтобы ее прожить.
– Вот мы и живем, – ответил сценарист. – Вопрос только в том, как живем. В остальном я с тобой согласен.
При свете керосиновых ламп пить было еще приятнее. Сделав такое открытие, оба выпили еще по одному бокалу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17