Не успел Брыкин спросить, что же такое случилось (из богатиковского шепота он ничего не понял), как появился профессор и закричал взволнованным голосом:
– Товарищи! Товарищи! Все на митинг! Все на бульвар!
Вера Эдуардовна взвилась и воскликнула:
– Жан, дорогой, я так счастлива! Ты вождь? Вождь? Почему же ты раньше не сказал, Жан? Я бы поняла!
– Не мог, детка, не имел права…– нетерпеливо ответил профессор и обратился к Виктору:
– Виктор Андреевич, сегодня надо решать, с нами вы или нет.
– Вы что, серьезно?– удивился Виктор.
– И весьма. Хотим поручить вам контроль за порядком на собрании. Осилите?
– Так вы серьезно? – понял Виктор.– Вот осел!
Брыкин видел, как по профессорской душе пробежали пурпурные пятна, но профессор только жестко произнес:
– Что ж, с такими, как вы, нам не па пути!
И улетел на бульвар.
На собрание Брыкин пришел вместе с Виктором. Бульвар уже был забит россыпями душ. Они перемигивались, как угольки в печке, и беспрестанно гудели. Жарко, было, хорошо. Над душами нависло штук десять огоньков, среди которых Брыкин узнал профессора, купца Богатикова и того, что выдавал себя за Пуришкевича. Вид у них был торжественный.
– Граждане! – взреял над собранием голос профессора.– Впрочем, почему граждане? Ведь все мы товарищи и друзья!
– По несчастью,– подсказал кто-то из толпы.
– Все мы члены одного большого коллектива. Что такое коллектив и в чем его сила – на этом вряд ли стоит останавливаться. Вы сами видели действие этой силы, когда мы всем коллективом боролись с ночным мяуканьем больной женщины! А насколько бесперспективна пессимистически настроенная бездуховная единица, каждый из вас убедился вчера!
Профессор остановился, а Пуришкевич выкрикнул:
– В качестве аплодисментов предлагается использовать крики «Ура!» – И затянул первым.
– Что же представляет из себя наш коллектив? – продолжал профессор.-Наш коллектив идеален. Идеален в прямом и в переносном значениях этого слова. Все это я говорю, чтобы лишний раз подтвердить тот неоспоримый факт, что в нашем коллективе, как ни в одном другом, созданы все условия для роста наших духовных сил.
– А на кой? – крикнул Виктор.
– Что? Кому-то непонятна необходимость духовного прогресса? – возмутился профессор.
– Лопух!-сказал Пуришкевич.– Чтоб стремиться!
– Куда? – не унимался Виктор.
– Товарищи! – недовольно крикнули из толпы.– Скажите сразу, чего постановлять надо! Постановим и разойдемся, нечего бюрократизм разводить!
– Минуточку,– остановил профессор.– Вот тут товарищ считает, что нам некуда стремиться. Это взгляд недалекого индивидуалиста, который не видит путей и целей духовного прогресса. Мы еще не знаем тех перспектив, которые откроются нам вследствие неуклонного роста наших духовных сил! Их даже невозможно представить, эти новые горизонты!
– Какие горизонты! Десяток новых могил? – крикнул Виктор.
Профессор проигнорировал его реплику.
– Кроме того, товарищи, не исключено, что все мы являемся объектом наблюдения внеземных цивилизаций. Эта тяжелая, но почетная миссия накладывает на нас определенные обязанности. Мы обязаны отстоять приоритет разума! И мы его отстоим!
– Ну, дожили,– протянул кто-то.– Обязаны теперь… Человек лежит – и все, главное, мимо!
– Браво, Жан! – воскликнула Вера Эдуардовна.– Браво!
– «Ура» надо кричать,– поправил Пуришкевич и заорал:– Ура!
– Дозвольте спросить,– послышался робкий голос. Это была монашенка.– О духовных силах было много говорено, а сил-то, почитай, и нету. Двадцать лиц лишь духовного звания, к тому же трое малого пострига. Разве ж это силы?
Современные души рассмеялись.
– Вот видите,– смеясь, сказал профессор,– видите, в каком виде мы можем предстать перед изучающей нас цивилизацией? Нам необходимо нивелировать уровень знаний, чтоб раздвинуть рамки…
– Кладбища! – опять крикнул Виктор.
– Но этот процесс, как все общественные процессы, нуждается в централизованном руководстве. И мы, наш Первичный Учредительный Комитет, принял решение создать аппарат управления!
По душам пробежал смешок. Всем, похоже, надоела длинная речь.
– Долой аппарат насилия! – крикнул кто-то.
– А-а? – раздался в толпе страшный голос.– Который про насилие? Ты про насилие? Да я тебя, контру застарелую!..
– Позвольте! – строго перебил профессор.– Вы не поняли! Никакого насилия…
– А я говорю – цыть, контра!
– А ну – тихо, гражданин! – выдвинулся из-за профессора огонек помельче.– Соблюдай порядок.
Брыкин узнал того самого деятеля, который призывал на бульваре игнорировать Виктора.
– Вот товарищ не понял,– сказал профессор.– А почему товарищ не понял?
– Потому что – дурак! – сунулся Пуришксвич.
– Владимир Митрофанович! – укорил профессор.– Никакого насилия, товарищи! В нашем аппарате будет только три министерства: Просвещения, Культуры и Контроля!
– Брыкина министром культуры! – радостно заорал Виктор.
– Почему это Брыкина? – обиделся Пуришкевич.– Меня, между прочим, намечено избрать.
– Брыкина! Чтоб народная культура была! – радовался Виктор.
Собрание шумело:
– Брыкина давай! Давай Брыкина! Давай, Иван Семенович! Министром!
И тут словно нахлынуло. И тут вдруг понял Иван Брыкин как-то про все разом. Как жить, зачем. Качнуло горячей волной и вынесло на самый-самый верх, только бесконечные россыпи людских душ видел он вокруг себя, ни тьмы, ни света, лишь они – много, слабые.
Откуда столько? Почему столько? Ведь и не было столько никогда!.. Ах, как много-то нас, как много, когда вместе!.. Эй…
– То-о не ветер ветку кло-нит,
Не-е дубравушка шуми-ит,
То мое, мое сердечко стонет…
Сперва подхватили рядом. Сразу подхватили, словно ждали, истосковались. Голоса ударили чисто. Песня всколыхнулась, как ясный синий звон, сразу удалась, задышала.
– И-извела меня кручи-ина,
По-одколодная змея…
Это была та самая песня, та самая, которую пела мама когда-то и от которой плакала душа маленького Вани. Он и теперь плакал. Сам не понимал, отчего.
Больно было и жгуче, только за всю жизнь никогда прежде не было такой боли – счастливой, светлой, радостной. «Вот оно! – билось.– Вот! Милые!..» Хор разрастался гудящей громадой, он уже не слышал себя, да и не было его голоса – его, отдельно. Песня была.
– Степь да степь круго-ом,
Путь далек лежит,
В той степи-и глухо-ой…– пел Иван Семенович, словно обнимал всех. И еще глубже разворачивались, еще страшней. Ах, да сколько же нас, кто увидит, сосчитать кому!.. Колокольным вздохом неслось с дальних краев, сотнями плачей отзывалось вблизи, и единый, небывалый еще огромный голос, плыл, как река, разливался все шире…
Да куда же еще!.. И некуда ввысь, и сил больше нету!.. Захлестнуло… Куда!.. Родные мои!..
– До-огорай, гори, моя лучина,
До-огорю-у с тобой и я…
А там, наверху, догорали фонари.
1 2 3 4 5 6 7