Эта процедура опасна; с одной стороны, я должен остерегаться капель, разлетающихся по комнате, с другой – кран следует оставлять открытым только на долю секунды и тут же поворачивать колесо обратно. Достаточно чуть-чуть зазеваться, и кран лопнет под напором жгучей массы, которая быстро затопит весь дом. Благодаря долгим тренировкам я проделываю все это довольно ловко, мое тело аккуратно повторяет одни и те же необходимые движения, так что я даже не задумываюсь о них – вот почему я до сих пор не покалечился и не причинил ущерба дому.
Когда магма в бассейне остывает и твердеет, я вылавливаю фигуру, которая родилась под водой, переношу ее в переднюю комнату, ставлю в центр стола, долго рассматриваю, окидываю взглядом все ее выступы и впадины, все ее изгибы, а потом берусь за работу: начинаю подтесывать и подтачивать разные места так, чтобы они уподобились формам, которые уже есть в моей голове, я не приспосабливаю выступы и впадины остывшей магмы к своим целям и идеям, а скорее подчиняюсь глядящим на меня формам и обнажаю то невидимое, что дремлет внутри их, подобно завязи плода, то, к чему внутренне стремятся сами существующие формы и в чем они находят свое воплощение. Для меня магма – это не пассивный, податливый материал, но организм, пропитанный внутренними импульсами; необходимо прислушиваться к ним, необходимо следовать по пути перемен, который они открывают. Моя работа – это лишь материализация причудливых подземных снов, снов, которые я не понимаю, которые часто пугают меня своим темным пламенем, но которые отчего-то близки и знакомы мне. В каком волшебном дворце, в каком позабытом родном доме я уже встречался с этими неуступчивыми формами?
Есть люди, которые посвящают массу времени размышлениям о том, какие мысли я хотел выразить своими скульптурами. Иногда им кажется, что они это поняли, и тогда они выдумывают о моих работах хитроумные и сложные теории. Некоторые поздравляют меня с глубиной и оригинальностью того способа мышления, что открылся им благодаря моим скульптурам, и с тем, как замечательно мне удалось его выразить, другие склоняются к точке зрения, что способ этот глуп и опасно ошибочен. Однако творчество в том виде, как его представляют все эти охотники за мыслями, не имеет для меня никакого смысла. Меня занимает рождение неизвестного, незаметный и пугающий рост таинственного живого существа, созревание в этих формах свободного будущего. Сводить реальность к чему-то уже существовавшему прежде, пускай только в замыслах, по-моему, означает подменять живой организм высохшей оболочкой жизни, то есть идти по пути смерти, жертвовать будущим ради прошлого и еле осязаемым, ненавязчиво господствующим размеренным порядком ради порядка репрессивного.
Другие прекрасно видят, что я не навязываю формам никаких намерений или идей, однако такой мой подход к формам вызывает у них недовольство, они утверждают, что я проявляю пассивность, которая не имеет ничего общего с истинным творчеством. Любопытно, что активностью они считают простое уподобление реальности готовому образцу замысла, который у них всегда под рукой, тогда как утомительные поиски, во время которых нужно то и дело нащупывать в тумане ту или иную неясную форму, для них – ленивая пассивность.
Некоторым, напротив, вообще не нравится, что я искажаю случайно возникшие в бассейне формы, которые они объявляют единственно аутентичными, – своим вторжением я якобы уничтожаю прекрасные скульптуры, созданные водой. Но и с этими критиками я не могу согласиться. То, что извергается, вовсе не являет собой истинное выражение глубины, источник всегда загрязнен слоями, сквозь которые он пробился. Его нужно долго, неспешно и терпеливо очищать. Нужно дойти до начала, начало таит в себе загадку и смысл всех частей целого, возникшего из него. А истинное начало, как говорит Гегель, – в конце.
Разумеется, я знаю, что однажды это окончится плохо, что я не успею вовремя закрыть кран или же затвор повредится от долгого использования, резьба винтов сотрется, детали разболтаются, и поток жгучей магмы разольется по дому, поглотит мебель, ковры, картины и книги, зальет и расплавит все скульптуры, которые таким образом вернутся к прежним немым снам бесформенности; порой я гляжу на них, и мне кажется, что они только этого и ждут. Почему же в таком случае я не покончу с опасными играми? Когда меня спрашивают об этом, я отвечаю по-разному, иногда: «Потому что не в силах сойти с тропы порока», а иногда: «Потому что считаю это своим долгом». При этом оба мои ответа правдивы. Некоторые ненавидят меня из-за моих скульптур, говорят, что я безответственный певец хаоса, продавший душу силам зла; бывают минуты, особенно летом, по утрам, когда я, разбуженный первым, холодным еще, лучом света, готов согласиться со своими злейшими врагами, и тогда меня охватывает острая боль при мысли о том, сколько лет жизни я убил на нечто лишнее и вредное. Вот встану, обещаю я себе, и тут же разобью все эти проклятые скульптуры, запру заднюю комнату и больше никогда не войду туда. Потом я опять засыпаю, а когда просыпаюсь, вид у скульптур уже приветливый, они стоят на полках, как тихие зверушки, и шепчут неясные слова, полные спокойствия и отрады.
«У паука»
Через большое окно ресторанчика «У паука», что расположен в пассаже между Целетной и Штупартской улицами, виден внутренний дворик. Летом там можно сидеть за столиком под тентом, но сейчас, в октябре, столы и тенты убраны, дворик, окруженный высокой стеной, пуст, и худой юноша в круглых очках борется там с отвратительным чешуйчатым чудовищем. Посетители пьют вино и кофе, хрумкают солеными палочками, делятся впечатлениями об отпусках и сплетничают, мужчины в расстегнутых пиджаках говорят о бизнесе, вытаскивают из черных портфелей большие компьютерные распечатки, раскладывают их на столе и ищут в них какие-то цифры. Окно, за которым происходит неравный бой, служит посетителям чем-то вроде телевизора с выключенным звуком, какой часто можно видеть на полочке в деревенских пивных: он не мешает разговорам, но иногда ради разнообразия посетители поглядывают на экран. Действие на экране разворачивается жуткое, чудовище оглушило юношу ловким ударом хвоста по голове, схватило зубами за воротник куртки и так вот совершает по дворику круг почета. Из угла доносится пронзительный женский смех, кто-то рядом со мной заказывает бехеровку, удар хвостом не прервал ни единой фразы, не увеличил ни единой паузы между словами, мутный поток сплетен и затасканных мудростей все так же течет через зал. Я не выдерживаю, хватаю со стола нож и вилку и бегу во дворик. Когда чудовище видит меня, оно отпускает парня – тот со стонами отползает прочь, – клацает зубами и бросается в атаку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Когда магма в бассейне остывает и твердеет, я вылавливаю фигуру, которая родилась под водой, переношу ее в переднюю комнату, ставлю в центр стола, долго рассматриваю, окидываю взглядом все ее выступы и впадины, все ее изгибы, а потом берусь за работу: начинаю подтесывать и подтачивать разные места так, чтобы они уподобились формам, которые уже есть в моей голове, я не приспосабливаю выступы и впадины остывшей магмы к своим целям и идеям, а скорее подчиняюсь глядящим на меня формам и обнажаю то невидимое, что дремлет внутри их, подобно завязи плода, то, к чему внутренне стремятся сами существующие формы и в чем они находят свое воплощение. Для меня магма – это не пассивный, податливый материал, но организм, пропитанный внутренними импульсами; необходимо прислушиваться к ним, необходимо следовать по пути перемен, который они открывают. Моя работа – это лишь материализация причудливых подземных снов, снов, которые я не понимаю, которые часто пугают меня своим темным пламенем, но которые отчего-то близки и знакомы мне. В каком волшебном дворце, в каком позабытом родном доме я уже встречался с этими неуступчивыми формами?
Есть люди, которые посвящают массу времени размышлениям о том, какие мысли я хотел выразить своими скульптурами. Иногда им кажется, что они это поняли, и тогда они выдумывают о моих работах хитроумные и сложные теории. Некоторые поздравляют меня с глубиной и оригинальностью того способа мышления, что открылся им благодаря моим скульптурам, и с тем, как замечательно мне удалось его выразить, другие склоняются к точке зрения, что способ этот глуп и опасно ошибочен. Однако творчество в том виде, как его представляют все эти охотники за мыслями, не имеет для меня никакого смысла. Меня занимает рождение неизвестного, незаметный и пугающий рост таинственного живого существа, созревание в этих формах свободного будущего. Сводить реальность к чему-то уже существовавшему прежде, пускай только в замыслах, по-моему, означает подменять живой организм высохшей оболочкой жизни, то есть идти по пути смерти, жертвовать будущим ради прошлого и еле осязаемым, ненавязчиво господствующим размеренным порядком ради порядка репрессивного.
Другие прекрасно видят, что я не навязываю формам никаких намерений или идей, однако такой мой подход к формам вызывает у них недовольство, они утверждают, что я проявляю пассивность, которая не имеет ничего общего с истинным творчеством. Любопытно, что активностью они считают простое уподобление реальности готовому образцу замысла, который у них всегда под рукой, тогда как утомительные поиски, во время которых нужно то и дело нащупывать в тумане ту или иную неясную форму, для них – ленивая пассивность.
Некоторым, напротив, вообще не нравится, что я искажаю случайно возникшие в бассейне формы, которые они объявляют единственно аутентичными, – своим вторжением я якобы уничтожаю прекрасные скульптуры, созданные водой. Но и с этими критиками я не могу согласиться. То, что извергается, вовсе не являет собой истинное выражение глубины, источник всегда загрязнен слоями, сквозь которые он пробился. Его нужно долго, неспешно и терпеливо очищать. Нужно дойти до начала, начало таит в себе загадку и смысл всех частей целого, возникшего из него. А истинное начало, как говорит Гегель, – в конце.
Разумеется, я знаю, что однажды это окончится плохо, что я не успею вовремя закрыть кран или же затвор повредится от долгого использования, резьба винтов сотрется, детали разболтаются, и поток жгучей магмы разольется по дому, поглотит мебель, ковры, картины и книги, зальет и расплавит все скульптуры, которые таким образом вернутся к прежним немым снам бесформенности; порой я гляжу на них, и мне кажется, что они только этого и ждут. Почему же в таком случае я не покончу с опасными играми? Когда меня спрашивают об этом, я отвечаю по-разному, иногда: «Потому что не в силах сойти с тропы порока», а иногда: «Потому что считаю это своим долгом». При этом оба мои ответа правдивы. Некоторые ненавидят меня из-за моих скульптур, говорят, что я безответственный певец хаоса, продавший душу силам зла; бывают минуты, особенно летом, по утрам, когда я, разбуженный первым, холодным еще, лучом света, готов согласиться со своими злейшими врагами, и тогда меня охватывает острая боль при мысли о том, сколько лет жизни я убил на нечто лишнее и вредное. Вот встану, обещаю я себе, и тут же разобью все эти проклятые скульптуры, запру заднюю комнату и больше никогда не войду туда. Потом я опять засыпаю, а когда просыпаюсь, вид у скульптур уже приветливый, они стоят на полках, как тихие зверушки, и шепчут неясные слова, полные спокойствия и отрады.
«У паука»
Через большое окно ресторанчика «У паука», что расположен в пассаже между Целетной и Штупартской улицами, виден внутренний дворик. Летом там можно сидеть за столиком под тентом, но сейчас, в октябре, столы и тенты убраны, дворик, окруженный высокой стеной, пуст, и худой юноша в круглых очках борется там с отвратительным чешуйчатым чудовищем. Посетители пьют вино и кофе, хрумкают солеными палочками, делятся впечатлениями об отпусках и сплетничают, мужчины в расстегнутых пиджаках говорят о бизнесе, вытаскивают из черных портфелей большие компьютерные распечатки, раскладывают их на столе и ищут в них какие-то цифры. Окно, за которым происходит неравный бой, служит посетителям чем-то вроде телевизора с выключенным звуком, какой часто можно видеть на полочке в деревенских пивных: он не мешает разговорам, но иногда ради разнообразия посетители поглядывают на экран. Действие на экране разворачивается жуткое, чудовище оглушило юношу ловким ударом хвоста по голове, схватило зубами за воротник куртки и так вот совершает по дворику круг почета. Из угла доносится пронзительный женский смех, кто-то рядом со мной заказывает бехеровку, удар хвостом не прервал ни единой фразы, не увеличил ни единой паузы между словами, мутный поток сплетен и затасканных мудростей все так же течет через зал. Я не выдерживаю, хватаю со стола нож и вилку и бегу во дворик. Когда чудовище видит меня, оно отпускает парня – тот со стонами отползает прочь, – клацает зубами и бросается в атаку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23