Так или иначе, но писать, когда у вас нет никаких убеждений, невесело; вдобавок это чревато большими проблемами. Поэтому в прежние времена я даже охотился за убеждениями. Я неустанно был начеку, караулил, не появится ли среди моих мыслей какое-нибудь убеждение. Иногда это случалось: тогда я набрасывался на него, хватал в зубы, волочил домой, поскуливая на лестнице от нетерпения, а дома принимался осматривать его со всех сторон, обнюхивать, тянуть, крутить и плести из него литературное произведение.
Однако через какое-то время меня непременно охватывали сомнения: а действительно ли это мое убеждение? Я отпускал его, отступал на несколько шагов, ходил вокруг, внимательно разглядывал, тыкал в него пальцем: оно вдруг начинало казаться мне какой-то чужой тварью, которая лукаво втерлась в доверие, зверем, которого я не понимаю и к которому не имею никакого отношения. «Так, – говорил я себе, – похоже, ты заботишься о птенце кукушки». Мне противна даже мысль о том, что я должен показаться на людях с этим наглым и несимпатичным чужаком и представлять его как свое убеждение. Мне кажется, я чувствовал бы себя подобным же образом, пойди я на прогулку в парк с подброшенным мне детенышем кикиморы – уродцем с огромной, похожей на арбуз головой и лягушачьим ртом до ушей.
В таких случаях я проверяю, не является ли моим убеждением как раз обратное, – и надо же, оно мне и впрямь нравится, оно меня просто очаровывает, обратное – это мое истинное убеждение. И я кидаюсь на это противоположное убеждение, мну и вымешиваю его, как тесто, чтобы слепить из него произведение, – а через какое-то время все повторяется, и противоположное внезапно кажется мне чужим и гадким, я брезгую до него дотронуться и даже думать о нем. В конце концов я отказываюсь и от этого убеждения – творческий процесс завершен, от убеждений не осталось и следа; я сижу, похожий на растерянного енота, который так долго полоскал в воде кусочек сахара, что тот растаял.
Однажды я поставил необычный эксперимент. Я, по обыкновению, ждал, не появится ли какое-нибудь убеждение, – но напрасно. И вдруг меня осенило: а что если хотя бы взглянуть на «ничто»? Может, мне удастся из него что-нибудь выжать, раз никакого убеждения все равно нет? Я впервые в жизни присмотрелся к «ничто». Оно лениво клубилось, точно туманный водоворот, и издавало негромкий шум. Что, собственно, таится в «ничто»? Мне пришло в голову, что вычтенные числа не исчезают в нуле за знаком равенства, а остаются в нем в какой-то особой форме, в виде математического запаха, – причем существуют самые разные нули, несхожие по запаху. «Ничто» – это действительно ничто? Мы уделяем ему так мало внимания. Мы видим только то, что сами соблаговолили признать «чем-то», только затвердевшие, готовые формы; «ничто» для нас – тайная область за границами этого «нечто». Однако действительно ли в той области, которой мы пренебрегли, находится пустота? Не ждет ли нас в этих презираемых уголках бытия, на задворках существования встреча с удивительной яркой жизнью, для которой «нечто» всего лишь треснувшая и сброшенная скорлупа, с жизнью, в пульсации сил которой скрывается секрет «чего-то», настолько позабытый, что мы о нем даже не спрашиваем?
Впервые в жизни я прислушиваюсь к тихой музыке этого «ничто». Постепенно я начинаю различать в негромком шуме голоса и мелодии, слова, неуверенно складывающиеся из еще неостывшей материи звуков и сохраняющие в себе ее пульс. Я становлюсь свидетелем удивительной космогонии языка – тут пузырятся едва зарождающиеся мысли, пока еще не освободившиеся от пут образов и снов, тут сияют внутренним светом образы, до сих пор пронизанные таинственными первобытными ритмами, которые воссоздают из них давно утраченное единство. Сколько же предстоит работы: надо заботиться о чистоте этого родника, следить, чтобы его не засорили отложения убеждений, которые мгновенно заполоняют все вокруг, прилагать усилия к тому, чтобы струя, бьющая из родника, не превратилась, окаменев, в убеждение, которое потом можно было бы носить в кармане.
У всех есть убеждения – вот тоска-то! Люди встречаются и обмениваются своими точками зрения, как дикари цветными стеклышками. Они кидаются ими друг в друга. Закусывают ими. Я ужинаю в «Монастырском погребке», а за соседним столом сидит огромный и страшно лохматый зверь, который сосредоточенно пожирает тарелки и приборы. Мужчина, сидящий со своей молодой спутницей рядом со мной, очень нервничает и с негодованием говорит: «Я убежден, что кто-то должен это прекратить». Зверь, даже не оборачиваясь, гундосит с набитой пастью: «А я убежден, что если вы в вашем возрасте решили соблазнить молоденькую девушку, то вам следовало надеть менее безвкусный галстук». Создания, возникающие из ничего, пока еще незаметны и непостоянны, вполне возможно, что нам никогда не удастся извлечь из них пользу, однако они радуют уже самим своим существованием. Неверно было бы относиться к миру, скрытому в «ничто», как к башне из слоновой кости, отделенной от нашего мира; возможно, это и есть наш мир, находящийся в стадии сотворения, и в нем до сих пор бродят силы, которые его создают; несмотря на всю его фантастичность, он совершенно реален. Так будем же учиться понимать его тихий язык.
Ящеры
Мне не везет. Почти каждый раз, когда я прихожу в театр, на сцене играют ящеры. Я никогда ничего не имел против ящеров, хотя многим людям они противны, но все же я не могу привыкнуть к тому, что они разыгрывают на сцене «Наших удальцов» или «Нору» либо поют в «Проданной невесте», и тогда в счастливом финале ящер Еник и ящер Марженка неуклюже тычутся друг в дружку длинными мордами. Бедный Бедржих Сметана, бедный Карел Сабина. Ящеры всегда играют на редкость скверно, их жестикуляция неестественна, у них плохая дикция, и в довершение они прегромко топают. Мне всегда хочется закричать: «Пошел вон, ящер!» – но остальные зрители молчат, смотрят и аплодируют, и я тоже молчу – даже после такого кошмара, как «Лебединое озеро» в исполнении ящеров.
Я заметил, что, покидая театр после представления, зрители старательно избегают любых упоминаний о ящерах. При этом ощущается напряжение, подобное тому, какое возникает, когда в присутствии горбатого люди стараются не говорить о горбе, спине или позвоночнике. Зрители даже не произносят слов, созвучных слову «ящер». Разумеется, при горбатом, несмотря на все усилия (а часто именно благодаря им), в разговор непременно пролезет какой-нибудь горб, причем появится он во фразе, где ему совсем не место, точно так же повсюду пролезают и ящеры, они подстерегают за каждым словом – например, наречие «еще» так и норовит превратиться в ящера. Когда такая неприятность случается, все застывают, а несчастный, у которого вырвалось роковое слово, краснеет, как отец, выронивший на глазах у четырнадцатилетней дочери из кармана презерватив, и быстренько пытается дрожащим голосом замять разговор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Однако через какое-то время меня непременно охватывали сомнения: а действительно ли это мое убеждение? Я отпускал его, отступал на несколько шагов, ходил вокруг, внимательно разглядывал, тыкал в него пальцем: оно вдруг начинало казаться мне какой-то чужой тварью, которая лукаво втерлась в доверие, зверем, которого я не понимаю и к которому не имею никакого отношения. «Так, – говорил я себе, – похоже, ты заботишься о птенце кукушки». Мне противна даже мысль о том, что я должен показаться на людях с этим наглым и несимпатичным чужаком и представлять его как свое убеждение. Мне кажется, я чувствовал бы себя подобным же образом, пойди я на прогулку в парк с подброшенным мне детенышем кикиморы – уродцем с огромной, похожей на арбуз головой и лягушачьим ртом до ушей.
В таких случаях я проверяю, не является ли моим убеждением как раз обратное, – и надо же, оно мне и впрямь нравится, оно меня просто очаровывает, обратное – это мое истинное убеждение. И я кидаюсь на это противоположное убеждение, мну и вымешиваю его, как тесто, чтобы слепить из него произведение, – а через какое-то время все повторяется, и противоположное внезапно кажется мне чужим и гадким, я брезгую до него дотронуться и даже думать о нем. В конце концов я отказываюсь и от этого убеждения – творческий процесс завершен, от убеждений не осталось и следа; я сижу, похожий на растерянного енота, который так долго полоскал в воде кусочек сахара, что тот растаял.
Однажды я поставил необычный эксперимент. Я, по обыкновению, ждал, не появится ли какое-нибудь убеждение, – но напрасно. И вдруг меня осенило: а что если хотя бы взглянуть на «ничто»? Может, мне удастся из него что-нибудь выжать, раз никакого убеждения все равно нет? Я впервые в жизни присмотрелся к «ничто». Оно лениво клубилось, точно туманный водоворот, и издавало негромкий шум. Что, собственно, таится в «ничто»? Мне пришло в голову, что вычтенные числа не исчезают в нуле за знаком равенства, а остаются в нем в какой-то особой форме, в виде математического запаха, – причем существуют самые разные нули, несхожие по запаху. «Ничто» – это действительно ничто? Мы уделяем ему так мало внимания. Мы видим только то, что сами соблаговолили признать «чем-то», только затвердевшие, готовые формы; «ничто» для нас – тайная область за границами этого «нечто». Однако действительно ли в той области, которой мы пренебрегли, находится пустота? Не ждет ли нас в этих презираемых уголках бытия, на задворках существования встреча с удивительной яркой жизнью, для которой «нечто» всего лишь треснувшая и сброшенная скорлупа, с жизнью, в пульсации сил которой скрывается секрет «чего-то», настолько позабытый, что мы о нем даже не спрашиваем?
Впервые в жизни я прислушиваюсь к тихой музыке этого «ничто». Постепенно я начинаю различать в негромком шуме голоса и мелодии, слова, неуверенно складывающиеся из еще неостывшей материи звуков и сохраняющие в себе ее пульс. Я становлюсь свидетелем удивительной космогонии языка – тут пузырятся едва зарождающиеся мысли, пока еще не освободившиеся от пут образов и снов, тут сияют внутренним светом образы, до сих пор пронизанные таинственными первобытными ритмами, которые воссоздают из них давно утраченное единство. Сколько же предстоит работы: надо заботиться о чистоте этого родника, следить, чтобы его не засорили отложения убеждений, которые мгновенно заполоняют все вокруг, прилагать усилия к тому, чтобы струя, бьющая из родника, не превратилась, окаменев, в убеждение, которое потом можно было бы носить в кармане.
У всех есть убеждения – вот тоска-то! Люди встречаются и обмениваются своими точками зрения, как дикари цветными стеклышками. Они кидаются ими друг в друга. Закусывают ими. Я ужинаю в «Монастырском погребке», а за соседним столом сидит огромный и страшно лохматый зверь, который сосредоточенно пожирает тарелки и приборы. Мужчина, сидящий со своей молодой спутницей рядом со мной, очень нервничает и с негодованием говорит: «Я убежден, что кто-то должен это прекратить». Зверь, даже не оборачиваясь, гундосит с набитой пастью: «А я убежден, что если вы в вашем возрасте решили соблазнить молоденькую девушку, то вам следовало надеть менее безвкусный галстук». Создания, возникающие из ничего, пока еще незаметны и непостоянны, вполне возможно, что нам никогда не удастся извлечь из них пользу, однако они радуют уже самим своим существованием. Неверно было бы относиться к миру, скрытому в «ничто», как к башне из слоновой кости, отделенной от нашего мира; возможно, это и есть наш мир, находящийся в стадии сотворения, и в нем до сих пор бродят силы, которые его создают; несмотря на всю его фантастичность, он совершенно реален. Так будем же учиться понимать его тихий язык.
Ящеры
Мне не везет. Почти каждый раз, когда я прихожу в театр, на сцене играют ящеры. Я никогда ничего не имел против ящеров, хотя многим людям они противны, но все же я не могу привыкнуть к тому, что они разыгрывают на сцене «Наших удальцов» или «Нору» либо поют в «Проданной невесте», и тогда в счастливом финале ящер Еник и ящер Марженка неуклюже тычутся друг в дружку длинными мордами. Бедный Бедржих Сметана, бедный Карел Сабина. Ящеры всегда играют на редкость скверно, их жестикуляция неестественна, у них плохая дикция, и в довершение они прегромко топают. Мне всегда хочется закричать: «Пошел вон, ящер!» – но остальные зрители молчат, смотрят и аплодируют, и я тоже молчу – даже после такого кошмара, как «Лебединое озеро» в исполнении ящеров.
Я заметил, что, покидая театр после представления, зрители старательно избегают любых упоминаний о ящерах. При этом ощущается напряжение, подобное тому, какое возникает, когда в присутствии горбатого люди стараются не говорить о горбе, спине или позвоночнике. Зрители даже не произносят слов, созвучных слову «ящер». Разумеется, при горбатом, несмотря на все усилия (а часто именно благодаря им), в разговор непременно пролезет какой-нибудь горб, причем появится он во фразе, где ему совсем не место, точно так же повсюду пролезают и ящеры, они подстерегают за каждым словом – например, наречие «еще» так и норовит превратиться в ящера. Когда такая неприятность случается, все застывают, а несчастный, у которого вырвалось роковое слово, краснеет, как отец, выронивший на глазах у четырнадцатилетней дочери из кармана презерватив, и быстренько пытается дрожащим голосом замять разговор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23