С самого начала Нандо и вправду занимается своими делами, но затем, в середине празднества, появляется. Он одет так же, как в любой день, в той же гаванской рубашке, в какой его видят уже много лет.
– Точнее, не в той же самой, просто у него много таких.
В знак уважения к гостям сегодня он впервые появляется на людях без очков «Рай-Бан». Его глаза смотрят неуверенно и ошарашено, как у всякого, кто снимает очки, носимые постоянно, и люди предпочитают не сталкиваться с ним лицом к лицу – им неловко встречать этот взгляд, всегда скрытый в тени, и вдруг явившийся на свет Божий. Выставив напоказ свои круглые глаза, прежде никому не ведомые, он прихрамывая ходит среди толпы, приветствуя гостей шумными объятиями, точно белый медведь, удушающий свои жертвы. Единственно, кого он не удостаивает объятия, так это собственную невесту – ей он дарит лишь поцелуй в лоб, братский и бесстрастный.
Нандо Барраган отвергает рюмки с ликером, подносимые лакеями. Он идет к буфету, медленно осматривает его, исследует ящик за ящиком, обнюхивает, словно недоверчивый грызун, и не берет ничего. Он скрывается из глаз за развешанной в предпоследнем патио одеждой и входит в кухню.
Там он находит свою мать, Северину, она одна. Она тоже одета по-домашнему, как в обычный день: на ней длинное платье из черного хлопка с набивными белыми цветочками, на плечах – полотенце, на талии повязан клеенчатый передник, ноги босы. Она вымыла голову мылом «Голубой Крест» против вшей, и Нандо выпадает случай видеть ее с распущенными волосами, что бывает нечасто.
Хотя Северина проводит всю жизнь дома взаперти, если не считать периодических визитов на кладбище, ее дети ни разу не видели ее неприбранной или только что вставшей с постели, они не знают, ни в котором часу она ложится, ни в чем нуждается, никогда не слышали от нее ни жалобы, ни плача, ни смеха: все личное она таит от чьих-либо глаз. Ее дело – справляться со слабостями других, но свои собственные она надежно скрывает. Когда другие напиваются, она не изменяет умеренности; когда они больны, она за ними ухаживает; когда они сами не свои, они чувствуют ее цельность; когда они сбиваются с пути, они видят, что она стоит в центре; когда они транжирят, она бережет каждый сентаво; когда мир их семьи рушится, распадается в прах, она собирает обломки и склеивает их вновь.
Северина знает всех своих до донышка, вдоль и поперек, но никому еще не удалось расшифровать ее саму. Она так и остается загадкой – загадкой всемогущей хрупкости. Она всегда здесь, она всегда была здесь, неколебимая, как доисторическая скала, и однако ирреальная, как пространство и время. В ее поразительной стойкости и в ее таинственности сфинкса коренится секрет ее авторитета.
Она потеряла мужа, умершего естественной смертью, и семерых из своих двенадцати детей – смерть их была насильственной, и пережив столько смертей, превратилась в существо из другой материи, в обитательницу сфер, удаленных от боли и людской непоследовательности. Она приняла свой жребий с героическим, если не параноидальным, фатализмом, по меньшей мере непонятным. Будучи главной жертвой войны с Монсальве, она никогда не просила сыновей положить ей конец.
С годами ее волосы поредели и поседели, но длиной они еще и теперь до пояса. Нандо наблюдает, как она расчесывает их частым гребнем, и отмечает про себя, что и теперь, когда волосы уже не те, в ее жестах все та же энергия, какая, годами раньше, требовались для укрощения мощного каскада. «Она постарела», – думает он, и его удивляет открытие, что его мать подвластна течению времени.
– Я хочу есть, мама.
Она идет к растопленной угольной плите – она никогда не желала пользоваться электрической, поставленной по приказанию сыновей, – и подает своему первенцу миску, до краев наполненную черной фасолью, и доверху налитый стакан «Олд Парра».
– Нандо Барраган боялся, что его отравят, и поэтому не брал в рот ни кусочка, если он не был приготовлен его матерью.
– На самом-то деле причина была другая: просто такой уж он был дикий человек, что не желал пробовать блюдо, если оно казалось ему новым или необычным.
Уединившись в кухне, мать и сын забывают о празднестве, что шумит в отдалении, словно ярмарка в другом городе. Нандо сидит за массивным, грубо обтесанным столом, который служит их семье уже двадцать лет – за ним едят, на нем месят тесто для маисовых лепешек и гладят. Северина приближается к сыну со спины и, точно умелый укротитель диких зверей, поглаживает подушечками пальцев его кудлатую голову – она всегда, со времен его раннего детства, делает так, если хочет его успокоить.
– Ну а теперь объясни мне, почему ты женишься на ней. Назови мне хоть одну причину, – говорит она.
– Потому что мужчина должен иметь супругу – отвечает он, полностью сосредоточившись на поглощении фасоли, сопровождая ее горячими глотками крепкого виски.
– Ты ее угробишь, Нандо.
– Ана Сантана сильнее, чем кажется.
– Тогда она принесет зло тебе. Посмотри, что за цирк устроили здесь сегодня, и все только ради ее удовольствия. Никогда раньше чужие не входили в этот дом.
– Все под контролем.
– Ты всегда так говоришь, и всегда это плохо кончается.
Дверь кухни открывается и входит сеньор на пятом десятке, белокожий, выше среднего роста, с ясными и кроткими голубыми глазами, хорошо гармонирующими со здоровым румянцем его щек. Его неброская приличная одежда – светлая рубашка и скромный темный костюм – элемент личной безопасности и средство пробудить доверие клиентов. Это доктор Мендес, друг и адвокат семьи.
– В Городе доктор Мендес имел репутацию джентльмена. Он был другом Барраганов, но не был на них похож. Он был холост, вел размеренную жизнь и не принимал участия в вооруженных столкновениях. На самом деле он как адвокат работал на оба семейства, и Барраганов и Монсальве, и являлся единственным, кто умудрялся долгие годы иметь дело с обоими и не поссориться ни с кем из них.
Адвокат Мендес защищает членов обеих семей в тяжбах с третьими лицами. В своей деятельности он не переходит границ беспристрастности, не позволяя себе увлекаться и не взирая на лица, не берется за дела, в которых сталкиваются обе банды, и, кроме того, не берет ни от кого ни сентаво свыше стоимости своих профессиональных услуг как таковых.
Мендес знает, что имеет дело с людьми, привыкшими давать на лапу и покупать чужую совесть, и что в тот самый момент, как некто получит от них левые деньги, он становится их исключительной собственностью, их рабом, лишенным права возмущаться и обязанным хранить верность им при любых условиях, рискуя головой в случае неповиновения.
Обе семьи уважают адвоката как человека культурного и честного и гордятся его дружбой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68