Я сомневался, что она когда-либо чувствовала свою правоту.
Я скрутил сигарету и чиркнул спичкой о подошву своего ботинка. Потом бросил спичку за борт и смотрел, как она дрейфует на поверхности воды, и её движения напомнили мне о бутылке, спичечном коробке и куске бревна, которые проплывали подо мной, когда я пытался отыскать тело Кэти.
Гвендолин снова заговорила:
– Разве тебе ещё не надоел канал, Джо?
– Конечно, иногда он надоедает.
– Я так и думала. По тебе видно.
Я не стал ей возражать.
– С этим надо родиться, – сказала она.
В ответ я стряхнул с сигареты пепел.
– Да и в любом случае, – продолжила она, – людям вроде меня такая жизнь совсем не по душе.
– Почему же?
– Да это не жизнь, – сказала она. – Я с первого взгляда поняла, что ты не создан для этого.
Меня не впечатлила её уверенность.
– Ты это прочла по звездам? – насмешливо сказал я.
– Ты невежа, – сухо сказал она, – и это не смешно.
Мы услышали, как внизу закричал ребенок.
– Сопляк, – сказала Гвендолин. – Ну а если серьезно, Джо, ты не хуже меня понимаешь, что сыт по горло этой баржей.
– Эта работа не хуже любой другой.
Она засмеялась.
– Когда ты сбежишь от неё, Джо?
– Сегодня, завтра, послезавтра, – сказал я, – по звездам не читаю.
– Заткнись, – грубо отрезала Гвендолин.
После короткой паузы мы продолжили разговор. Она говорила мне, что Элла не пьет, а она не понимает непьющих людей, и если бы после этого не было головной боли, она бы напивалась каждый вечер. Она сказала, что любит джин, не джин с лаймом или джин с вермутом или чем-то ещё, просто джин. Он не казался ей горьким. Она предложила нам как-нибудь сходить выпить вместе, а Элле сказать, что мы идем в кино. Хотя вообще-то делать там нечего. Она предположила, что мне кино так же не нравится, как и ей. На досуге она бы скорее предпочла перекинуться в картишки или выпить джина.
Даже будучи одетой в брюки, у штурвала она выглядела нелепо. Брюки были из мягкого зеленого велюра, испачканные жирными пятнами и обвисшие на коленях. Чулок на ней не было. Она сказала мне, что больше всего ненавидит ходить к зубному врачу. Вскоре на палубу поднялась Элла и позвала Гвендолин обедать. Обычно в дороге мы ели по очереди. Я остался один на палубе. Я слышал, как две женщины внизу говорили и смеялись, а потом раздался грубо свистящий голос ребенка, и вдруг я осознал, что завидую им всем. Их объединяло одно: они были в безопасности, если в их жизнь и проникал какой-то абсурд, с ним можно было смириться; они находились под защитой структуры собственного сознания, того факта, что не были вовлечены в «убийство» и не считались в обыденном представлении «сумасшедшими». Но тот абсурд, который угрожал мне, мог положить конец всем возможностям, и часто, оставаясь наедине с собой, я чувствовал абсолютную уверенность в том, что это произойдет, и тогда я уже буду не в силах ни принять это, ни отвергнуть. В смерти пет ничего незавершенного. Никто не может её принять.
И все же я был рад остаться в одиночестве у штурвала. Солнце согревало мне руки, и вода впереди уходила вдаль, как древко копья. Навстречу мне плыла баржа, впряжённая в лошадь. Долгое время они оставались вдалеке, человек, лошадь и баржа, как состоявшее из трех частей насекомое, а потом они вдруг разделились и быстро стали расти, пока наконец совсем не приблизились и не поравнялись с нами. Тогда человек на барже помахал мне рукой. Мы не заговорили. Когда они проплыли мимо, я оглянулся, и лошадь так же тянула баржу вперед и в сторону, а человек сидел на ней и смотрел прямо перед собой. Я снова стал различать голоса внизу. Ребенок говорил что-то о рисовом пудинге, и Элла повысила голос. По отношению к ней я не испытывал угрызений совести, лишь слабую тревогу. Она снова стала той, кем была раньше – женой Лесли. Рано или поздно – пока я был не в состоянии принять решение – я её брошу. Она пыталась заставить меня насильно давать ей то, что я когда-то давал по собственной воле. Я думаю, Гвендолин с самого начала все знала и сочувствовала мне, и это меня в ней привлекало.
Вечером мы встали на якорь в Клоузе. Элла хотела плыть дальше, потому что темнело лишь после семи, но она не настаивала. Гвендолин уже сказала ей, что хотела сходить со мной в кино.
Гвендолин была и молодой и старой одновременно. Она была менее чувствительной, чем Элла, и явно её презирала. И я видел, что она хочет, чтобы я изменил Элле с ней. Трудно было поверить, что ей всего 29. Она выглядела старше, и все же её тело иногда выглядело почти девичьим. Она переоделась в красную юбку и зеленый джемпер, передняя часть которого, украшенная белыми треугольниками, свисала плоско, потому что она не поддерживала свои конические груди лифчиком. На ногах у неё были белые лодочки с открытым носом, и когда она клала ногу на ногу, я завороженно смотрел на густо накрашенные лаком пальцы, выглядывавшие из туфель, и на маленькие медного цвета волоски на её ногах. Я гадал, не была ли она проституткой. Я чувствовал, что к мужчинам она была равнодушна, лишь смутно сексуальна.
Полукруг помады ярко отпечатался на ободке чашки.
Мы почти не разговаривали по дороге в паб (гостиничный бар, единственный в городе, куда пускали женщин) и, сидя за столом красная, зеленая, белая и тонкая Гвендолин курила одну сигарету за другой и потягивала джин. Она вытерла губы платком и сказала:
– Закажи нам еще джина, Джо.
За первый заказ я расплатился мелочью, которая была у меня в кармане. Когда я вынул кошелек, чтобы заплатить за новую порцию напитков, из него выпала фотография Кэти. Я моментально замер, пришел в оцепенение. Официантка подобрала фотографию и. не глядя, отдала мне. Я положил её обратно в кошелек. Гвендолин улыбнулась.
– Бывшая подружка? – спросила она.
– Да, – ответил я, – она умерла.
– Но ты все еще носишь ее фотографию?
– Не знаю почему. Давно пора ее выбросить.
– Конечно! Мертвые могут сами о себе позаботиться.
Она вкрутила сигарету в пепельницу.
– Допивай, – сказала она. – Нам ещё надо провернуть одну сделку.
Мы занимались любовью в поле очень холодно и машинально. На «сделку» это было мало похоже, поскольку деньги в этом процессе задействованы не были. Было очень темно, земля почти везде была твердой, но местами, там, где ветер образовал корку на грязи, наши ноги проваливались в мягкое месиво.
Её щеки были совсем холодными. Когда я прикоснулся к её груди, она никак на это не отреагировала. Мерцание её сигареты то усиливалось, то меркло, она казалась полностью отстраненной.
Она прервала меня. Сказала, что не хочет неприятностей. И потом, когда все кончилось, она встала и начала жаловаться, что из-за меня совсем перепачкалась, и долго-долго приводила себя в порядок. Все кончилось быстро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Я скрутил сигарету и чиркнул спичкой о подошву своего ботинка. Потом бросил спичку за борт и смотрел, как она дрейфует на поверхности воды, и её движения напомнили мне о бутылке, спичечном коробке и куске бревна, которые проплывали подо мной, когда я пытался отыскать тело Кэти.
Гвендолин снова заговорила:
– Разве тебе ещё не надоел канал, Джо?
– Конечно, иногда он надоедает.
– Я так и думала. По тебе видно.
Я не стал ей возражать.
– С этим надо родиться, – сказала она.
В ответ я стряхнул с сигареты пепел.
– Да и в любом случае, – продолжила она, – людям вроде меня такая жизнь совсем не по душе.
– Почему же?
– Да это не жизнь, – сказала она. – Я с первого взгляда поняла, что ты не создан для этого.
Меня не впечатлила её уверенность.
– Ты это прочла по звездам? – насмешливо сказал я.
– Ты невежа, – сухо сказал она, – и это не смешно.
Мы услышали, как внизу закричал ребенок.
– Сопляк, – сказала Гвендолин. – Ну а если серьезно, Джо, ты не хуже меня понимаешь, что сыт по горло этой баржей.
– Эта работа не хуже любой другой.
Она засмеялась.
– Когда ты сбежишь от неё, Джо?
– Сегодня, завтра, послезавтра, – сказал я, – по звездам не читаю.
– Заткнись, – грубо отрезала Гвендолин.
После короткой паузы мы продолжили разговор. Она говорила мне, что Элла не пьет, а она не понимает непьющих людей, и если бы после этого не было головной боли, она бы напивалась каждый вечер. Она сказала, что любит джин, не джин с лаймом или джин с вермутом или чем-то ещё, просто джин. Он не казался ей горьким. Она предложила нам как-нибудь сходить выпить вместе, а Элле сказать, что мы идем в кино. Хотя вообще-то делать там нечего. Она предположила, что мне кино так же не нравится, как и ей. На досуге она бы скорее предпочла перекинуться в картишки или выпить джина.
Даже будучи одетой в брюки, у штурвала она выглядела нелепо. Брюки были из мягкого зеленого велюра, испачканные жирными пятнами и обвисшие на коленях. Чулок на ней не было. Она сказала мне, что больше всего ненавидит ходить к зубному врачу. Вскоре на палубу поднялась Элла и позвала Гвендолин обедать. Обычно в дороге мы ели по очереди. Я остался один на палубе. Я слышал, как две женщины внизу говорили и смеялись, а потом раздался грубо свистящий голос ребенка, и вдруг я осознал, что завидую им всем. Их объединяло одно: они были в безопасности, если в их жизнь и проникал какой-то абсурд, с ним можно было смириться; они находились под защитой структуры собственного сознания, того факта, что не были вовлечены в «убийство» и не считались в обыденном представлении «сумасшедшими». Но тот абсурд, который угрожал мне, мог положить конец всем возможностям, и часто, оставаясь наедине с собой, я чувствовал абсолютную уверенность в том, что это произойдет, и тогда я уже буду не в силах ни принять это, ни отвергнуть. В смерти пет ничего незавершенного. Никто не может её принять.
И все же я был рад остаться в одиночестве у штурвала. Солнце согревало мне руки, и вода впереди уходила вдаль, как древко копья. Навстречу мне плыла баржа, впряжённая в лошадь. Долгое время они оставались вдалеке, человек, лошадь и баржа, как состоявшее из трех частей насекомое, а потом они вдруг разделились и быстро стали расти, пока наконец совсем не приблизились и не поравнялись с нами. Тогда человек на барже помахал мне рукой. Мы не заговорили. Когда они проплыли мимо, я оглянулся, и лошадь так же тянула баржу вперед и в сторону, а человек сидел на ней и смотрел прямо перед собой. Я снова стал различать голоса внизу. Ребенок говорил что-то о рисовом пудинге, и Элла повысила голос. По отношению к ней я не испытывал угрызений совести, лишь слабую тревогу. Она снова стала той, кем была раньше – женой Лесли. Рано или поздно – пока я был не в состоянии принять решение – я её брошу. Она пыталась заставить меня насильно давать ей то, что я когда-то давал по собственной воле. Я думаю, Гвендолин с самого начала все знала и сочувствовала мне, и это меня в ней привлекало.
Вечером мы встали на якорь в Клоузе. Элла хотела плыть дальше, потому что темнело лишь после семи, но она не настаивала. Гвендолин уже сказала ей, что хотела сходить со мной в кино.
Гвендолин была и молодой и старой одновременно. Она была менее чувствительной, чем Элла, и явно её презирала. И я видел, что она хочет, чтобы я изменил Элле с ней. Трудно было поверить, что ей всего 29. Она выглядела старше, и все же её тело иногда выглядело почти девичьим. Она переоделась в красную юбку и зеленый джемпер, передняя часть которого, украшенная белыми треугольниками, свисала плоско, потому что она не поддерживала свои конические груди лифчиком. На ногах у неё были белые лодочки с открытым носом, и когда она клала ногу на ногу, я завороженно смотрел на густо накрашенные лаком пальцы, выглядывавшие из туфель, и на маленькие медного цвета волоски на её ногах. Я гадал, не была ли она проституткой. Я чувствовал, что к мужчинам она была равнодушна, лишь смутно сексуальна.
Полукруг помады ярко отпечатался на ободке чашки.
Мы почти не разговаривали по дороге в паб (гостиничный бар, единственный в городе, куда пускали женщин) и, сидя за столом красная, зеленая, белая и тонкая Гвендолин курила одну сигарету за другой и потягивала джин. Она вытерла губы платком и сказала:
– Закажи нам еще джина, Джо.
За первый заказ я расплатился мелочью, которая была у меня в кармане. Когда я вынул кошелек, чтобы заплатить за новую порцию напитков, из него выпала фотография Кэти. Я моментально замер, пришел в оцепенение. Официантка подобрала фотографию и. не глядя, отдала мне. Я положил её обратно в кошелек. Гвендолин улыбнулась.
– Бывшая подружка? – спросила она.
– Да, – ответил я, – она умерла.
– Но ты все еще носишь ее фотографию?
– Не знаю почему. Давно пора ее выбросить.
– Конечно! Мертвые могут сами о себе позаботиться.
Она вкрутила сигарету в пепельницу.
– Допивай, – сказала она. – Нам ещё надо провернуть одну сделку.
Мы занимались любовью в поле очень холодно и машинально. На «сделку» это было мало похоже, поскольку деньги в этом процессе задействованы не были. Было очень темно, земля почти везде была твердой, но местами, там, где ветер образовал корку на грязи, наши ноги проваливались в мягкое месиво.
Её щеки были совсем холодными. Когда я прикоснулся к её груди, она никак на это не отреагировала. Мерцание её сигареты то усиливалось, то меркло, она казалась полностью отстраненной.
Она прервала меня. Сказала, что не хочет неприятностей. И потом, когда все кончилось, она встала и начала жаловаться, что из-за меня совсем перепачкалась, и долго-долго приводила себя в порядок. Все кончилось быстро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32