казалось, довольно одного движения ластика, и лицу его будет возвращена белизна нетронутого бумажного листа.
Он вежливо поклонился, и я ответил на его приветствие. Затем он поднял с пола большой бесформенный саквояж – не было сомнений, что во все время ужина он сжимал его под столом ногами, – спустился вниз и исчез в толпе.
Спустя несколько минут в шуме толпы зазвучало нетерпение, и наконец тяжелый красный занавес сомнительной чистоты в самом деле открылся. На сцене явился крепкого сложения мужчина, одетый во фрак, который был ему узок в плечах, с торжественностью приветствовал публику и немедленно атаковал выходную арию из «Севильского цирюльника», имея в качестве поддержки лишь аккорды расстроенного фортепиано. Он очень старался раскатывать «р», как великие итальянские тенора, но его пугающий акцент кокни вылезал из каждого «barbiere», несколько напоминая пучки соломы, вылезающие из рукавов огородного пугала. Кроме этой забавной детали, я ничего не смог бы сказать о его выступлении, быстро заглушённом нестройными криками; к тому же вскоре обнаружилось, что артист отличался не столько своими вокальными талантами, сколько почти сверхчеловеческой способностью, не прерывая исполнения, принимать на манишку несчетное количество всевозможных метательных снарядов (скомканных бумажных шариков, сигарных окурков, подпорченных фруктов), коих в публике, кажется, был заготовлен изрядный запас на случай. Каждое попадание отмечалось триумфальным «ура!», а когда, проворковав финальную руладу, наш тенор прижал руку к испятнанной груди, поклонился и, пятясь задом, покинул сцену, его ретираду сопроводил всеобщий победный вопль.
Пианист без всякого перехода заиграл первые такты модной шансонетки, свет притушили, и на сцену явилась женщина, не слишком обремененная одеждой. Вопль тут же обратился в одобрительный шумок, и певица, воспользовавшись относительным затишьем, прощебетала рефрен песенки «Goodbye, little yellow bird». Она пела детским голоском, жеманно теребя в полутьме подол юбочки, и из зала полетели резвые шутки.
– Слышь, у меня тоже есть маленькая птичка!
– Лети-ка сюда, я тебя ощиплю!
– Эй, не хочешь сесть на мой сучок?
Увы, осмелев, она сделала шаг вперед и вышла на свет. К великому неудовольствию собрания, «маленькая птичка» оказалась зрелой матроной, сильно за сорок; на ее дряблых щеках видны были потеки румян; икры, обнаженные подобранными юбками, обличали жирную, студенисто дрожащую плоть. Большая клетка понадобилась бы для этой «птички»: в ней было килограммов восемьдесят.
Ей не суждено было долететь до второго куплета: правильная бомбардировка превратила ее платье в свалку пепла, промасленной бумаги и томатного сока; мне даже показалось, что в ее сторону пролетели гребень и полу сапог. Своим спасением «артистка» была обязана единственно вмешательству директора заведения, который бросился на сиену и увел «птичку» за кулисы, загораживая каким-то покрывалом.
Не в силах более выносить этого, я схватил Дюмарсея за рукав и потащил к выходу. Мы уже спустились вниз, когда на сцене вновь появился директор.
– Полноте, полноте, дамы и господа, спокойнее, прошу вас! – ревел он, стараясь перекрыть хохот. – Не будем более откладывать. Итак, наш главный аттракцион – «Господин Дик»!
Он исчез, и сразу вслед за ним – пианист. Несколько мгновений спустя появился какой-то человек, вышел на середину сцены и поставил на пол саквояж. К великому моему удивлению, я узнал того бережного человечка, который ужинал за соседним столом.
[ «Бедный малый! – воскликнул Дюмарсей, у которого после оскорблений тенора и «маленькой птички» разыгрался аппетит. – Они его разорвут на куски…»]
Я не мог тащить его дальше; заклинившись в самой гуще толпы, он старался не пропустить ни единой насмешливой реплики, адресованной маленькому человечку. Какая-то размалеванная женщина сказала: «Ну что, толстячок, это на сегодня или на завтра?» – и ее сосед, смеясь, ответил: «Да брось его, ты ж видишь, он уже яйцо кладет!»
Господин Дик оставался почти совершенно неподвижен. Бледная улыбка блуждала на губах его. Он обводил публику отсутствующим взглядом, словно сам был зрителем, терпеливо ожидающим начала представления; две-три реплики из зала заставили его поднести руку ко рту и скромно кашлянуть.
И произошло что-то странное. Вместо того чтобы дойти до пароксизма, оскорбления и шуточки стихли. Толпа понемногу успокоилась, проглотив подступающий смех. На всех этих лицах, всего несколько секунд назад искаженных насмешливыми гримасами, явилось одно и то же выражение ожидания, смешанного с любопытством. Необычайно было видеть эти обращенные к сцене лица – столь различные, столь непохожие и, однако же, отмеченные одной и той же печатью надежды. Установилась мертвая тишина, это было странно и страшно.
Господин Дик в последний раз прочистил горло; потом подождал еще добрую минуту, убеждаясь в том, что внимание толпы принадлежит ему безраздельно. Наконец он сделал несколько шагов назад, прочь от огней рампы, повернулся к нам спиной и пошарил в саквояже. Когда он вновь вернулся к нам, это был другой человек.
Одетый в редингот по моде тридцатых годов, он казался еще ниже ростом. Под сильно обтягивающим жилетом обрисовывалось почтенное брюшко – хотя несколько мгновений назад его не было совершенно; на груди его болтались огромные карманные часы, из-под лацкана выглядывала подзорная труба, а левый глаз был украшен лорнетом. Но все эти изменения в деталях были ничто в сравнении с той полной метаморфозой, которую претерпело его лицо: там, где только что было лишь бледное пятно – то гало, о котором я упоминал, – теперь можно было различить физиономию, как если бы неведомый рисовальщик, надумав, вытащил из папки свой набросок и наконец снабдил образ всеми человеческими атрибутами: губами (правда, все еще тонкими, но уже четко очерченными и дышащими великой нежностью), полными щеками бонвивана и взглядом – тоже нежным, почти детским, непорочность которого умерялась насмешливым блеском.
Я узнал его с первого взгляда, и не один я: еще до того как он раскрыл рот, по толпе пробежала какая-то неощутимая рябь. Журчащей волной шепота по залу пробежало имя:
– Пиквик! Это Пиквик!
Простым покашливанием господин Дик восстановил тишину. А затем с приятностью в голосе обратился к воображаемому собеседнику:
– Вы уверены, Сэм, что это итенсуилльский дилижанс?
Господин Дик повторил маневр: несколько шагов вглубь сцены, несколько быстрых движений над саквояжем – и новая метаморфоза! Прямой, как «i», стройный в талии, он будто вырос. На нем были навощенные сапоги, гамаши, полосатая ливрея и забавная кожаная шляпа, сдвинутая на левое ухо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Он вежливо поклонился, и я ответил на его приветствие. Затем он поднял с пола большой бесформенный саквояж – не было сомнений, что во все время ужина он сжимал его под столом ногами, – спустился вниз и исчез в толпе.
Спустя несколько минут в шуме толпы зазвучало нетерпение, и наконец тяжелый красный занавес сомнительной чистоты в самом деле открылся. На сцене явился крепкого сложения мужчина, одетый во фрак, который был ему узок в плечах, с торжественностью приветствовал публику и немедленно атаковал выходную арию из «Севильского цирюльника», имея в качестве поддержки лишь аккорды расстроенного фортепиано. Он очень старался раскатывать «р», как великие итальянские тенора, но его пугающий акцент кокни вылезал из каждого «barbiere», несколько напоминая пучки соломы, вылезающие из рукавов огородного пугала. Кроме этой забавной детали, я ничего не смог бы сказать о его выступлении, быстро заглушённом нестройными криками; к тому же вскоре обнаружилось, что артист отличался не столько своими вокальными талантами, сколько почти сверхчеловеческой способностью, не прерывая исполнения, принимать на манишку несчетное количество всевозможных метательных снарядов (скомканных бумажных шариков, сигарных окурков, подпорченных фруктов), коих в публике, кажется, был заготовлен изрядный запас на случай. Каждое попадание отмечалось триумфальным «ура!», а когда, проворковав финальную руладу, наш тенор прижал руку к испятнанной груди, поклонился и, пятясь задом, покинул сцену, его ретираду сопроводил всеобщий победный вопль.
Пианист без всякого перехода заиграл первые такты модной шансонетки, свет притушили, и на сцену явилась женщина, не слишком обремененная одеждой. Вопль тут же обратился в одобрительный шумок, и певица, воспользовавшись относительным затишьем, прощебетала рефрен песенки «Goodbye, little yellow bird». Она пела детским голоском, жеманно теребя в полутьме подол юбочки, и из зала полетели резвые шутки.
– Слышь, у меня тоже есть маленькая птичка!
– Лети-ка сюда, я тебя ощиплю!
– Эй, не хочешь сесть на мой сучок?
Увы, осмелев, она сделала шаг вперед и вышла на свет. К великому неудовольствию собрания, «маленькая птичка» оказалась зрелой матроной, сильно за сорок; на ее дряблых щеках видны были потеки румян; икры, обнаженные подобранными юбками, обличали жирную, студенисто дрожащую плоть. Большая клетка понадобилась бы для этой «птички»: в ней было килограммов восемьдесят.
Ей не суждено было долететь до второго куплета: правильная бомбардировка превратила ее платье в свалку пепла, промасленной бумаги и томатного сока; мне даже показалось, что в ее сторону пролетели гребень и полу сапог. Своим спасением «артистка» была обязана единственно вмешательству директора заведения, который бросился на сиену и увел «птичку» за кулисы, загораживая каким-то покрывалом.
Не в силах более выносить этого, я схватил Дюмарсея за рукав и потащил к выходу. Мы уже спустились вниз, когда на сцене вновь появился директор.
– Полноте, полноте, дамы и господа, спокойнее, прошу вас! – ревел он, стараясь перекрыть хохот. – Не будем более откладывать. Итак, наш главный аттракцион – «Господин Дик»!
Он исчез, и сразу вслед за ним – пианист. Несколько мгновений спустя появился какой-то человек, вышел на середину сцены и поставил на пол саквояж. К великому моему удивлению, я узнал того бережного человечка, который ужинал за соседним столом.
[ «Бедный малый! – воскликнул Дюмарсей, у которого после оскорблений тенора и «маленькой птички» разыгрался аппетит. – Они его разорвут на куски…»]
Я не мог тащить его дальше; заклинившись в самой гуще толпы, он старался не пропустить ни единой насмешливой реплики, адресованной маленькому человечку. Какая-то размалеванная женщина сказала: «Ну что, толстячок, это на сегодня или на завтра?» – и ее сосед, смеясь, ответил: «Да брось его, ты ж видишь, он уже яйцо кладет!»
Господин Дик оставался почти совершенно неподвижен. Бледная улыбка блуждала на губах его. Он обводил публику отсутствующим взглядом, словно сам был зрителем, терпеливо ожидающим начала представления; две-три реплики из зала заставили его поднести руку ко рту и скромно кашлянуть.
И произошло что-то странное. Вместо того чтобы дойти до пароксизма, оскорбления и шуточки стихли. Толпа понемногу успокоилась, проглотив подступающий смех. На всех этих лицах, всего несколько секунд назад искаженных насмешливыми гримасами, явилось одно и то же выражение ожидания, смешанного с любопытством. Необычайно было видеть эти обращенные к сцене лица – столь различные, столь непохожие и, однако же, отмеченные одной и той же печатью надежды. Установилась мертвая тишина, это было странно и страшно.
Господин Дик в последний раз прочистил горло; потом подождал еще добрую минуту, убеждаясь в том, что внимание толпы принадлежит ему безраздельно. Наконец он сделал несколько шагов назад, прочь от огней рампы, повернулся к нам спиной и пошарил в саквояже. Когда он вновь вернулся к нам, это был другой человек.
Одетый в редингот по моде тридцатых годов, он казался еще ниже ростом. Под сильно обтягивающим жилетом обрисовывалось почтенное брюшко – хотя несколько мгновений назад его не было совершенно; на груди его болтались огромные карманные часы, из-под лацкана выглядывала подзорная труба, а левый глаз был украшен лорнетом. Но все эти изменения в деталях были ничто в сравнении с той полной метаморфозой, которую претерпело его лицо: там, где только что было лишь бледное пятно – то гало, о котором я упоминал, – теперь можно было различить физиономию, как если бы неведомый рисовальщик, надумав, вытащил из папки свой набросок и наконец снабдил образ всеми человеческими атрибутами: губами (правда, все еще тонкими, но уже четко очерченными и дышащими великой нежностью), полными щеками бонвивана и взглядом – тоже нежным, почти детским, непорочность которого умерялась насмешливым блеском.
Я узнал его с первого взгляда, и не один я: еще до того как он раскрыл рот, по толпе пробежала какая-то неощутимая рябь. Журчащей волной шепота по залу пробежало имя:
– Пиквик! Это Пиквик!
Простым покашливанием господин Дик восстановил тишину. А затем с приятностью в голосе обратился к воображаемому собеседнику:
– Вы уверены, Сэм, что это итенсуилльский дилижанс?
Господин Дик повторил маневр: несколько шагов вглубь сцены, несколько быстрых движений над саквояжем – и новая метаморфоза! Прямой, как «i», стройный в талии, он будто вырос. На нем были навощенные сапоги, гамаши, полосатая ливрея и забавная кожаная шляпа, сдвинутая на левое ухо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61