По ее мнению, как пишет исследовательница этого вопроса «историческим» грехом страны «были и сама революция 1917 г., и ее причины («Русский Трианон», «Петербург в 1919 году», «Царскосельская ода», «Мои молодые руки…» и т. д.), и следствия (гражданская лирика, «Реквием», «Решка», «Седьмая северная элегия» и др.). Расплата за совершенный грех революции, цареубийства и безбожия — сталинские репрессии; искупление — Великая Отечественная война, принесшая прощение народу за его неисчислимые бедствия.
Но с конца 30–х годов сказывается и другая концепция «исторического» греха… Уже в «Реквиеме» «безвинная Русь» противопоставляется кому — то, на ком лежит вина за страдания народа. Народ… пассивная жертва чьей — то злой воли. Народ, «мы», — безгрешны, а во всех бедах виноваты «они»… Такова логика не только «Реквиема», но и замысла первой редакции «Пролога» и таких стихотворений, как «И яростным вином блудодеянья…», «Так не зря мы вместе бедовали», «Защитники Сталина», «И клялись они Серпом и Молотом» и др.» Это не ортодоксально христианская, но психологически объяснимая и убедительная позиция. Те, кто губит людей, лишены человеческих черт, обезличины («Уводили тебя на рассвете», «отняли список», в сцене ареста упоминается только «верх шапки голубой»). Потом в стихах об Отечественной войне враг будет выступать таким же неперсонифицированным злом.
Наряду с торжественным высоким слогом в «Реквиеме» звучит просторечие, народные выражения: дважды упомянуты «черные маруси», женщина, готовая «под кремлевскими башнями выть», «кричит» семнадцать месяцев, при аресте предполагает увидеть «бледного от страха управдома» (советизм) — эта и другая конкретика соответствует не лирическому, а повествовательному, «поэмному» началу.
«Нам со свечой идти и выть», — писала Ахматова еще в 1935 г. в стихотворении «Зачем вы отравили воду…», которое потом с шестью другими вошло в параллельный «Реквиему» цикл «Из стихотворений 30–х годов» (причем три из них датированы 1940 и 1945 годами). «Немного географии» (1937) посвящено О. М., т. е. О.Э. Мандельштаму, с которым Ахматова солидаризируется как в творчестве, так и в судьбе: перечисляются отдаленные сибирские места, места ссылок и лагерей, словно виденные Ахматовой. Характерен запомнившийся ей с 30–х годов отрывок из уничтоженных стихов «…Оттого, что мы все пойдем / По Таганцевке, по Есенинке / Иль большим маяковским путем…» (профессор Таганцев считался главой «заговора», по обвинению в участии в котором был расстрелян Н.С. Гумилев). Ни эти стихи, ни «Реквием» Ахматова не увидела напечатанными на родине. Лишь в конце 1962 г. она решилась записать «Реквием», до того хранившийся в памяти автора и нескольких ближайших друзей. В 1963 г. без ведома автора он был напечатан в Мюнхене, а в СССР — только в 1987 г.
В 1939 г. дочь Сталина Светлана, прочитав некоторые старые ахматовские стихотворения, пробудила любопытство к ней своенравного вождя. Неожиданно Ахматову вновь стали печатать в журналах. Это тоже явилось причиной ее творческого подъема. Летом 1940 г. вышел ее сборник «Из шести книг». Шестая книга отдельно не выходила, но была подготовлена Ахматовой из новых стихов под названием «Тростник»; две трети из них в сборнике 1940 г. составили раздел «Ива» («И упало каменное слово…» без заглавия «Приговор» вошло в него из «Реквиема»). В нем не было внутреннего «лирического сюжета», как в первых пяти книгах, стихи 1924–1940 годов намеренно перемешивались. В стихотворении «Ива» (1940) героиня вспоминает любимое дерево, которое она пережила.
Там пень торчит, чужими голосами
Другие ивы что — то говорят,
Под нашими, под теми небесами.
И я молчу… Как будто умер брат.
На поэтическом языке Ахматовой «брат» — вовсе не обязательно кровный родственник (ср. стихотворение 1910 г. «Пришли и сказали: «Умер твой брат!«…», навеянное попытками Гумилева покончить с собой из — за нее). Ивы у Ахматовой принимают на себя роль «мыслящего тростника», принадлежащего большой поэтической традиции. Образ тростника, бывшего когда — то человеком, восходит к мифологии, встречается у Данте, немецких романтиков, Пушкина, Тютчева и др., это звучащая человеческая душа, голос умершего, говорящего с живыми, что «отчетливо корреспондирует с одним из ведущих мотивов зрелой лирики Анны Ахматовой: голосом поэта, пробивающимся сквозь толщу косной матери, сквозь лед забвения». В книге обозначилась ключевая для ахматовской историософии дата — 1913 г., канун мировой войны, породившей революцию и последующие потрясения. «Боевой сигнал» — это поэзия Маяковского («Маяковский в 1913 году», 1940). Но в сборник не могли войти «Стансы» («Стрелецкая луна. Замоскворечье… Ночь…», 1940), опубликованные только в 1989 г. Кремль времен Петра Первого (преображенца — жителя села Преображенского и преобразователя России) ассоциировался в них со сталинской цитаделью.
В Кремле не надо жить — Преображенец прав,
Там зверства древнего еще кишат микробы:
Бориса дикий страх и всех Иванов злобы,
И самозванца спесь взамен народных прав.
В книгу вошли «Данте» (1936), «Клеопатра» (1940), «Когда человек умирает…» (1940) и другие шедевры. И тематикой, и поэтикой они контрастировали с предвоенной советской литературой. Поначалу это не пугало. Впоследствии Ахматова писала: «На судьбу этой книги повлияло следующее обстоятельство: Шолохов выставил ее на Стал<инскую> премию (1940). Его поддержали А.Н. Толстой и Немирович — Данченко. Премию должен был получить Н. Асеев за поэму «Маяковский начинается». Пошли доносы и все, что полагается в таких случаях». Ахматова предполагала также, что сборник не сразу попался на глаза Сталину, а затем последствия не замедлили сказаться. Рептильная критика набросилась на сборник «Из шести книг». В год завершения «Реквиема» Ахматова должна была выдержать еще и это.
Потрясло ее и начало второй мировой войны. Цикл «В сороковом году» открывается словами «Когда погребают эпоху, / Надгробный псалом не звучит…» («Август 1940»). Захват немцами Парижа, бомбардировки Лондона («Двадцать четвертую драму Шекспира / Пишет время бесстрастной рукой» — стихотворение «Лондонцам») Ахматова восприняла как гибель родной ей европейской цивилизации. Еще раньше, в марте 1940 г., она обратилась к самым ранним истокам исторических потрясении. XX века. Поэма «Путем всея земли (Китежанка)» построена на обратном течении времени: от революции к первой мировой и русско — японской, а затем и англо — бурской войне 1899–1902 годов. «Меня, китежанку, / Позвали домой» — одни из первых слов поэмы, а заключительные — «В последнем жилище / Меня упокой». Это поэма о смерти, вечности и истории. Китежанкой Ахматову звал Н.А. Клюев. Она высоко ценила оперу Римского — Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175
Но с конца 30–х годов сказывается и другая концепция «исторического» греха… Уже в «Реквиеме» «безвинная Русь» противопоставляется кому — то, на ком лежит вина за страдания народа. Народ… пассивная жертва чьей — то злой воли. Народ, «мы», — безгрешны, а во всех бедах виноваты «они»… Такова логика не только «Реквиема», но и замысла первой редакции «Пролога» и таких стихотворений, как «И яростным вином блудодеянья…», «Так не зря мы вместе бедовали», «Защитники Сталина», «И клялись они Серпом и Молотом» и др.» Это не ортодоксально христианская, но психологически объяснимая и убедительная позиция. Те, кто губит людей, лишены человеческих черт, обезличины («Уводили тебя на рассвете», «отняли список», в сцене ареста упоминается только «верх шапки голубой»). Потом в стихах об Отечественной войне враг будет выступать таким же неперсонифицированным злом.
Наряду с торжественным высоким слогом в «Реквиеме» звучит просторечие, народные выражения: дважды упомянуты «черные маруси», женщина, готовая «под кремлевскими башнями выть», «кричит» семнадцать месяцев, при аресте предполагает увидеть «бледного от страха управдома» (советизм) — эта и другая конкретика соответствует не лирическому, а повествовательному, «поэмному» началу.
«Нам со свечой идти и выть», — писала Ахматова еще в 1935 г. в стихотворении «Зачем вы отравили воду…», которое потом с шестью другими вошло в параллельный «Реквиему» цикл «Из стихотворений 30–х годов» (причем три из них датированы 1940 и 1945 годами). «Немного географии» (1937) посвящено О. М., т. е. О.Э. Мандельштаму, с которым Ахматова солидаризируется как в творчестве, так и в судьбе: перечисляются отдаленные сибирские места, места ссылок и лагерей, словно виденные Ахматовой. Характерен запомнившийся ей с 30–х годов отрывок из уничтоженных стихов «…Оттого, что мы все пойдем / По Таганцевке, по Есенинке / Иль большим маяковским путем…» (профессор Таганцев считался главой «заговора», по обвинению в участии в котором был расстрелян Н.С. Гумилев). Ни эти стихи, ни «Реквием» Ахматова не увидела напечатанными на родине. Лишь в конце 1962 г. она решилась записать «Реквием», до того хранившийся в памяти автора и нескольких ближайших друзей. В 1963 г. без ведома автора он был напечатан в Мюнхене, а в СССР — только в 1987 г.
В 1939 г. дочь Сталина Светлана, прочитав некоторые старые ахматовские стихотворения, пробудила любопытство к ней своенравного вождя. Неожиданно Ахматову вновь стали печатать в журналах. Это тоже явилось причиной ее творческого подъема. Летом 1940 г. вышел ее сборник «Из шести книг». Шестая книга отдельно не выходила, но была подготовлена Ахматовой из новых стихов под названием «Тростник»; две трети из них в сборнике 1940 г. составили раздел «Ива» («И упало каменное слово…» без заглавия «Приговор» вошло в него из «Реквиема»). В нем не было внутреннего «лирического сюжета», как в первых пяти книгах, стихи 1924–1940 годов намеренно перемешивались. В стихотворении «Ива» (1940) героиня вспоминает любимое дерево, которое она пережила.
Там пень торчит, чужими голосами
Другие ивы что — то говорят,
Под нашими, под теми небесами.
И я молчу… Как будто умер брат.
На поэтическом языке Ахматовой «брат» — вовсе не обязательно кровный родственник (ср. стихотворение 1910 г. «Пришли и сказали: «Умер твой брат!«…», навеянное попытками Гумилева покончить с собой из — за нее). Ивы у Ахматовой принимают на себя роль «мыслящего тростника», принадлежащего большой поэтической традиции. Образ тростника, бывшего когда — то человеком, восходит к мифологии, встречается у Данте, немецких романтиков, Пушкина, Тютчева и др., это звучащая человеческая душа, голос умершего, говорящего с живыми, что «отчетливо корреспондирует с одним из ведущих мотивов зрелой лирики Анны Ахматовой: голосом поэта, пробивающимся сквозь толщу косной матери, сквозь лед забвения». В книге обозначилась ключевая для ахматовской историософии дата — 1913 г., канун мировой войны, породившей революцию и последующие потрясения. «Боевой сигнал» — это поэзия Маяковского («Маяковский в 1913 году», 1940). Но в сборник не могли войти «Стансы» («Стрелецкая луна. Замоскворечье… Ночь…», 1940), опубликованные только в 1989 г. Кремль времен Петра Первого (преображенца — жителя села Преображенского и преобразователя России) ассоциировался в них со сталинской цитаделью.
В Кремле не надо жить — Преображенец прав,
Там зверства древнего еще кишат микробы:
Бориса дикий страх и всех Иванов злобы,
И самозванца спесь взамен народных прав.
В книгу вошли «Данте» (1936), «Клеопатра» (1940), «Когда человек умирает…» (1940) и другие шедевры. И тематикой, и поэтикой они контрастировали с предвоенной советской литературой. Поначалу это не пугало. Впоследствии Ахматова писала: «На судьбу этой книги повлияло следующее обстоятельство: Шолохов выставил ее на Стал<инскую> премию (1940). Его поддержали А.Н. Толстой и Немирович — Данченко. Премию должен был получить Н. Асеев за поэму «Маяковский начинается». Пошли доносы и все, что полагается в таких случаях». Ахматова предполагала также, что сборник не сразу попался на глаза Сталину, а затем последствия не замедлили сказаться. Рептильная критика набросилась на сборник «Из шести книг». В год завершения «Реквиема» Ахматова должна была выдержать еще и это.
Потрясло ее и начало второй мировой войны. Цикл «В сороковом году» открывается словами «Когда погребают эпоху, / Надгробный псалом не звучит…» («Август 1940»). Захват немцами Парижа, бомбардировки Лондона («Двадцать четвертую драму Шекспира / Пишет время бесстрастной рукой» — стихотворение «Лондонцам») Ахматова восприняла как гибель родной ей европейской цивилизации. Еще раньше, в марте 1940 г., она обратилась к самым ранним истокам исторических потрясении. XX века. Поэма «Путем всея земли (Китежанка)» построена на обратном течении времени: от революции к первой мировой и русско — японской, а затем и англо — бурской войне 1899–1902 годов. «Меня, китежанку, / Позвали домой» — одни из первых слов поэмы, а заключительные — «В последнем жилище / Меня упокой». Это поэма о смерти, вечности и истории. Китежанкой Ахматову звал Н.А. Клюев. Она высоко ценила оперу Римского — Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175