"И такой - посмел коснуться руки дочери моей?" - с горькой насмешкой
думал Тингол. - "Неужели же он не будет наказан за это?"
- Ты кто таков, жалкий человечишко? Как ты посмел помыслить даже о
дочери моей? Как посмел ты, словно лазутчик Врага, проползти змеей в
заповедный Дориат? Не дай я клятву не марать твоей кровью мой дворец, ты
был бы казнен тут же, на месте! Отродье вражье...
Берен стоял, словно парализованный. Страх сковал его, он и
шевельнуться не мог... Лютиен заговорила, пытаясь защитить его:
- Это Берен, сын Бараира, и его род...
- Пусть сам говорит!
И внезапно гнев и гордость вспыхнули в сердце Берена, когда он
увидел, как резко Тингол оборвал свою дочь. И он заговорил - сначала тихо,
со сдержанной яростью, затем все громче, и всем показалось - он вдруг стал
выше ростом, и гневное сияние его глаз не мог выносить даже Тингол.
- Смертью грозишь мне? Я слишком часто видел ее ближе чем тебя,
Тингол, что не скажешь о тебе. Казни меня, если это позволит твоя честь!
Но не смей оскорблять меня, ибо это кольцо, что вручил моему отцу король
Финрод на поле боя, когда он, смертный, спасал вас, бессмертных, дает мне
право не только говорить с тобой так - с тобой, благоденствующим здесь, в
кольце чар, но и требовать у тебя ответа за оскорбление! Мы, люди, слишком
много льем крови в боях с Врагом, защищая не только себя, но и своими
жизнями оплачивая ваше бессмертное спокойствие, чтобы ты, король, смел
называть меня вражьим лазутчиком!
Все молчали в страхе, ожидая гнева короля, но он лишь сказал глухо,
исподлобья глядя на Берена:
- Так зачем же ты явился?
- Я явился, - подчеркнул Берен, - потому, что меня привело желание
моего сердца. У тебя есть сокровище, король. И я пришел за ним. Это
сокровище - твоя дочь. Я люблю ее и никакое кольцо чар, ни камень, ни
сталь, ни огни Ангбанда не удержат меня. Я не приму отказа - проси какой
хочешь выкуп. Я заплачу его, но от Лютиен не откажусь.
Мелиан едва успела взять супруга за руку и всей своей магической
силой усмирить его. Он зарубил бы Берена тут же. Но теперь его голос
звучал спокойно, хотя жуть наводил этот спокойный голос.
- Вот как? Что ж, пожалуй, я даже снизойду до твоей просьбы. Твой род
прославлен и знатен, но, увы - все знают Бараира, но никто не слышал о
Берене. А заслуги отца не оплатят просьбы сына. Потому прошу я у тебя -
прошу - небольшой выкуп. Есть сокровище, которое хочу я иметь взамен на
мое сокровище - дочь мою. Говоришь, ни стены, ни камень, ни сталь, ни
пламя Ангбанда не остановят тебя? Ну так прогуляйся туда и принеси мне
Сильмарилл. Один-единственный. И Лютиен твоя. Ну, каков твой ответ?
Берен рассмеялся - зло и горько:
- Дешево же эльфийские короли продают своих дочерей - за камни! За
то, что можно сделать руками, продают они то, что никаким искусство не
создать! Что же, да будет так. Я вернусь, король, и в руке моей будет
Сильмарилл. Прощай. Я вернусь.
Берен повернулся и пошел прочь из дворца в гневе и гордой решимости.
И все в ужасе и почтении давали ему дорогу.
2
Он так до конца и не понял, что творится. Было только непривычное,
пугающее ощущение собственной беззащитности, словно он стоял нагой среди
ледяного ветра на бескрайней равнине, глядя в лицо безжалостно-красивому в
морозной дымке солнцу - бесконечно чужому и страшному. Так было, когда он
смотрел в лицо Гортхауэра. Оно было ужасающим не потому, что было
отвратительно-уродливо; оно было ужасающе прекрасным - в нем было что-то
настолько чужое и непонятное, что Берен не мог отвести завороженных ужасом
глаз, не мог спрятаться - оно притягивало своей непонятностью неотвратимо,
как огонь манит ночных бабочек.
И перед его внутренним взором стояло это розоватое, словно плохо
отмытое от крови морозное дымное солнце над метельной равниной, где не
было жизни, и почему-то он называл в сердце отстраненный свет этого
бледного светила улыбкой бога. И почему-то знал, что так и есть. А глаза
его видели - король Финрод, выпрямившись в гордости отчаяния, застыв
мертвым изваянием, смотрит прямо в глаза Жестокого. Казалось не было тише
тишины в мире, не было молчания пронзительнее. Что-то происходило, что-то
незримо клубилось в воздухе, и никто не мог пошевелиться - ни орки, ни
эльфы.
...По морозной равнине брел он, не глядя на беспристрастную усмешку
чужого, нездешнего солнца. Где он был? Что это, где это? Он знал, что
никого нет в этом мире, что он один, но не умрет никогда и вечно будет
идти в застывшем времени, и вечно не будет ничего, кроме отливающего
кровью солнца и голубовато-розового снега, сдираемого с зернистого льда
заунывным вечным ветром, не приносящим вестей; ничего кроме туманного
неба, стекающего розовым в синеву и черноту вдали, но ничего нету за
чернотой; ничего кроме равнодушной улыбки бога.
...Солнце налилось нестерпимо-торжественным ликующим огнем, и золотые
струи омыли небо до спокойной плоской лазури, теплое безветрие наполнило
грудь душным тяжелым ароматом. Красота вставала - пышногрудой,
тяжелобедрой, ленивой. Мед тек в воздухе и губы запекались сладостью. Сном
обволакивало душу. И ввысь, в безмятежное небо рвалась ослепительно-белая
лора (?), сладкий лед тянулся к золотым, медовым устам неба.
И с пустынно-чистого неба пустоокое солнце, здешнее - но чужое
улыбалось той же пустой улыбкой бога.
...Видения были немые и беззвучные, словно издали, хотя он ощущал их
вкус, и запах, и тепло, и лед...
...Кровь хлынула на белый, извечно белый снег, и улыбка бога
исказилась гримасой непереносимой муки и гнева. И далеко-далеко запели
глухие низкие голоса скорбно и протяжно, и нелепы были слова, и стон как
тень взвился над хаосом омываемой кровью тяжелой медовой красоты и
ужасающего величия ледяной пустыни, и вновь, как в долине черного хрусталя
хрипело и хлюпало кровью все вокруг, и рвалось по живому, и вставала
страшная, жестокая красота, выше Черного и Белого, всеобъемлющая, когда
сверху, двумя черными крылами Ночь скорбно обняла окровавленную вершину, и
солнце стало алым углем, и казалось - белое острие вонзилось в сердце
Ночи, и ее кровь стекает по белому, и Белое и Черное застыли на миг, и
дивной красоты Песнь осенила Алое на Черном и Алое на Белом, и была она
полна такой пронзительной тоски и скорби, красоты и стремления, что Берен
потерял всякое представление о том, где он и что творится вокруг. В ночи
исчезло все, и Песнь забилась ясной звездой... Как во сне он увидел среди
клочьев расползающегося бреда - медленно-медленно падает Финрод, и
бессильно опускает голову и так же медленно, бесконечно роняет руки
Жестокий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42