— Кто убил Парамонова? Пленные молчали.
Крауз прошелся по плацу, заглядывая в лица пленных; они были худые, изможденные, один походил «а другого. И вот он взмахнул плеткой и ударил по лицу Федора Седых.
— Ты убил Парамонова?
— Нет.
И снова удар плеткой. Потом Крауз подошел к рыжему офицеру и что-то сказал по-немецки. Тот вскинул маленькую головку с птичьим шмыгающим носом.
— Господин майор приказал, если не отыщете того, кто убил Парамонова, — каждый десятый будет расстрелян...
Крауз поднял руку в перчатке и добавил:
— Не расстрелян, а закопан... да-да, закопан живьем.
— Зер-гут, — одобрил офицер и повел хищными насмешливыми глазами вдоль рядов.
Пленные по-прежнему молчали. Яков несколько раз порывался что-то сказать, но Павел Нестерович удерживал его. Крауз отдал новую команду, унтер-офицер подскочил к пленным и, тыча пальцем в каждого, начал не торопясь отсчитывать. Два шага вперед сделал десятый, двадцатый; тридцатым оказался стоявший рядом с Яковом Павел Нестерович, и тоже шагнул вперед. А рыжий офицер продолжал отсчитывать и отсчитывать, и люди, на кого падал жребий быть сегодня закопанным живьем в землю, делали эти роковые два шага. Вышло сорок пять человек.
— Зер-гут, — Крауз мило улыбнулся, покрутил перед собой плеткой и отдал команду отвести их в тринадцатый блок — блок смертников. Но в это время из строя вышел Яков и громко сказал:
— Они не виноваты. Задушил я.
- Ви-и! — вытаращив глаза, удивился Крауз и шагнул к Якову, словно стараясь его хорошенько разглядеть. Но Яков, не дрогнув, стоял спокойно и, казалось,. с издевкой и пренебрежением смотрел в глаза добряку Краузу. Тот не выдержал взгляда и обратился к офицеру по-немецки: «Кажется, это был его родственник? Парамонов рекомендовал его в школу полицаев, но этот отказался. Да?
Унтер-офицер кивнул головой.
— Ясно. Большевицкий пропаганд... — Крауз шагнул к Якову. — Кто сообщники?
- Весь народ. — Какой народ?
— Советский народ... и большинство немецкого... Крауз махнул перчаткой, офицер поднял автомат.
«— Отставить, — снова распорядился Крауз: недаром он считался добряком. — Мы его в «лазаретку» живым...
— Хенде-хох, — крикнул рыжий офицер и, подталкивая Якова в спину автоматом, повел его в тринадцатый блок.
Снова прогремела по Теплогорью звонкими ручьями весна, и буйные речки поснимали в лесах последние снежные островки; снова запестрели по склонам гор скромные, неяркие северные цветы; снова потонула в пепельно-зеленоватых ржищах проселочная дорога, — скоро «петровки» — первые взмахи косы.
Савваха Мусник сидел у амбара на станке и старательно точил косы. Прищурив глаза, с видом единственного знатока в деревне, он пробовал прокуренным желтым кривым пальцем острие «обуховки» и, выбросив в стороны сухонькие локти, деловито склонялся над точилом:
— Не ходко, золотки. Того и гляди, сверну вострию.— Он распрямился и, подняв косу, снова поворачивал ее: — Ить ты, Алешка, экий кобыляк, в самой поре... Потише, говорю. Долго ль свернуть... Кажись ведь и свернул вострие, свернул...
Алешка рассмеялся, долил из ведра в корытце воды и, взглянув на побледневшую Елену, которая помогала ему вертеть за крюк точило, спросил:
— Устала, Елена?
— Ничего, это так, — и, прижимая рукой бок, она опустилась на землю.
Только она одна знала, что происходит с ней. Никто, даже Ермаков, не знал об этом, но время шло и тревога росла. Вечером Елена позвонила Ермакову и попросила его приехать. Однако в тот вечер он не приехал. И впервые Елена обиделась на него. Последний месяц она крепилась, временами думала, что то, что предполагала она, не случилось и опасения напрасны. Но теперь, когда в левом боку что-то заколотилось, — сомнения не было.
Утром Елена встала с плохим самочувствием и, взяв листок бумаги, подсела к столу.
«Вы не захотели приехать вчера. Я Вас так ждала8 так ждала, как никого никогда не ждала...» — написала она. «А Якова? Ужели и его я не ждала так? Нет, это неправда».
Она достала письмо от неизвестного ей солдата и снова прочитала: «Ваш муж был вместе с нами. Он погиб смертью храбрых. И мы своими руками похоронили его недалеко от села Орлецкова».
Это было последнее известие о Якове. Самое последнее, и больше никто не писал о нем. Прошел год... потом еще полгода. И вот Виктор Ильич. Вспомнилось, как он открыл дверь, улыбнулся, подал руку. Быстрым взглядом окинул комнату, — никого нет, кроме их двоих. Он обнял ее, поцеловал... И снова Елена перечитала написанное ею письмо и, поставив в конце две маленькие буквочки «лл», что означало «Люблю Лена», и положив в конверт, отнесла к письмоносцу.
Ермаков приехал только на другой день. Елена, открыв дверь, удивилась: лето, а он в тяжелых сапогах, кожаной тужурке, с чемоданом.
— Куда это, Виктор? — с тревогой спросила Елена.,
— Уезжаю, Лена.
— На фронт?
— Не знаю... Пока в распоряжение Центрального Комитета.
У Елены будто что-то оборвалось на сердце. Она припала к груди Виктора Ильича, словно стала маленькой, беззащитной. Только теперь она поняла всю тяжесть, неопределенность своего положения. «Яков погиб... в вот этот уезжает, надолго ли? Может, так же, как и он...»
— Ночью, обнимая его, Елена шептала:
— Ну, как же быть-то мне? Виктор, милый...
На станцию они приехали за полдень. На перроне было шумно. Раздавались паровозные гудки, мимо проходили вагоны, груженные углем, двигались цистерны, похожие на больших упитанных быков; на открытых платформах проплывали какие-то огромные чудовища, накрытые брезентом, из-под которого выставлялись длинные, как бревна, стволы.
— Вот так пушечки! — воскликнул какой-то старик.
— Такая пушечка, папаша, дает прикурить фрицу.
— Слава тебе господи!
Елена оглянулась: старик в поношенном военном картузе торопливо крестился, провожая глазами «пушечки».
И снова шли и шли составы: на платформах — то лодки большие и длинные, как днище кораблей, то тягачи, чем-то смахивающие на грузовики, то крутобокие цистерны, то опять «пушечки», и старик снимал свой поношенный картуз и снова шептал: «Слава тебе, господи!»
Ермаковы подошли к скверику, открыли воротца в прошли к скамейке. Виктор Ильич бережно приложил руку к животу Елены и с гордостью произнес:
— Живой...
Елена слепка улыбнулась.
— Пиши, Виктор.
— Зачем об этом говорить.
— Не забудешь? — и Елена склонилась к нему, хотела еще что-то сказать, как послышался за оградой чей-то охрипший женский голос.
— Молодые люди, ай-яй-яй...
— Не трожь, может, прощаются навсегда, — ответил мужской голос.
Не переставая, ухали гудки, отдавались гулким протяжным эхом в сосновом лесу. По-прежнему приходили составы. Уходили. Появлялись новые. И снова уходили на Москву, на запад...
И опять в русановский дом зачастили письма — маленькие, наспех написанные треугольнички;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92