— Я их просто-напросто не люблю, Катерина Максимовна.— И посмотрел своими огромными и черными глазами в замигавшие глаза Витенькиной мамы.
— Как так?
— Не люблю, и все.
— За что же, сынок? — Катерине вдруг до боли стало жалко не родителей Феликса, а самого Феликса, и она невольно назвала его сынком.
— За то, Катерина Максимовна, что они законченные обыватели, мещане-накопители. Вы простите, если можете, но вы спросили меня, я ответил, неправды я говорить органически не могу.
— О ты, господи,— чуть ли не шепотом сказала Катерина и поднялась, чтобы что-то вроде бы сделать, но от нее ничего пока не требовалось, ребята допивали коктейль.
Даже Витек не ожидал такого поворота в разговоре и втайне был доволен тем, что прямые и откровенные слова Феликса, конечно же, помогут матери — а она и отцу все это передаст,— помогут родителям лучше понять его самого, Витеньку, не будут так приставать, да и переживать, потому что, видишь, мама, теперь все мы такие, и это абсолютно закономерно, закон несовместимости.
— Спасибо,— сказал Витек свое привычное. - Наклепал тут Феликс на своих предков.— И попробовал посмеяться, но не получилось у него, никто не поддержал — ни мать, ни Феликс.
— Спасибо, Катерина Максимовна, вы хорошая женщи на,— сказал Феликс и обдал Катерину сверхсерьезными черными глазами.
— Чем же я хорошая? — сказала Катерина, чтобы что-нибудь сказать, потому что в душе у нее наступила неразбериха, к таким вещам она не приучена была, пока еще не приучена, ей трудно было слушать и тем более осмысливать сразу такие дикие и страшные слова, какие говорил просто и откровенно этот красивый мальчик Феликс. Витек, правда, написал их в своем дневничке.
— Тем,— ответил Феликс,— что вы, Катерина Максимовна, простая женщина.
— Спасибо тебе, Феликс, спасибо... Не дай-то бог,— неизвестно к чему прибавила она бога.
Ребята ушли, вскоре из Витенькиной комнаты стали доноситься короткие раздирающие низкие звуки — Витек уже отлаживал усилитель. Звуки эти были так густы и низки, что проникали через любую стенку и действовали скорее не на ухо, а на живот, животом воспринимались. Катерина прошла по коридору и специально заглянула к Витьку: хотелось убедиться в правдоподобности этих ревов, действовавших на живот.
На кухне она застала Евдокию Яковлевну, тихонько выползшую после ребячьей трапезы. Она убирала со стола и ворчала недовольно, в том смысле, что всех не накормишь, нечего и старать'ся, ты думаешь, они голодные, они уже и до тебя таскали бутерброды. Катерина попросила замолчать Евдокию Яковлевну и идти отдыхать, иди отдохни, мол, все равно сейчас Боря придет, ужинать будет.
— Что ты меня гонишь,— обиделась Евдокия Яковлевна.— Я и так весь день отдыхаю, может, я чайку хочу выпить, или мне уже и чайку нельзя выпить?
— Господи, пей, пожалуйста,— сказала Катерина и ушла к себе, чтобы не дать разгуляться раздражению против матери.
Сильно постарела Евдокия Яковлевна, стала ворчливой, плаксивой и жадной, и есть стала много, куда только лезет, часто втихомолку, таясь от других. Только на какую-то минуту Катерину отвлекла своим появлением. Она все время думала с неясной боязнью чего-то о Феликсе. Уж очень воспитан-
ный, Катерина Максимовна, Катерина Максимовна, если можете, если позволите и так далее. И неправду не может говорить органически. Нет уж, лучше бы ты правду эту при себе подержал, об отце, о матери такое говорить, лучше бы помолчал. А Витек в рот ему заглядывает, наберется у него этой честности, правдивости, не дай бог, и так уж чего только не пишет в своем дневничке. В то же время Катерина помнила и это: «Хорошая вы женщина, Катерина Максимовна, простая». Умный, все видит, а вот Витек... может, он в хорошем смысле повлияет на Витька, подскажет? Разве их поймешь? Когда пришел Борис Михайлович и сидел на кухне, ужинал, из Витенькиной комнаты уже не эти низкие ревы да хрипы выходили, а струна рычала, ясно слышно, что струна, но рычала так, что не верилось, не только живот захватывало, а казалось, сами стены рычали вместе со струной.
— Чего там?
— Гитару делают,— сказала Катерина.— Новый у него дружок, Феликс, послушал бы, что он говорит, и откуда такие берутся?
— Что ж он говорит?
— Вежливенький, воспитанный, а красивый... где они такие берутся? Родители мои, говорит, обыватели-накопители, и я, говорит, их не люблю. Мальчик... А знаешь, кто отец его?
— Министр, что ли?
— Наверху сидит, а кто — не говорит. «Если, говорит, позволите, Катерина Максимовна, я не буду называть его должность». Воспитанный такой.
Борис Михайлович и Катерина разговаривали, а из Витенькиной комнаты то и дело доносилась эта рычащая струна: дыррр-дыррр и опять — дыррр-дыррр, джённ-джённ, и стены тоже рычали.
— А ты почему не выперла его? — спросил Борис Михайлович.
— За что же это?
А стены рычали то и дело. И когда Борис Михайлович с Катериной перешли в комнату, услышали раздраженный стук по отопительной трубе.
— Это нам,— сказала Катерина и поднялась, но, прислушавшись и не дождавшись струны,— видно, ребята сами поняли — снова села в кресло перед телевизором. И только хотела попросить мужа, чтобы он сходил к ребятам, познакомился с этим Феликсом, вошел Витек.
— Феликс будет ночевать у нас,— сказал Витек и, опустив голову, исподлобья, с выжидательной улыбкой стал смотреть на мать. Катерина в свою очередь посмотрела на Бориса Михайловича, который проворчал что-то неотчетливо что это, мол, там за Феликс такой, поднялся тяжело, намереваясь идти смотреть на этого Феликса, а Катерина поспешно ответила:
— А чего ж тут такого, сынок? Достань раскладушку, я постелю.
Борис Михайлович в поднявшейся суете мягко вошел в Витенькину комнату, мягко оглядел сидевшего у стола с книжонкой в руках Феликса и с хрипотцой сказал:
— Здравствуй, Феликс.
Феликс, чуть приподнявшись и отложив книжонку, ответил:
— Здравствуйте, Борис Михайлович.
Витек разворачивал раскладушку, Катерина стояла возле с постелью. Борис Михайлович поискал места и присел на кушетку, на гитару поглядел, от которой тянулся хвост провода к ящику усилителя.
— Мастерите?
— Да вот, Борис Михайлович.
— Не оглохнете от такой музыки?
— Вообще-то, Борис Михайлович, оглохнуть можно, зависит от продолжительности воздействия на уши, в ней ведь около сотни децибел.
Борис Михайлович не знал, что такое децибелы, не слыхал. Феликс сразу понял это и пояснил. Потом сказал:
— Звук в сто пятьдесят децибел не только оглушает, но и наносит на теле ожоги, а сто восемьдесят децибел — доза смертельная.
Борис Михайлович не поверил в эти глупости, но возражать не стал. Он спросил только:
— Хотите довести до ста восьмидесяти?
— Шутите, Борис Михайлович.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76