Ему было приятно приходить сюда, быть здесь, просто сидеть в этом кругу, чувствовать себя над всеми, однако снисходить до серьезных разговоров с новым мужем сестры не снисходил, чтобы не становиться с ним на равную ногу. Дядя Коля, догадываясь об этом, то и дело предпринимал попытки сбить Михаила Ивановича с его высоты, снизить до себя, а снизив, доказать, что именно он, дядя Коля, а не важный его родственник стоит выше по уму и по своим
понятиям о жизни. К тому же и поговорить, конечно, хотелось. Какие мнения и так далее.
— Все мы смертны,— отговорился Михаил Иванович.
— Так я и поверил тебе,— сказал дядя Коля, досадуя, что разговор не получался. Но чтобы он совсем уж не получился, Михаил Иванович, как бы окончательно возвысившись над дядей Колей, объявил:
— Слово для тоста имеет Николай Егорыч. Просим. Дядя Коля крякнул от неожиданности, но потом завозился на месте, вроде бы и в самом деле собирался говорить. Руслица одно за другим примолкли, все повернулись в сторону дяди Коли.
— Скажу. Но сперва вот что скажу,— дядя Коля говорил сидя, держа вилку в руке.— Вот мы сидим, празднуем. Правильно празднуем? Правильно. А его уже нету, он ушел от нас. И что же? Наука отвечает так: его нету, а жизнь идет дальше. Почему? Потому что она не может останавливаться,— остановится все, каждая молекула. Поэтому сперва выпьем за ушедших и встанем.— Дядя Коля первым поднялся, за ним недружно все остальные, и Михаил Иванович в том числе. «Вставай, вставай,— думал дядя Коля,— ты у меня встанешь и слушать будешь как миленький». Выпили строго и молча. Сели снова. Дядя Коля попросил налить еще, Катерине посоветовали выпить немного пива. Она поднимала рюмку с пивом и пригубливала потихонечку. Когда сели после дяди-Колиного тоста, Катерина подошла к кровати, что-то совсем не слышно было Витька, наклонилась к нему. Что он? Ничего, спит. Катерина улыбалась.
Дядя Коля выждал и сказал дальше:
— Наука отвечает так: никакая материя никуда не уходит и ниоткуда не появляется, одна материя переливается в другую, и точка. Называется — переливание.
— Из пустого в порожнее,— опять вставил Михаил Иванович. Кто-то поддержал его коротким смешком.
— Правильно говоришь,— не сдавался дядя Коля.— Но без понятия. А почему? Потому что слова у тебя не свои, а чужие.
— Ты, Николай, или говори, или хватит уже,— одернула мужа Марья Ивановна.— Петь будем.
И правда, пора уже начать песню.
— Нет, ты погоди, Марья,— сказал дядя Коля.— Всему свое время. Нету ни пустого, ни порожнего, всего в меру. Один ушел, значит, материя убавилась, и что же? А то, что в другом месте она прибавилась. И именно в энтот же момент.
Вот она где прибавилась,— дядя Коля вилкой показал через головы на спящего младенца.— В него перешла и в других таких же. Вот я и говорю: выпьем за наследника и в его обличий за всех наследников.
За столом радостно потянулись к рюмкам, зашумели.
— Нет,— сказал дядя Коля,— опять надо встать.
— Господи, людей замучил,— встала Марья Ивановна, вроде недовольная. На самом же деле ей приятно было: вон ведь как вывел Николай, не каждый сумеет.— Ну, выпили! Ну, за наследника!
Шум, звон рюмок, голосов, звяканье вилок об тарелки.
— Ну, давай, чего еще,— пробасила тетя Поля.
И Марья Ивановна вытерла рот платочком, откинула голову, так, что косички ее вздрогнули на затылке. Не хотелось стареть Марье Ивановне, она косички заплетала и губы подкрашивала. Откинула голову и запела:
Скакал казак через доли-и-ну, Через маньчжурские края... Не совсем ладно, -но сильно и дружно вступили все, каждый в cbojo меру: и Михаил Иванович, и Ольга Викторовна, разукрашивая песню своим отдельным голосом, и Борис, и Катерина, и их гости, и тетя Поля, и — так, чтобы не особо слышно было,— дядя Коля. Комната до самого потолка наполнилась плотным пением, сотрясавшим жаркий и пахучий воздух, приводившим его в упругую вибрацию. От запахов, от плотного громогласия и сотрясения Витек открыл глаза, испуганно стал вращать ими, но, кроме белого пространства, ничего не увидел и не в силах был разобраться, где он и что происходит вокруг, вздернул ручонки, пошарил ими перед собой, но теплую и сладкую материнскую грудь не нашел, пожевал губами резиновую соску, понял, что это обман, выплюнул ее и заплакал, а когда песня поднялась с новой силой, заорал изо всей мочи.
Борис был ровесником революции, и, когда родился Виктор, ему уже шел тридцать шестой год, а все как-то не мог осознать себя окончательно. И в армии послужил, в мирной еще, и две войны оттопал, финскую и вот эту, Отечественную, и трудовой стаж — дай бог каждому, и семья, вот уж двое детей теперь, а все как-то не чувствовал в себе окончательности, закругленности, все вроде еще впереди
было, туда были повернуты его ожидания. В техникум собрался поступать с нового года, то есть с осени. Со стороны глядеть — вроде бы и поздновато. Самого же Бориса это нисколько не смущало, совсем ему не казалось, что он перерос это дело, ничуть не перерос. Со стороны он выглядел уже не мальчиком, не юнец там какой, не шаркун, болтун-говорун, а накопил все же к своим годам и стать, и рассудитель-. ность, и даже известную скупость в речах, но сам-то не особенно замечал эти перемены и все еще чувствовал прежнюю легкость в мыслях своих и в ощущениях жизни. Собираясь поступать в техникум, он до сих пор, например, не находил в себе никакого осуждения тому давнему поступку, который можно было объяснить исключительно только ветреным легкомыслием. Было это в самом начале тридцатых годов, только еще колхозы начинались. Окончил он сельскую семилетку и поступил в Москве в авиационный техникум, на Пятой Тверской-Ямской. Жил у дяди, учился, все вроде так хорошо определилось, и вдруг бросил этот техникум, забрал документы и перешел в ФЗО одного завода. Сделал все втайне от дяди и от отца. Почему сделал? На трамвае ездить надоело. Смешно же, а вот надоело. После деревни, после Незнайки своей, после деревенского приволья надо было вставать каждое утро в одно и то же время, бежать на трамвай и с пересадкой трястись на нем почти целый час. Туда трамвай, обратно трамвай, завтра трамвай, послезавтра трамвай, скрежет железа об железо, дикие звонки эти, громыханье по стрелкам, аж до самых костей достает это жуткое железо. Сначала ничего, даже интересно было, а через два месяца надоело. Бросил. Узнал дядя, узнал в конце концов и отец. «Вот что,— сказал отец,— раз не хочешь слушаться, одежку-обувку сам добывай, кормить буду, продуктами помогать, но одеваться — сам одевайся».
Через год выучился на токаря, стал к станку. И вот почти двадцать лет прошло, да каких лет! Но он даже и не понимал, что прошли эти двадцать лет, не подсчитывал, не чувствовал, что прошли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
понятиям о жизни. К тому же и поговорить, конечно, хотелось. Какие мнения и так далее.
— Все мы смертны,— отговорился Михаил Иванович.
— Так я и поверил тебе,— сказал дядя Коля, досадуя, что разговор не получался. Но чтобы он совсем уж не получился, Михаил Иванович, как бы окончательно возвысившись над дядей Колей, объявил:
— Слово для тоста имеет Николай Егорыч. Просим. Дядя Коля крякнул от неожиданности, но потом завозился на месте, вроде бы и в самом деле собирался говорить. Руслица одно за другим примолкли, все повернулись в сторону дяди Коли.
— Скажу. Но сперва вот что скажу,— дядя Коля говорил сидя, держа вилку в руке.— Вот мы сидим, празднуем. Правильно празднуем? Правильно. А его уже нету, он ушел от нас. И что же? Наука отвечает так: его нету, а жизнь идет дальше. Почему? Потому что она не может останавливаться,— остановится все, каждая молекула. Поэтому сперва выпьем за ушедших и встанем.— Дядя Коля первым поднялся, за ним недружно все остальные, и Михаил Иванович в том числе. «Вставай, вставай,— думал дядя Коля,— ты у меня встанешь и слушать будешь как миленький». Выпили строго и молча. Сели снова. Дядя Коля попросил налить еще, Катерине посоветовали выпить немного пива. Она поднимала рюмку с пивом и пригубливала потихонечку. Когда сели после дяди-Колиного тоста, Катерина подошла к кровати, что-то совсем не слышно было Витька, наклонилась к нему. Что он? Ничего, спит. Катерина улыбалась.
Дядя Коля выждал и сказал дальше:
— Наука отвечает так: никакая материя никуда не уходит и ниоткуда не появляется, одна материя переливается в другую, и точка. Называется — переливание.
— Из пустого в порожнее,— опять вставил Михаил Иванович. Кто-то поддержал его коротким смешком.
— Правильно говоришь,— не сдавался дядя Коля.— Но без понятия. А почему? Потому что слова у тебя не свои, а чужие.
— Ты, Николай, или говори, или хватит уже,— одернула мужа Марья Ивановна.— Петь будем.
И правда, пора уже начать песню.
— Нет, ты погоди, Марья,— сказал дядя Коля.— Всему свое время. Нету ни пустого, ни порожнего, всего в меру. Один ушел, значит, материя убавилась, и что же? А то, что в другом месте она прибавилась. И именно в энтот же момент.
Вот она где прибавилась,— дядя Коля вилкой показал через головы на спящего младенца.— В него перешла и в других таких же. Вот я и говорю: выпьем за наследника и в его обличий за всех наследников.
За столом радостно потянулись к рюмкам, зашумели.
— Нет,— сказал дядя Коля,— опять надо встать.
— Господи, людей замучил,— встала Марья Ивановна, вроде недовольная. На самом же деле ей приятно было: вон ведь как вывел Николай, не каждый сумеет.— Ну, выпили! Ну, за наследника!
Шум, звон рюмок, голосов, звяканье вилок об тарелки.
— Ну, давай, чего еще,— пробасила тетя Поля.
И Марья Ивановна вытерла рот платочком, откинула голову, так, что косички ее вздрогнули на затылке. Не хотелось стареть Марье Ивановне, она косички заплетала и губы подкрашивала. Откинула голову и запела:
Скакал казак через доли-и-ну, Через маньчжурские края... Не совсем ладно, -но сильно и дружно вступили все, каждый в cbojo меру: и Михаил Иванович, и Ольга Викторовна, разукрашивая песню своим отдельным голосом, и Борис, и Катерина, и их гости, и тетя Поля, и — так, чтобы не особо слышно было,— дядя Коля. Комната до самого потолка наполнилась плотным пением, сотрясавшим жаркий и пахучий воздух, приводившим его в упругую вибрацию. От запахов, от плотного громогласия и сотрясения Витек открыл глаза, испуганно стал вращать ими, но, кроме белого пространства, ничего не увидел и не в силах был разобраться, где он и что происходит вокруг, вздернул ручонки, пошарил ими перед собой, но теплую и сладкую материнскую грудь не нашел, пожевал губами резиновую соску, понял, что это обман, выплюнул ее и заплакал, а когда песня поднялась с новой силой, заорал изо всей мочи.
Борис был ровесником революции, и, когда родился Виктор, ему уже шел тридцать шестой год, а все как-то не мог осознать себя окончательно. И в армии послужил, в мирной еще, и две войны оттопал, финскую и вот эту, Отечественную, и трудовой стаж — дай бог каждому, и семья, вот уж двое детей теперь, а все как-то не чувствовал в себе окончательности, закругленности, все вроде еще впереди
было, туда были повернуты его ожидания. В техникум собрался поступать с нового года, то есть с осени. Со стороны глядеть — вроде бы и поздновато. Самого же Бориса это нисколько не смущало, совсем ему не казалось, что он перерос это дело, ничуть не перерос. Со стороны он выглядел уже не мальчиком, не юнец там какой, не шаркун, болтун-говорун, а накопил все же к своим годам и стать, и рассудитель-. ность, и даже известную скупость в речах, но сам-то не особенно замечал эти перемены и все еще чувствовал прежнюю легкость в мыслях своих и в ощущениях жизни. Собираясь поступать в техникум, он до сих пор, например, не находил в себе никакого осуждения тому давнему поступку, который можно было объяснить исключительно только ветреным легкомыслием. Было это в самом начале тридцатых годов, только еще колхозы начинались. Окончил он сельскую семилетку и поступил в Москве в авиационный техникум, на Пятой Тверской-Ямской. Жил у дяди, учился, все вроде так хорошо определилось, и вдруг бросил этот техникум, забрал документы и перешел в ФЗО одного завода. Сделал все втайне от дяди и от отца. Почему сделал? На трамвае ездить надоело. Смешно же, а вот надоело. После деревни, после Незнайки своей, после деревенского приволья надо было вставать каждое утро в одно и то же время, бежать на трамвай и с пересадкой трястись на нем почти целый час. Туда трамвай, обратно трамвай, завтра трамвай, послезавтра трамвай, скрежет железа об железо, дикие звонки эти, громыханье по стрелкам, аж до самых костей достает это жуткое железо. Сначала ничего, даже интересно было, а через два месяца надоело. Бросил. Узнал дядя, узнал в конце концов и отец. «Вот что,— сказал отец,— раз не хочешь слушаться, одежку-обувку сам добывай, кормить буду, продуктами помогать, но одеваться — сам одевайся».
Через год выучился на токаря, стал к станку. И вот почти двадцать лет прошло, да каких лет! Но он даже и не понимал, что прошли эти двадцать лет, не подсчитывал, не чувствовал, что прошли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76