Меня там будут ждать ребята. Значит, я выеду первым автобусом. Ты слушаешь меня или нет?
Мацек сидел, сгорбившись, упершись локтями в широко расставленные колени.
— Слушаю.
— У тебя такой вид, будто ты ничего не слышишь.
— Говорят тебе, слушаю. Значит, ты выедешь утром...
— Это во-первых. Во-вторых, Флориан выразил желание, чтобы Срока, Свидер и Тадеуш тоже уехали утром, поскольку ты все взял на себя. Но я до сих пор не знаю, как, где и когда ты думаешь это сделать. Наконец, оставлять тебе в помощь ребят или нет? Подумай. Во всяком случае, устрой так, чтобы завтра к вечеру быть в Калиновке. Документы для тебя у меня уже есть. У тебя очень красивое имя. Держи!— Он бросил на стол новенькую кеннкарту.— Чешковский Станислав. Завтра как раз твои именины, видишь, как удачно все складывается. Но шутки в сторону. Говоря откровенно, мне не очень нравится и твое здешнее жилье, и то, что ты но городу шляешься. Завел небось массу новых знакомых и каждый встречный знает уже тебя в лицо. Пил?
Мацек замотал головой.
— Нет? Тогда чего же ты делал целых два дня? Романы крутил?
Хелмицкий внезапно встал и зашагал по комнате.
— Слушай, Анджей, я хочу с тобой поговорить .серьезно,— сказал он, останавливаясь перед Косецким.
1 Кеннкарта — удостоверение личности, выдававшееся польскому населению немецкими оккупационными властями.
Косецкий сидел на кровати удобно привалившись к стенке.
— Я за тем к тебе и пришел.
— Я хочу...
— Чего?
— Только пойми меня правильно. Я хочу покончить с этим и начать новую жизнь. Ты ведь знаешь, что я не трус и не в этом дело. Надеюсь, ты мне веришь?
Анджей внимательно посмотрел на него. Казалось, слова Мацека нисколько его не удивили.
— Продолжай, я слушаю тебя.
— Просто я больше не могу так жить. И не хочу. Это совершенно бесперспективно. Сколько это может продолжаться? А дальше что? Надо же когда-нибудь начать нормальную жизнь. Я понимаю, тебе странно слышать это от меня, но...— Он сел рядом с Анджеем и положил ему руку на колено.— Вот что, Анджей, я буду с тобой говорить начистоту. Видишь ли... я познакомился с одной девушкой. Полюбил ее. Она меня тоже любит. Мы хотим быть с ней вместе. Пойми, Анджей, я больше не могу убивать, уничтожать, стрелять, скрываться. Я хочу жить самой обыкновенной жизнью, только и всего. Ты должен меня понять.
Анджей выпрямился и сдвинул черные брови.
— Прости, я ничего не должен понимать. Нет, нет, постой! Как прикажешь понимать твои слова? Как частный разговор с другом или как официальное заявление командиру?
Хелмицкий растерялся и слегка покраснел.
— Не понимаю тебя...
— Разве я недостаточно ясно выразился? Предупреждаю заранее — в данном случае я буду говорить с тобой как командир. Понятно?
Мацек посмотрел на него растерянно.
— Не знаю даже, что сказать... Я говорил с тобой как с самым близким другом. Мне казалось, ты меня поймешь.
— Брось эти сантименты!— грубо перебил его Анджей.
Он встал с кровати и подошел к окну. В глубине двора здоровенная, рослая деваха разговаривала с молодым официантом. Снизу доносился звон посуды. В саду чирикали воробьи. И вдруг он вспомнил тот решающий разговор с Вагой в прошлую субботу. И ему показалось, что это было очень давно, много месяцев назад. Он обернулся к Мацеку.
— Кто тебе сказал, идиот, что я тебя не понимаю. Но разве в этом дело? Ты сам подумай, что получается. Ну, ладно, ты влюбился. Это твое личное дело. Она тебя тоже любит. Опять-таки твое дело. Ну, допустим, ваше с ней. Но вот когда ты начинаешь увиливать от принятых на себя обязанностей, это уж, прости, перестает быть твоим личным делом. Знаешь, как это называется?
Хелмицкий густо покраснел.
— Я ведь не дезертировал, а честно поделился всем с тобой, Анджей.
— Вопрос — чем ты поделился? Тем, что хочешь дезертировать. И ты ждал, что я тебя обниму, благословлю и скажу: «Ну и чудесно, дорогой, раз ты влюблен, иди на все четыре стороны — ты свободен». Нет, погоди! Сколько раз мы с тобой рисковали жизнью? Разве тогда тебе пришло бы в голову подойти ко мне и сказать: «Слушай, Анджей, я влюбился и хочу жить спокойно, можете на меня больше не рассчитывать». Сказал бы? Или во время восстания, когда мы в Старом городе были?
— Тогда другое дело.
— Ошибаешься. Сейчас ты такой же солдат, как и тогда.
Хелмицкий резко обернулся к нему.
— Во имя чего я должен всем жертвовать? Тогда это было понятно. А сейчас? Ну, скажи! Во имя чего я должен убивать этого человека? И других? Убивать и убивать. Во имя чего?
— Не лезь в бутылку. А до сегодняшнего дня ты знал, во имя чего? И в субботу, когда мы обсуждали это дело, тоже знал?
Хелмицкий молчал.
— Нет,— сказал он наконец.— Я просто не задумывался над этим.
— Очень жаль.
— Ты сам знаешь, как все было.
— Это не оправдание.
— Я не оправдываюсь. Думай, что ты говоришь, Анджей!
— А что же ты делаешь?
— Я, наоборот, обвиняю себя.
— И, ударив себя кулаком в грудь, хочешь спокойно наслаждаться любовью, да?
Хелмицкий опустил голову.
— Анджей,— тихо произнес он,— разве ты не понимаешь, что человек может измениться?
— Понимаю. Но существует нечто неизменное, о чем ты начисто забыл.
— Дисциплина?
— Нет. Честь.
— Честь, вопреки здравому смыслу?
— Не будь смешным. И оставь эти громкие слова. Мы с тобой не какие-нибудь романтические слюнтяи. При чем тут здравый смысл? Что ты под этим подразумеваешь? Подумай сам, когда ты бываешь самим собой? Вот ты сказал, что изменился. Позавчера ты был другим человеком. Через неделю снова переменишься. Когда же ты верен себе, своему здравому смыслу, вчера или сегодня? Или по очереди? Нет, старик, так дело не пойдет. Верность — она помимо нас. Ты забываешь, что ты много лет был в наших рядах и сейчас еще с нами. Вот что надо принимать в расчет. Человек верен себе, когда он верен долгу. Вот что такое честь. Понял? А изменился ты или нет, это никого не касается.
Хелмицкий сидел, понурившись, зажав между коленями сплетенные пальцы, и слушал.
— Итак, что же я должен делать?— спросил он глухим, усталым голосом.
— Во-первых, взять себя в руки и не распускаться. Во-вторых...
— Знаю. И дался тебе этот человек...
— Дело не в нем, глупый. Но приказ есть приказ. И вопрос стоит так: или ты его выполнишь, или я зго сделаю за тебя.
Мацек выпрямился.
— Ты?
— Конечно. А ты как думал? Ведь я с самого начала хотел взять все на себя. Вспомни-ка, как было дело? Разве ты не просил, чтобы это тебе поручили и чтобы я переговорил с Флорианом?
Из соседней комнаты кто-то вышел в коридор. Хлопнула дверь, и повернулся ключ в замке. Анджей прислушался.
— Он?
— Кажется.
— Ушел?
— Наверно.
— Его охраняют?
— Не знаю. Я ведь тебе говорил, что он пришел недавно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
Мацек сидел, сгорбившись, упершись локтями в широко расставленные колени.
— Слушаю.
— У тебя такой вид, будто ты ничего не слышишь.
— Говорят тебе, слушаю. Значит, ты выедешь утром...
— Это во-первых. Во-вторых, Флориан выразил желание, чтобы Срока, Свидер и Тадеуш тоже уехали утром, поскольку ты все взял на себя. Но я до сих пор не знаю, как, где и когда ты думаешь это сделать. Наконец, оставлять тебе в помощь ребят или нет? Подумай. Во всяком случае, устрой так, чтобы завтра к вечеру быть в Калиновке. Документы для тебя у меня уже есть. У тебя очень красивое имя. Держи!— Он бросил на стол новенькую кеннкарту.— Чешковский Станислав. Завтра как раз твои именины, видишь, как удачно все складывается. Но шутки в сторону. Говоря откровенно, мне не очень нравится и твое здешнее жилье, и то, что ты но городу шляешься. Завел небось массу новых знакомых и каждый встречный знает уже тебя в лицо. Пил?
Мацек замотал головой.
— Нет? Тогда чего же ты делал целых два дня? Романы крутил?
Хелмицкий внезапно встал и зашагал по комнате.
— Слушай, Анджей, я хочу с тобой поговорить .серьезно,— сказал он, останавливаясь перед Косецким.
1 Кеннкарта — удостоверение личности, выдававшееся польскому населению немецкими оккупационными властями.
Косецкий сидел на кровати удобно привалившись к стенке.
— Я за тем к тебе и пришел.
— Я хочу...
— Чего?
— Только пойми меня правильно. Я хочу покончить с этим и начать новую жизнь. Ты ведь знаешь, что я не трус и не в этом дело. Надеюсь, ты мне веришь?
Анджей внимательно посмотрел на него. Казалось, слова Мацека нисколько его не удивили.
— Продолжай, я слушаю тебя.
— Просто я больше не могу так жить. И не хочу. Это совершенно бесперспективно. Сколько это может продолжаться? А дальше что? Надо же когда-нибудь начать нормальную жизнь. Я понимаю, тебе странно слышать это от меня, но...— Он сел рядом с Анджеем и положил ему руку на колено.— Вот что, Анджей, я буду с тобой говорить начистоту. Видишь ли... я познакомился с одной девушкой. Полюбил ее. Она меня тоже любит. Мы хотим быть с ней вместе. Пойми, Анджей, я больше не могу убивать, уничтожать, стрелять, скрываться. Я хочу жить самой обыкновенной жизнью, только и всего. Ты должен меня понять.
Анджей выпрямился и сдвинул черные брови.
— Прости, я ничего не должен понимать. Нет, нет, постой! Как прикажешь понимать твои слова? Как частный разговор с другом или как официальное заявление командиру?
Хелмицкий растерялся и слегка покраснел.
— Не понимаю тебя...
— Разве я недостаточно ясно выразился? Предупреждаю заранее — в данном случае я буду говорить с тобой как командир. Понятно?
Мацек посмотрел на него растерянно.
— Не знаю даже, что сказать... Я говорил с тобой как с самым близким другом. Мне казалось, ты меня поймешь.
— Брось эти сантименты!— грубо перебил его Анджей.
Он встал с кровати и подошел к окну. В глубине двора здоровенная, рослая деваха разговаривала с молодым официантом. Снизу доносился звон посуды. В саду чирикали воробьи. И вдруг он вспомнил тот решающий разговор с Вагой в прошлую субботу. И ему показалось, что это было очень давно, много месяцев назад. Он обернулся к Мацеку.
— Кто тебе сказал, идиот, что я тебя не понимаю. Но разве в этом дело? Ты сам подумай, что получается. Ну, ладно, ты влюбился. Это твое личное дело. Она тебя тоже любит. Опять-таки твое дело. Ну, допустим, ваше с ней. Но вот когда ты начинаешь увиливать от принятых на себя обязанностей, это уж, прости, перестает быть твоим личным делом. Знаешь, как это называется?
Хелмицкий густо покраснел.
— Я ведь не дезертировал, а честно поделился всем с тобой, Анджей.
— Вопрос — чем ты поделился? Тем, что хочешь дезертировать. И ты ждал, что я тебя обниму, благословлю и скажу: «Ну и чудесно, дорогой, раз ты влюблен, иди на все четыре стороны — ты свободен». Нет, погоди! Сколько раз мы с тобой рисковали жизнью? Разве тогда тебе пришло бы в голову подойти ко мне и сказать: «Слушай, Анджей, я влюбился и хочу жить спокойно, можете на меня больше не рассчитывать». Сказал бы? Или во время восстания, когда мы в Старом городе были?
— Тогда другое дело.
— Ошибаешься. Сейчас ты такой же солдат, как и тогда.
Хелмицкий резко обернулся к нему.
— Во имя чего я должен всем жертвовать? Тогда это было понятно. А сейчас? Ну, скажи! Во имя чего я должен убивать этого человека? И других? Убивать и убивать. Во имя чего?
— Не лезь в бутылку. А до сегодняшнего дня ты знал, во имя чего? И в субботу, когда мы обсуждали это дело, тоже знал?
Хелмицкий молчал.
— Нет,— сказал он наконец.— Я просто не задумывался над этим.
— Очень жаль.
— Ты сам знаешь, как все было.
— Это не оправдание.
— Я не оправдываюсь. Думай, что ты говоришь, Анджей!
— А что же ты делаешь?
— Я, наоборот, обвиняю себя.
— И, ударив себя кулаком в грудь, хочешь спокойно наслаждаться любовью, да?
Хелмицкий опустил голову.
— Анджей,— тихо произнес он,— разве ты не понимаешь, что человек может измениться?
— Понимаю. Но существует нечто неизменное, о чем ты начисто забыл.
— Дисциплина?
— Нет. Честь.
— Честь, вопреки здравому смыслу?
— Не будь смешным. И оставь эти громкие слова. Мы с тобой не какие-нибудь романтические слюнтяи. При чем тут здравый смысл? Что ты под этим подразумеваешь? Подумай сам, когда ты бываешь самим собой? Вот ты сказал, что изменился. Позавчера ты был другим человеком. Через неделю снова переменишься. Когда же ты верен себе, своему здравому смыслу, вчера или сегодня? Или по очереди? Нет, старик, так дело не пойдет. Верность — она помимо нас. Ты забываешь, что ты много лет был в наших рядах и сейчас еще с нами. Вот что надо принимать в расчет. Человек верен себе, когда он верен долгу. Вот что такое честь. Понял? А изменился ты или нет, это никого не касается.
Хелмицкий сидел, понурившись, зажав между коленями сплетенные пальцы, и слушал.
— Итак, что же я должен делать?— спросил он глухим, усталым голосом.
— Во-первых, взять себя в руки и не распускаться. Во-вторых...
— Знаю. И дался тебе этот человек...
— Дело не в нем, глупый. Но приказ есть приказ. И вопрос стоит так: или ты его выполнишь, или я зго сделаю за тебя.
Мацек выпрямился.
— Ты?
— Конечно. А ты как думал? Ведь я с самого начала хотел взять все на себя. Вспомни-ка, как было дело? Разве ты не просил, чтобы это тебе поручили и чтобы я переговорил с Флорианом?
Из соседней комнаты кто-то вышел в коридор. Хлопнула дверь, и повернулся ключ в замке. Анджей прислушался.
— Он?
— Кажется.
— Ушел?
— Наверно.
— Его охраняют?
— Не знаю. Я ведь тебе говорил, что он пришел недавно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73