Колесные спицы для домашней телеги на деревянном ходу. Пристяжные вальки для пашенной утвари и для пылких, нагульных свадебных и ямщицких троек...
Ведь недаром же — как сказывали нам, малым детям, наши деды, отцы и матери — и столетняя наша станичная церковь, срубленная в лапу и обшитая разграфленным под кирпич тесом,— была поставлена дивными умельцами одним топором — без гвоздей, долота, стружка и фуганка!
Вот почему и будущий прославленный путешественник — столбовой пресновчанин — был не в отличку от всех нас. Прошедший суровую, строгую школу трудового воспитания у родного — по отцу — дедушки Ильи, маленький Гриша, верный дедушкиной науке, жил потом всю долгую жизнь свою в ладу с топором. Вот потому-то, наверное, с такой завидной ловкостью, мастерством и проворством он — молодой казачий офицер — и зарубил в лапу — на удивление всех нижних чинов — первый венец первого воинского здания в укреплении Верном — штабного управления майора Перемышльского.
Но в укреплении Верном Григорий Николаевич оставался недолго. Тут ему, надо сказать, повезло. Начальнику Копальского гарнизона полковнику Абакумову было поручено — по указанию из Петербурга — отправить в Кульджу предопределенное количество слитков серебра величиною с кусок туалетного мыла. Серебро это слыло за жалованье сотрудникам русского консульства в китайской Кульдже, и доставлялось оно туда время от времени казачьими офицерами в сопровождении небольшого конного конвоя. И молодой Потанин — отроду опаленный пламенной страстью к дальним странствиям — с неприкрытым душевным восторгом воспринял столь высокое поручение. Так, впервые в жизни переступив государственную границу России, будущий землепроходец — на многие и многие годы впредь — связал свою малоуютную жизнь с суровыми маршрутами рискованных и небезопасных скитаний по угрюмым горным дебрям и по угрожающе безмолвным пустыням Внутренней Азии.
Скажу заранее. Незаурядному нашему пресновчани-ну — с первых же лет военного его обучения и дальнейшей службы — весьма и весьма повезло. Ибо судьбе — или, как прежде говаривали, богу — было угодно свести его со многими замечательными людьми того времени.
Ну, на первых порах — с его однокашником по Омскому кадетскому корпусу Чоканом Валихановым. А позднее — в пору нелегкой, но увлекательной службы его в экспедиционных казачьих полках и отрядах, в годы последующих его путешествий по Монголии, Китаю и восточным окраинам загадочного, запретного для европейцев Тибета,— с такими просвещенными его современниками, каким был — к примеру — тогдашний начальник Копальского гарнизона полковник Абакумов. Именно этому человеку — как вспоминает потом Григорий Николаевич — обязан был он — молодой офицер — первым своим знакомством со знаменитым журналом «Современник», выходившим в ту пору под редакцией Николая Алексеевича Некрасова.
На страницах этого журнала, выписываемого в свой захолустный Копал полковником Абакумовым, впервые познакомился юный пресновский офицер с сочинениями передовых, прогрессивных писателей России. С первыми повестями о детстве и юности, с «Севастопольскими рассказами» графа Льва Николаевича Толстого. С «Асей» Ивана Сергеевича Тургенева. С блестящими полеми-
ческими статьями Николая Гавриловича Чернышевского, Николая Александровича Добролюбова...
И все же. И все же. Едва ли не самым, так сказать, везучим событием в долгой, весьма сложной и — прямо скажем — трагической жизни именитого моего земляка была его встреча, а потом и пылкая юношеская дружба с «последним киргизским царевичем»— сыном последнего хана Западно-Сибирских степей — необычайно одаренным, а позднее и широко образованным, блестящим офицером-степняком на русской службе — Чоканом Валихановым.
Уже в пору пребывания «степного принца» в стенах Омского кадетского корпуса он привлек к себе живейшее внимание тогдашней тамошней администрации, и просвещенные проницательные люди уже и тогда предугадывали в нем будущего путешественника, пытливого исследователя Туркестана, Кашгарии или Китая. И Чокан, заканчивая кадетский корпус, стал всерьез готовить себя к предопределившейся в его сознании будущей его миссии. С юношеской страстью зачитывался он, например, описаниями путешествий Палласа по родной ему — как тогда говорилось — Киргизской степи, по Монголии и Китаю.
Вместе со своим неразлучным другом-однокашником по корпусу Чоканом зачитывался и Потанин описаниями различных путешествий, со страниц которых веяло на юных кадетов дыханием родных степей, ароматом их неярких цветов и трав, милым их сердцу с детства, горьковато-нежным привкусом степной мелколистной полыни...
Омский кадетский корпус был закрытым учебным заведением. Но это не изолировало, так сказать, передовых любознательных его воспитанников от тех или иных связей с внешним миром, от благотворного влияния на них прогрессивной русской интеллигенции. До далеких сибирских городов, а в частности, и до Омска, уже докатывались из глубин России отголоски тамошних революционных потрясений. И у многих кадетов при выходе их из корпуса укрепился в сознании горячий душевный протест против пребывания в крепостнической кабале российского крестьянства.
Но Сибирь, не знавшая крепостного права, испытывала в то время иное социальное бедствие — колониальную политику русского царизма, которая обрекала на вымирание здешние национальности, именовавшиеся
тогда «инородцами». И молодой офицер-прееновчанин начал догадываться, например, о том, что огромные конские косяки и тысячные стада рогатого скота были нажиты дедом его Ильей отнюдь не на скудное его офицерское жалованье.
Конечно же, громадное состояние предприимчивого потанинского деда было приобретено за счет нечестной, полуворовской, хищнической торговли со степными кочевниками и за счет такой же бессовестной эксплуатации так называемых джатаков — в буквальном смысле — безлошадной, неимущей степной бедноты. То были совершенно даровые рабочие руки. За полукаторжный — прямо скажем — их труд зажиточные станичные казаки не платили и расколотого гроша. И чертомелили они только за кусок хлеба да иногда за додаивание уже подоенных хозяйских коров...
В 1864 году — после первого своего путешествия по нынешнему Восточному Казахстану, Монголии и Китаю — Григорий Николаевич, прожив некоторое время в Омске, перебрался затем в Томск.
В отличие от тогдашнего Омска — города военных, Томск почитался сибиряками как город просвещенной интеллигенции. Здесь не было военных учебных заведений. Но было две гимназии — мужская и женская. Плюс — духовная семинария. Издавалась даже еженедельная местная газета, к сотрудничеству в которой Григорий Николаевич привлек своего друга, впоследствии видного путешественника-археолога Н.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
Ведь недаром же — как сказывали нам, малым детям, наши деды, отцы и матери — и столетняя наша станичная церковь, срубленная в лапу и обшитая разграфленным под кирпич тесом,— была поставлена дивными умельцами одним топором — без гвоздей, долота, стружка и фуганка!
Вот почему и будущий прославленный путешественник — столбовой пресновчанин — был не в отличку от всех нас. Прошедший суровую, строгую школу трудового воспитания у родного — по отцу — дедушки Ильи, маленький Гриша, верный дедушкиной науке, жил потом всю долгую жизнь свою в ладу с топором. Вот потому-то, наверное, с такой завидной ловкостью, мастерством и проворством он — молодой казачий офицер — и зарубил в лапу — на удивление всех нижних чинов — первый венец первого воинского здания в укреплении Верном — штабного управления майора Перемышльского.
Но в укреплении Верном Григорий Николаевич оставался недолго. Тут ему, надо сказать, повезло. Начальнику Копальского гарнизона полковнику Абакумову было поручено — по указанию из Петербурга — отправить в Кульджу предопределенное количество слитков серебра величиною с кусок туалетного мыла. Серебро это слыло за жалованье сотрудникам русского консульства в китайской Кульдже, и доставлялось оно туда время от времени казачьими офицерами в сопровождении небольшого конного конвоя. И молодой Потанин — отроду опаленный пламенной страстью к дальним странствиям — с неприкрытым душевным восторгом воспринял столь высокое поручение. Так, впервые в жизни переступив государственную границу России, будущий землепроходец — на многие и многие годы впредь — связал свою малоуютную жизнь с суровыми маршрутами рискованных и небезопасных скитаний по угрюмым горным дебрям и по угрожающе безмолвным пустыням Внутренней Азии.
Скажу заранее. Незаурядному нашему пресновчани-ну — с первых же лет военного его обучения и дальнейшей службы — весьма и весьма повезло. Ибо судьбе — или, как прежде говаривали, богу — было угодно свести его со многими замечательными людьми того времени.
Ну, на первых порах — с его однокашником по Омскому кадетскому корпусу Чоканом Валихановым. А позднее — в пору нелегкой, но увлекательной службы его в экспедиционных казачьих полках и отрядах, в годы последующих его путешествий по Монголии, Китаю и восточным окраинам загадочного, запретного для европейцев Тибета,— с такими просвещенными его современниками, каким был — к примеру — тогдашний начальник Копальского гарнизона полковник Абакумов. Именно этому человеку — как вспоминает потом Григорий Николаевич — обязан был он — молодой офицер — первым своим знакомством со знаменитым журналом «Современник», выходившим в ту пору под редакцией Николая Алексеевича Некрасова.
На страницах этого журнала, выписываемого в свой захолустный Копал полковником Абакумовым, впервые познакомился юный пресновский офицер с сочинениями передовых, прогрессивных писателей России. С первыми повестями о детстве и юности, с «Севастопольскими рассказами» графа Льва Николаевича Толстого. С «Асей» Ивана Сергеевича Тургенева. С блестящими полеми-
ческими статьями Николая Гавриловича Чернышевского, Николая Александровича Добролюбова...
И все же. И все же. Едва ли не самым, так сказать, везучим событием в долгой, весьма сложной и — прямо скажем — трагической жизни именитого моего земляка была его встреча, а потом и пылкая юношеская дружба с «последним киргизским царевичем»— сыном последнего хана Западно-Сибирских степей — необычайно одаренным, а позднее и широко образованным, блестящим офицером-степняком на русской службе — Чоканом Валихановым.
Уже в пору пребывания «степного принца» в стенах Омского кадетского корпуса он привлек к себе живейшее внимание тогдашней тамошней администрации, и просвещенные проницательные люди уже и тогда предугадывали в нем будущего путешественника, пытливого исследователя Туркестана, Кашгарии или Китая. И Чокан, заканчивая кадетский корпус, стал всерьез готовить себя к предопределившейся в его сознании будущей его миссии. С юношеской страстью зачитывался он, например, описаниями путешествий Палласа по родной ему — как тогда говорилось — Киргизской степи, по Монголии и Китаю.
Вместе со своим неразлучным другом-однокашником по корпусу Чоканом зачитывался и Потанин описаниями различных путешествий, со страниц которых веяло на юных кадетов дыханием родных степей, ароматом их неярких цветов и трав, милым их сердцу с детства, горьковато-нежным привкусом степной мелколистной полыни...
Омский кадетский корпус был закрытым учебным заведением. Но это не изолировало, так сказать, передовых любознательных его воспитанников от тех или иных связей с внешним миром, от благотворного влияния на них прогрессивной русской интеллигенции. До далеких сибирских городов, а в частности, и до Омска, уже докатывались из глубин России отголоски тамошних революционных потрясений. И у многих кадетов при выходе их из корпуса укрепился в сознании горячий душевный протест против пребывания в крепостнической кабале российского крестьянства.
Но Сибирь, не знавшая крепостного права, испытывала в то время иное социальное бедствие — колониальную политику русского царизма, которая обрекала на вымирание здешние национальности, именовавшиеся
тогда «инородцами». И молодой офицер-прееновчанин начал догадываться, например, о том, что огромные конские косяки и тысячные стада рогатого скота были нажиты дедом его Ильей отнюдь не на скудное его офицерское жалованье.
Конечно же, громадное состояние предприимчивого потанинского деда было приобретено за счет нечестной, полуворовской, хищнической торговли со степными кочевниками и за счет такой же бессовестной эксплуатации так называемых джатаков — в буквальном смысле — безлошадной, неимущей степной бедноты. То были совершенно даровые рабочие руки. За полукаторжный — прямо скажем — их труд зажиточные станичные казаки не платили и расколотого гроша. И чертомелили они только за кусок хлеба да иногда за додаивание уже подоенных хозяйских коров...
В 1864 году — после первого своего путешествия по нынешнему Восточному Казахстану, Монголии и Китаю — Григорий Николаевич, прожив некоторое время в Омске, перебрался затем в Томск.
В отличие от тогдашнего Омска — города военных, Томск почитался сибиряками как город просвещенной интеллигенции. Здесь не было военных учебных заведений. Но было две гимназии — мужская и женская. Плюс — духовная семинария. Издавалась даже еженедельная местная газета, к сотрудничеству в которой Григорий Николаевич привлек своего друга, впоследствии видного путешественника-археолога Н.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48