И выйдет солнце, снег будет искриться под солнцем, слепить глаза. Первый мороз застеклит озера, отольет причудливые безделицы из чистого прозрачного льда по берегам Пряженского озера. Останется позади деревня Половина, и забрезжит впереди Петрозаводск...
И вот я снова в Москве. Как будто и не уезжала никуда. Только лежит на тумбочке похожий на гигантский кленовый лист рог лося — подарок Прилукина.
Это был лось-шестилеток. О, это совсем просто — определить возраст лося. Говорят, что к числу отростков надо прибавить два в уме — до двух лет лоси безроги. А у дерева за год прибавляется новое кольцо...
Нет, это только кажется, что я никуда не уезжала. Олония вошла в мою душу, легла новым кольцом вокруг прежнего, пережитого.
1969
ЗНАКОМЫЕ ДЕРЕВЬЯ
Памяти моего отца
Вот и знакомые деревья!
Они первыми встречают нас у лесной дороги, ведущей к поселку. Простоволосая береза, такая белая среди смуглых, словно от загара шелушащихся сосен. Они встречают нас каждый раз, выйдя для этого к шоссе, к остановке автобуса и синей будочке ГАИ.
Посланцы нашего леса, стройно темнеющего там, за поляной.
Здесь и Пять братьев — сосна с пятью разветвлениями, идущими от одного ствола. Теперь их четверо,— от пятого остался только срез, нечто вроде культи, поднятой на двухметровую высоту. Случилось это давно, в какой-то тяжелый для дерева год,— ведь и у деревьев бывают тяжелые годы.
Остальные четверо бодры и здоровы. Общий ствол придает им чувство единства, редкое для сосны.
В соснах есть какое-то одиночество, замкнутость. Даже когда их много и они растут близко. Возможно, это протяженность стволов, возносящая вершины высоко в небо. Или чувство неповторимости, отсутствие побегов.
— Сосна от пенька не растет,— сказал мне как-то знакомый лесничий.— Береза растет, осина тем более...
И мне тогда подумалось, что это достойно стать пословицей: сосна от пенька не растет...
Мы живем в маленьком поселке между лесом, рекой и городом. Бетонированное шоссе, или попросту бетонка, отделяет город от заповедных лесов. Возле будочки ГАИ недавно поставили светофор. Всего несколько шагов на зеленый свет — и перед глазами возникает табличка: «Заказник. Хождение с ружьем и натаска собак запрещены». И уже пахнет маслятами, свежей сыростью и хвоей.
Наш поселок лежит между светофором и лесничеством. Можно сказать и так. Он вырос после войны.
Заборы здесь низкие, редкие. Вдоль них зеленая изгородь кустов, рыжие гроздья рябин. Вишни и яблоки в садах и за пределами, просто на улице.
Наш сосед — на стремянке, с солдатским котелком через плечо — обирает вишню. Ругает воришек воробьев.
В поселке много стариков. Они встречаются по дороге к продуктовому ларьку, обмениваются приветствиями. Хромые, кривые, безрукие — ветераны войны и труда. Ветераны жизни. Авторы этих садов, их воспитатели.
Сад требует терпения. А молодежь уже на машинах. Спешит жить. И сын своего отца под вечер заливает бензин в собственный «Москвич» — новой модели — и громко поет от избытка жизненных сил: «Я встретил вас, и все, так сказать, былое...»
И молодая соседка с ребенком на руках отчужденно смотрит, как он возится у машины и минуту спустя уже мчит по дороге к городу, пугая пестрых породистых кур...
Да, нелегко это все завоевано — и яблони за окном, от которых днем в доме темно, и писк ласточек в небе, и солнце над головой...
В жаркий полдень скинет человек рубашку — и обнаружатся невзначай его шрамы.
Мы приехали сюда в душный день в конце мая. Ехали на двух машинах,— мы, женщины, на «Победе», мужчины стоя в грузовике, среди вещей и узлов. Главной их заботой был шкаф с зеркальной дверцей. Шкаф этот все пытался завалиться то на один бок, то на другой. Впрочем, пока что он все же ехал. В зеркальной дверце кое-как, наспех отражались кучные облака, телеграфные столбы, кривые тополя, шиферные крыши и скворечни.
Было за полдень, когда наш кортеж свернул с главной магистрали на лесную дорогу. Воздух вокруг темнел, сгущался, и как-то особенно резко белели березы по сторонам.
Мы выехали к реке, к перевозу. Здесь так же резко, как только что березы, белела в грозовой темноте церквушка. Потом зеркало как будто раскололось, отразив ломаный зубец молнии, свалился гром и покатился над рекой с тем особым глухим стуком, какой придает грому вода. Посыпал крупный дождь.
Машина уже въехала на паром, но надо было ждать,— станция отключила ток на время грозы. В грузовике нашлась клеенка, и мужчины укрылись ею.
Я смотрела сквозь поднятое стекло на незнакомый город за рекой, смутно видйевшийся издалека. Был хорошо виден только большой барский дом с колоннами, и деревья старого парка, и белая ограда...
Потом я узнала, что дом с колоннами принадлежал некогда Ивану Лажечникову, автору «Ледяного дома». Книгу эту я прочла в отрочестве, и она произвела на меня впечатление таинственное и тревожное, какое впоследствии произвели, пожалуй, лишь две книги: «Великий Гетс-би» и «Большой Мольн». Осталось воспоминание о цвете, о чем-то ярком, темно-красном, как бархат или густое вино. Возможно, краски цыганки, ее колорит, придали роману этот горячий тон, столь противоречащий названию.
Лажечникову не повезло — он попал в анекдот. История с портретом Лажечникова, которым благословили молодых в чеховском рассказе, известна куда более, чем слова Пушкина: «многие страницы Вашего романа будут жить, доколе не забудется русский язык».
Еще меньше известна судьба писателя и его завещание: «Состояния жене и детям не оставляю никакого, кроме честного имени, каковое завещаю и им самим блюсти и сохранить в своей чистоте».
Но все это я узнала потом.
Мы были очень молоды тогда. И молод был этот город — ему недавно исполнилось десять лет.
В преддверии праздника председателю исполкома пришла счастливая мысль — заняться историей города. Он поручил это Юричеву. То ли потому, что Юричев старожил этих мест. То ли считая, что заведующий отделом технической инвентаризации при горсовете обязан быть по должности своей человеком добросовестным и дотошным. Идея эта оказалась счастливой. И для истории города, и для Юричева. Толстая папка, одна из тех инвентарных папок, какие во множестве хранятся в отделе, легла на стол председателя. Пятьдесят три страницы, отпечатанные на машинке, перемежались редкими фотографиями — пристанционный поселок в' конце прошлого века, первый базар, писатель Иван Лажечников и его брат, крепостник Николай Лажечников. Либеральная княгиня Ливен, последняя владелица барского особняка в парке и имения в Спасском, бежавшая от революции за границу. Земский врач Борис Львович Каган, энтузиаст и пропагандист, память которого чтут воскресенцы.
И еще фотография — семнадцатый год.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
И вот я снова в Москве. Как будто и не уезжала никуда. Только лежит на тумбочке похожий на гигантский кленовый лист рог лося — подарок Прилукина.
Это был лось-шестилеток. О, это совсем просто — определить возраст лося. Говорят, что к числу отростков надо прибавить два в уме — до двух лет лоси безроги. А у дерева за год прибавляется новое кольцо...
Нет, это только кажется, что я никуда не уезжала. Олония вошла в мою душу, легла новым кольцом вокруг прежнего, пережитого.
1969
ЗНАКОМЫЕ ДЕРЕВЬЯ
Памяти моего отца
Вот и знакомые деревья!
Они первыми встречают нас у лесной дороги, ведущей к поселку. Простоволосая береза, такая белая среди смуглых, словно от загара шелушащихся сосен. Они встречают нас каждый раз, выйдя для этого к шоссе, к остановке автобуса и синей будочке ГАИ.
Посланцы нашего леса, стройно темнеющего там, за поляной.
Здесь и Пять братьев — сосна с пятью разветвлениями, идущими от одного ствола. Теперь их четверо,— от пятого остался только срез, нечто вроде культи, поднятой на двухметровую высоту. Случилось это давно, в какой-то тяжелый для дерева год,— ведь и у деревьев бывают тяжелые годы.
Остальные четверо бодры и здоровы. Общий ствол придает им чувство единства, редкое для сосны.
В соснах есть какое-то одиночество, замкнутость. Даже когда их много и они растут близко. Возможно, это протяженность стволов, возносящая вершины высоко в небо. Или чувство неповторимости, отсутствие побегов.
— Сосна от пенька не растет,— сказал мне как-то знакомый лесничий.— Береза растет, осина тем более...
И мне тогда подумалось, что это достойно стать пословицей: сосна от пенька не растет...
Мы живем в маленьком поселке между лесом, рекой и городом. Бетонированное шоссе, или попросту бетонка, отделяет город от заповедных лесов. Возле будочки ГАИ недавно поставили светофор. Всего несколько шагов на зеленый свет — и перед глазами возникает табличка: «Заказник. Хождение с ружьем и натаска собак запрещены». И уже пахнет маслятами, свежей сыростью и хвоей.
Наш поселок лежит между светофором и лесничеством. Можно сказать и так. Он вырос после войны.
Заборы здесь низкие, редкие. Вдоль них зеленая изгородь кустов, рыжие гроздья рябин. Вишни и яблоки в садах и за пределами, просто на улице.
Наш сосед — на стремянке, с солдатским котелком через плечо — обирает вишню. Ругает воришек воробьев.
В поселке много стариков. Они встречаются по дороге к продуктовому ларьку, обмениваются приветствиями. Хромые, кривые, безрукие — ветераны войны и труда. Ветераны жизни. Авторы этих садов, их воспитатели.
Сад требует терпения. А молодежь уже на машинах. Спешит жить. И сын своего отца под вечер заливает бензин в собственный «Москвич» — новой модели — и громко поет от избытка жизненных сил: «Я встретил вас, и все, так сказать, былое...»
И молодая соседка с ребенком на руках отчужденно смотрит, как он возится у машины и минуту спустя уже мчит по дороге к городу, пугая пестрых породистых кур...
Да, нелегко это все завоевано — и яблони за окном, от которых днем в доме темно, и писк ласточек в небе, и солнце над головой...
В жаркий полдень скинет человек рубашку — и обнаружатся невзначай его шрамы.
Мы приехали сюда в душный день в конце мая. Ехали на двух машинах,— мы, женщины, на «Победе», мужчины стоя в грузовике, среди вещей и узлов. Главной их заботой был шкаф с зеркальной дверцей. Шкаф этот все пытался завалиться то на один бок, то на другой. Впрочем, пока что он все же ехал. В зеркальной дверце кое-как, наспех отражались кучные облака, телеграфные столбы, кривые тополя, шиферные крыши и скворечни.
Было за полдень, когда наш кортеж свернул с главной магистрали на лесную дорогу. Воздух вокруг темнел, сгущался, и как-то особенно резко белели березы по сторонам.
Мы выехали к реке, к перевозу. Здесь так же резко, как только что березы, белела в грозовой темноте церквушка. Потом зеркало как будто раскололось, отразив ломаный зубец молнии, свалился гром и покатился над рекой с тем особым глухим стуком, какой придает грому вода. Посыпал крупный дождь.
Машина уже въехала на паром, но надо было ждать,— станция отключила ток на время грозы. В грузовике нашлась клеенка, и мужчины укрылись ею.
Я смотрела сквозь поднятое стекло на незнакомый город за рекой, смутно видйевшийся издалека. Был хорошо виден только большой барский дом с колоннами, и деревья старого парка, и белая ограда...
Потом я узнала, что дом с колоннами принадлежал некогда Ивану Лажечникову, автору «Ледяного дома». Книгу эту я прочла в отрочестве, и она произвела на меня впечатление таинственное и тревожное, какое впоследствии произвели, пожалуй, лишь две книги: «Великий Гетс-би» и «Большой Мольн». Осталось воспоминание о цвете, о чем-то ярком, темно-красном, как бархат или густое вино. Возможно, краски цыганки, ее колорит, придали роману этот горячий тон, столь противоречащий названию.
Лажечникову не повезло — он попал в анекдот. История с портретом Лажечникова, которым благословили молодых в чеховском рассказе, известна куда более, чем слова Пушкина: «многие страницы Вашего романа будут жить, доколе не забудется русский язык».
Еще меньше известна судьба писателя и его завещание: «Состояния жене и детям не оставляю никакого, кроме честного имени, каковое завещаю и им самим блюсти и сохранить в своей чистоте».
Но все это я узнала потом.
Мы были очень молоды тогда. И молод был этот город — ему недавно исполнилось десять лет.
В преддверии праздника председателю исполкома пришла счастливая мысль — заняться историей города. Он поручил это Юричеву. То ли потому, что Юричев старожил этих мест. То ли считая, что заведующий отделом технической инвентаризации при горсовете обязан быть по должности своей человеком добросовестным и дотошным. Идея эта оказалась счастливой. И для истории города, и для Юричева. Толстая папка, одна из тех инвентарных папок, какие во множестве хранятся в отделе, легла на стол председателя. Пятьдесят три страницы, отпечатанные на машинке, перемежались редкими фотографиями — пристанционный поселок в' конце прошлого века, первый базар, писатель Иван Лажечников и его брат, крепостник Николай Лажечников. Либеральная княгиня Ливен, последняя владелица барского особняка в парке и имения в Спасском, бежавшая от революции за границу. Земский врач Борис Львович Каган, энтузиаст и пропагандист, память которого чтут воскресенцы.
И еще фотография — семнадцатый год.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28