— Такая пригожая девка — и ключница! Ключницы бывают кривые да костлявые, а такую ягодку надо в жены брать,— и тут не растерялся портной.
— Ешьте, ешьте, я сейчас,— сказала Паабу, залившись краской.
Тулупник отрезал большой ломоть полувейного хлеба, даже Мооритсу предложил. Ел с аппетитом, жадно, призывал и сироту к тому же.
— Набивай брюхо полнее, сегодня больше ничего не дадут. Мы с тобой в худом хуторе, здесь не больно-то разживешься. Хороший работник всем нужен, а накормить досыта никто не хочет.— Затем,— видно, надоело зубоскальство — повернулся к Хинду и сказал: — Подавайся в теплые края, там житье привольное. Сыт, пьян, и нос в табаке.
— Чего же ты сам не подаешься?
— А какой мне резон? Я нужен там, где шубы носят. В Самаре-то до того тепло, что яйца в песке, будто картошка в золе, доспевают. Зарыл яйцо в песок, солнце само испечет, остается только в рот положить. Такая там земля, и урожай она дает два раза в год. Ржаного хлеба люди и в рот не берут, на столе только пшеничный.
— Не худо,— вставил Яак.
— Бывает и там худо, не без этого, — портной снова отрезал такой ломоть хлеба, что у Хинда аж под ложечкой защемило.— Всем бывает худо и бедно, но хуже, чем в Лифляндии, нигде на земле нет. Мне никто ничего не давал...— Он уставился на сидящего рядом Мооритса и повторил: — Ешь, Мооритс, ешь, расти большой! — И продолжал: — Чего, хозяин, смеешься, переходи в греко-католическую веру, там спасенье, помажешься постным маслом и разом большой кусок теплой, ровно спелый хлеб, земли получишь,— то-то благодать! — и он громко, беспечно засмеялся.
— Мой отец...— хотел было объяснить Хинд, но портной не дал ему и рта раскрыть:
— Заладил, отец да отец, нельзя всю жизнь отцовским умом жить, своими мозгами тоже шевелить надобно. С умом покойника далеко не уедешь. Да и что за советчик тот, кто даже шкуры дубить не умеет! Переходи-ка ты лучше в православную веру, и дело с концом. Думаешь, все так оно и будет, э, нет, еще неизвестно, что с нами станется. Одного побьют, другого прибьют, третий и без битья как побитый пойдет,
будто мокрая курица. — Он отправил в рот полную ложку, облизал ее со всех сторон и сказал, обведя взглядом сидящих за столом, при этом его кривой глаз словно выслеживал кого-то невидимого: — Ежели верить святому писанию, так должен налететь сильный ветер, гораздо сильней, нежели сейчас дует, и об этом сказано так: «А теперь я хочу вершить над ними суд...»
Лучина пылала в печной щели, отчаянно борясь с темнотой, царящей в углах, ложки так и ходили между миской и ртами, портной ел с хлебом, остальные обходились так.
— Что же это за ветер? — спросил наконец Хинд, и Мооритс вытянул свою тонкую, как у цапли, шею в сторону портного.
— Есть один такой ветер, который сметет цепи рабства, освободит крестьян, сдует господ с ихней шеи, — объяснял человек цвета ольховой коры.
Лицо сироты засияло, словно у него в голове зажглась лучина и осветила изнутри его худое длинноносое лицо. Надежда на лучшую долю вспыхнула в душе сироты. В памяти возникла картина осенней ярмарки, где много булочек и конфет, сапог и одежды. Мооритс не смог удержаться, он положил ложку возле миски и неожиданно воскликнул, восторженно сверкая глазами:
— До чего будет здорово, коли рабства не станет!
Портной Пакк засмеялся, обнажив коричневые зубы.
— Ах хорошо! Еще бы не хорошо! Только что ты, голодранец, понимаешь про настоящее рабство, больно молод еще.
Затем он серьезно, почти торжественно объявил всем сидящим за столом, при этом его кривой глаз опять закосил куда-то в сторону:
— «Придут стражи из дальней страны и провозгласят против Иудеи».
— Кто ж они такие?
— Кто же еще, как не шведский король со своим войском,— ответил портной Пакк.
В КОГТЯХ У ВОЛКА
— Я приступаю к работе,— заявил портной после ужина.— Ежели я сейчас начну, до первых петухов одна шуба будет готова.
Хинд выбрал березовые поленья, годами хранимое отцом поделочное дерево, и наказал Яаку нащепать охапку
лучины. Пододвинули стол к печке, портной достал свои инструменты: мел, ножницы, иголки и велел Мооритсу разложить шкуры, снова начал их крутить, разглаживать, водить по ним черным и твердым, как соха, ногтем.
— Многовато пленки осталось!
Выбрал самые мягкие и чистые и сказал:
— Перво-наперво сделаем шубу хозяйке.
Он подозвал к себе ключницу и принялся, сощурив глаза, ее обмеривать, попросил поднять руки. И, скользя аршином по тугим девичьим грудям, забормотал, облизывая пересохшие губы:
— Смотри! Я хочу украсить тебя дорогими каменьями, вставить в гнезда аметист-камень, о ты, безутешная!.. Повернись-ка теперь спиной.
Он сел на скамью, положил руки на колени, при этом лоб его все больше морщился. Затем портной поднял глаза на колосники, сладко зевнул и крепко задумался. Будто ему предстояло шить шубы шведскому королю, а не захудалой семье крестьянина-арендатора. Он застыл в молитвенной позе, однако молиться не стал. Затем поднялся со скамьи, взгляд ясный и твердый, и приступил к работе.
Было тихо, только лучина потрескивала да шуршала овчина. Доброе начало — половина дела. Шкура одного существа делает счастливым другое на целую неделю, на всю зиму. Может, даже на всю жизнь. И словно людям мало было света белых шкур и лучины, пылающей в стенке печи, они зажгли еще и другую. Держать ее заставили Мооритса.
Мальчик стоял по другую сторону стола и следил затаив дыхание за каждым движением портного. Этот человек посулил сшить шубу для ключницы до петухов. И какое лицо было у него при этом! Мооритсу аж жутко стало. А что, если портной водит дружбу с нечистой силой, чего доброго, сам нечистый! И с первыми петухами исчезнет из глаз. И зачем было давать такое странное обещание? К чему бы это? Рука, в которой мальчик держал лучину, от страха вспотела. Меняя руку, он незаметно от портного сотворил крест, как учила его покойная мать. Портной, сгорбившийся над столом и шкурами, оказался между двумя огнями и крестным знаком. Значит, нечистый не мог сделать Мооритсу ничего плохого, и все-таки сердце мальчика трепыхалось, и рука тряслась, обуглившиеся края лучины падали на стол. Его голова, точно ступица спицами, была полна всяких мыслей. И он не заметил, как стихли разговоры, жужжание прялки и как домашние легли спать. Хозяин залез наверх, на колосники, батрак улегся на койке у дверей в гумно. Ключница пробормотала слова молитвы, она спала дальше всех от печки, напротив батрака, у внешней стены, в самом холодном углу. Иногда, в особо студеную погоду, ее кровать перетаскивалась на середину избы, поближе к печке, но обычно Паабу и там, в углу, было тепло в привезенной с отцовского хутора кровати. Батрак и ключница вскоре уснули, дольше всех бодрствовал Хинд, ворочался с боку на бок, одолеваемый хозяйскими заботами, горькими мыслями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35