— Почему ты не пел, дуралей, раз уж пошел со мной? — спросила она.
А вечером, сидя на пороге дома, Ауста горько сожалела, что не рассказала приезжему сказку о Белоснежке, которую знала почти наизусть с начала до конца. «Это было однажды зимой...» Она чуть-чуть не начала ему рассказывать эту историю, но побоялась, что он неправильно поймет ее. Как бы то ни было, она теперь каялась, думая о том, что осталось несказанным. Она все смотрела в сторону палатки, которую можно было различить в сумраке на берегу озера. Ауста решила лечь не раньше, чем все заснут,— и вдруг увидела человека, шедшего по западной стороне болота — как будто в поселок. Это был он.
В Летней обители уже ложатся спать, а он идет куда-то на запад, через перевал. Куда же он собрался так поздно? Может быть, он ходит туда каждый вечер? Хотя она раньше не замечала этого. Разве он не говорил, что долина прекрасна? Что он имел в виду? Ничего? Сказал в шутку, а она поверила? Если долина прекрасна, почему он тогда уходит на запад, через перевал? Скоро ночь, становится холодно... '
Ауста не видела его два дня, не слышала, как он стреляет. Затем он пришел. Час был поздний. Все уже собирались ложиться. Хорошо, что она еще не успела снять юбку. Человек просунул и потемках голову через люк и сказал: «Добрый вечер!» Из кар-Muii. н достал светящуюся коробку, а женщины стояли вокруг в и и лени х юбках. В его трубке тлел огонек. Он попыхивал трубкой, и душистый табачный дым в одно мгновение наполнил чердак.
— Н уезжаю,— сказал он.
— Что это ты так торопишься? — спросил Бьяртур.— Мне казалось, что вам, южанам, некуда спешить. Ведь я тебя, приятель, но гоню.
— Да, но все же я уезжаю.
— Недавно ты угостил детей дичью,— сказал Бьяртур. —» О, какие пустяки,— ответил гость.
— Да,— согласился Бьяртур.— Это пустяковая снедь. Силы в ней нет никакой. Этакое едят разве в голодовку. Ты тут в болотах, видно, здорово отощал, бедняга?
— Нет, я прибавил в весе.
— Ну, мы тут любим еду покрепче,— сказал Бьяртур,— соленую, кислую. Кстати, ты, надо думать, знаешь толк в постройках. Я, видишь ли, задумал строиться.
Тут старая Фрида не сдержалась.
— Строиться? — перебила она его.— Да, не мешает тебе перестроить свой разум! И заодно покрасить его, снаружи и внутри.
Да, он решил строиться. Но разумнее было бы не говорить об этом при всяких слабоумных богаделках, паразитках, от которых так и пышет злобой.
— Так ли, сяк ли,— я всегда буду рад видеть тебя на своей земле, днем, и ночью.
Гость поблагодарил его за гостеприимство и уверил, что он еще вернется в эту прекрасную долину.
Бьяртур ответил, как и при первом разговоре:
— Прекрасная? Ну, это уж смотря по тому, какое будет сено. Гость начал прощаться.
Тут случилось нечто необыкновенное. Бабушка, казалось, затаила какую-то мысль: она, никогда не ощущавшая потребности вступать с кем-либо в разговор, задержала руку гостя в своей слабой руке, которую он пожимал на прощанье, и что-то порывалась сказать ему.
— Правильно ли я поняла, что этот человек пришел с юга? — спросила она.
— Да,— громко ответил Бьяртур, избавив гостя от излишнего беспокойства.— Конечно, этот человек с юга. Мы тебе это говорили много раз. Старуха сказала, что она могла и ослышаться, ведь она уж так стара и дряхла.
— Да,— заметил Бьяртур.— Ты идешь под гору, это всякому видно.
— Мне бы хотелось напоследок спросить этого человека... Я-то сама тоже с юга... У меня там сестра. Может быть, он знает или встречал ее на юге?
— Да нет,— крикнул Бьяртур.— Быть этого не может. Он ее не видал.
— Откуда, черт возьми, тебе это известно? — вмешалась старая Фрида.
999.
Но гость пожелал расспросить бабушку подробнее, может быть, он случайно и повстречался с ее сестрой. Как ее звать?
Он осветил старуху карманным фонарем, а она напряженно всматривалась в него своими выцветшими, блуждающими глазами. Ее сестру звали Одрун.
— Одрун? Она живет в Рейкьявике?
— Нет. Она нигде не живет. У нее никогда не было своего дома. Она всегда жила у господ, в Меддаланде; мы оттуда родом.
—- Э,— прервал ее Бьяртур,— откуда ему знать таких людей? Разную мелюзгу...
— Когда я получила от нее последнюю весточку, она служила у каких-то хозяев в Мирдале, возле Вика, и лежала больная,— ногу сломала. По ее просьбе мне написали письмо. Я получила его по почте, тому уж лет тридцать. Нас было только двое.
— Да она, верно, давно на том свете,— сказал Бьяртур.
— Тьфу! — возмутилась старая Фрида и снова ринулась в бой: — На наше счастье, не ты распоряжаешься богом и людьми.
Гость объяснил, что он не знает Одрун, потому что никогда не бывал в Меддаланде.
— О, из Меддаланда она давно уехала,— сказала старуха.— Но она все же находится где-то на юге.
— Так, так,— сказал гость.
— Долго идут вести издалека,— заметила старуха.
— Да,— откликнулся гость.
— Вот я и хочу просить тебя: поклонись ей от меня, если тебе случится ее встретить. Скажи ей, будь уж ласков, что мне, слава богу, живется хорошо, не считая того, что я одряхлела и телом и душой, как сам видишь. И скажи ей, что тринадцать лет тому назад я потеряла Тоурарина. И мальчики мои давно уехали в Америку. Я теперь живу здесь с замужней дочерью.
— Да ему это известно! — крикнул Бьяртур.
На прощание гость еще раз пожал бабушке руку и обещал передать от нее весточку Одрун, когда будет на юге. Он попрощался и с другими. Попрощался и с Аустой.
— Ауста Соуллилья,— сказал он и погладил ее по щеке, как ребенка.— Красивое имя в красивой долине,— прибавил он.— Я уверен, что никогда его не забуду.
Ауста лежала без сна и молилась богу, не зная его, и все думала о том, что он никогда не забудет ее имени. Никогда... Она радовалась будущему лету, когда он опять приедет. Затем ее стали одолевать сомнения: зачем же он в тот вечер ходил через гору, куда-то на запад?
Па следующее утро, когда они встали, палатки уже не было. Шел проливной дождь, чувствовалось приближение осени. От унылого шума дождя начинало казаться, что этим потокам воды, лившимся из другого мира, не будет конца. Лишенный ритма, подъемов и падений, дождь лил беспрерывно и монотонно, с одинаковой силой, неодолимый в своей мощи, окутывая тоской и унынием весь край.
Аромат табака еще долго держался в комнате. Ауста почувствовала его, когда пришла домой готовить. Однако он мало-помалу выдыхался и наконец исчез.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
БЬЯРТУР СТРОИТСЯ
Староста Йоун из Утиредсмири, как правило, продавал своих овец, кому хотел, и по цене, которую сам назначал, тогда как крестьяне, задолжавшие Бруни, были точно на привязи. Староста единственный во всей округе позволял себе вслух выражать свою ненависть к Тулиниусу Йенсену. Он покупал овец у крестьян, гнал их на север по пустоши и продавал за большие деньги в Вике, где он был совладельцем тамошнего торгового дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141