) курносый мальчишка.
— А неужели не узнаете? — не сразу говорит Света.
— Разве его узнаешь, если он смеется так, будто только что смешной блин проглотил.
— А вы все равно узнайте! — настаивает Света. Когда я все же сдался и сказал, что ни за что не узнаю этого вихрастого мальчика, Света подсказала:
— А вы в сени загляните. Он там печенку жарит. Это же наш дядя Вася...
Да, это действительно дядя Вася. Василий Семенович Ка вецкий, заслуженный колхозник. Тот, что вот сейчас умело хлопочет возле плиты, где весело шипит сковорода. Как же это я его не узнал? А можно было отгадать: вон ведь и нос тот самый, и рот похожий, и глаза те же — в них уже можно увидеть ручеек той доброты, которой обрадуются люди в его зрелом возрасте.
— А это моя старшая дочка Рая,— неожиданно из-за наших плеч подсказал Петр Дмитриевич, который незаметно подошел к столу.
У маленькой девочки, как это чаще всего бывает на фотокарточках, немного неестественная поза. Девочка сидит очень прямо, слишком напряженно смотрит в объектив. В строгом школьном платьице с белым передничком. И сама — такая уж строгая.
— Тогда Рая еще в школе училась,— добавляет Света. Да, тогда, когда фотографировалась, Рая еще не знала, кем она станет, что будет делать после школы. Может, даже и она мечтала (кто из девчат, скажите, не лелеял такой мечты!) о шумном успехе артистки. Не знали еще, какой путь в жизни изберет дочка, и сами ее родители.
— Теперь уже Рая академию Горецкую окончила. Бригадиром совхоза в Могилевской области работает. Приезжает иногда на выходной домой и плачет: «Трудно, папочка». Мужчины там, как и всюду, конечно, грубоватые, матюкаются. А она ведь девушка стеснительная. Если бы мужчина, так тот нашел бы, понятно, покрепче слово в ответ, а она, кроме слез, ничего другого не придумает. Я ей говорю: «Что поделаешь, доченька. Надо терпеть, надо приучать мужчин к культуре. Ты так себя поставь, чтобы они стыдились при тебе плохое слово сказать».— «Стараюсь, папочка»,— говорит она. «И как — выходит?» — «Иногда выходит, папочка»
— А это тоже мои сестрички,— перевернула страницу альбома Света.
— Бедненькие,— голос у Петра Дмитриевича неожиданно задрожал.— Они такими же маленькими навсегда и остались. Одна, Зинка... ага, вот эта... в Оршице утонула. А другую, Люду... ага, вот эту... автобус на шоссе подбил. Иду я на обед, вижу — посреди дороги что-то собрались, кричат. Подошел ближе, гляжу — а это моя дочка на асфальте в крови лежит. Дальше не помню уже, что было. Лена мне потом рассказывала. Говорит, увидела и испугалась: «Боже-боже, чего это мой стоит на шоссе и волосы на себе рвет?»
...Лопушистая, но пока не очень еще высокая кукуруза. Широкое-широкое поле. Посреди него стоит Петр Дмитриевич — улыбается.
Кукуруза перед ним, кукуруза за ним — зеленеет почти до самого небосклона. Видно, фотокарточка еще из тех давних времен.
— Да, снимали тогда, когда кукуруза царицей была,— подтвердил Петр Дмитриевич.— А я же, как ни крутите, специалист, ведь я украинец, хоть и давно в Белоруссии живу (так вот он откуда, тот далекий чуть уловимый акцент, не свойственный нашей белорусской речи!). Вызвали и говорят: «Попробуй, Комар». Ну, я и прорастил, как у нас делалось, семена. Потом испугался — а что, если проращенные не взойдут? Вот будет голое поле! Тогда я взял еще не проращенные семена, смешал с проращенными и так посеял. На всякий случай. Гляжу, взошла вся моя ку-
куруза: проращенная — через неделю, а непроращенная — через три... Вот я и стою в ней веселый...
А это выступает секретарь райкома. Среди тех, кто внимательно слушает, сидит и Петр Дмитриевич.
Соседи. Может, и не близкие, но свои, андреевские. Добродушные лица настоящих, искренних хлеборобов...
— Один... вот этот... пришел как-то ко мне вечером и бутыль самогону принес. «Хочу, говорит, с соседом выпить».— «Ну, давай выпьем»,— отвечаю я ему, а сам вижу, что он уже на хорошем взводе. Поставил он бутыль на стол, я налил ему стакан, а остальное в шкаф запер: «Как-нибудь потом отдам». Он вышел от меня и долго не мог разобраться, что случилось. Стоял возле крыльца, недоуменно пожимал плечами и сам с собою говорил: «Пришел к соседу чарку выпить, а тот мою самогонку в свой шкаф спрятал».
Второе лицо немножко похитрее.
— А про этого так Лена мне рассказывала. Пошла она как-то утром в наш сарай. Слышу, говорит, шуршит там кто-то в соломе. Дай, думаю, погляжу, кто там и что. А это — он. Достал из соломы бутыль самогона, нагнул ее и пьет. Вот оно что! Это же он в нашей соломе самогон свой от жены прячет и утром причащаться в сарай бегает. Вернется в хату, жена подозрительно глянет: «Снова самогоном запахло?» А он: «Тебе уж, видать, этот самогон и во сне снится...» И садится спокойно завтракать... «Ну, хорошо, хорошо,— увидев все, сказала ему тогда Лена,— у нас она целее будет, твоя самогонка. Только надо было бы сказать мне, а то я могла бы вилами разбить твою бутыль...»
Я заметил, что ты, Геннадий, глядя куда-то далеко в темное окно, нахмурился, задумался.
— И я ведь когда-то пил,— глядя мимо нас все туда же, в темноту, тихо сказал ты.— Здорово пил, когда зоотехником работал: то тот поднесет, то этот пригласит. Не хотелось людей обижать — думалось, что так каждого уважишь, если водку его выпьешь. Теперь вот вижу, что не так надо уважать человека...
Может, как раз теперь, если б под другое настроение да если бы в хате не было так много людей,— может, и состоялся бы тот искренний разговор, который чуть было не завязался в твоей конторе еще раньше, в. тот тихий весенний вечер...
Но Света опять перевернула очередную страницу семейного альбома, и ты лишь успел сказать:
— А теперь — только в исключительных случаях беру. Большой общий снимок на фоне леса, сделанный 9 мая, когда вы собирались на маевку.
Вот Игнат Медвецкий, бригадир плотничьей бригады. Тот, что раньше некоторое время имел доступ к колхозной печати. Серьезный, важный, в шляпе, с галстуком...
Рядом спокойно стоит Комар.
А вон лысоватый и немолодой уже дядька с тяжелыми руками кузнеца.
— Иван Казакевич, механизатор,— объясняет мне Леня Васьковский и добавляет: — Это он мне рекомендацию в партию дал. Мы только что о нем говорили...
Чубатый, кудрявый, совсем молодой еще парень. Сдержанно улыбается.
— Вася Медвецкий — хороший комбайнер наш. А когда учился, не давал мне покоя. Все спрашивал: «Дядька Комар, а когда уже я настоящим комбайнером буду? Таким, как Гриша Медвецкий?..»
А вот и ты, Геннадий,— торжественный, нарядный. Тоже важный на снимке, серьезный и немного надутый — как раз такой, каким иногда и представляем мы себе строгого председателя. Стоишь под высокой сосной, и солнечный зайчик, пробившийся через густую крону, светло блестит в траве перед тобой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
— А неужели не узнаете? — не сразу говорит Света.
— Разве его узнаешь, если он смеется так, будто только что смешной блин проглотил.
— А вы все равно узнайте! — настаивает Света. Когда я все же сдался и сказал, что ни за что не узнаю этого вихрастого мальчика, Света подсказала:
— А вы в сени загляните. Он там печенку жарит. Это же наш дядя Вася...
Да, это действительно дядя Вася. Василий Семенович Ка вецкий, заслуженный колхозник. Тот, что вот сейчас умело хлопочет возле плиты, где весело шипит сковорода. Как же это я его не узнал? А можно было отгадать: вон ведь и нос тот самый, и рот похожий, и глаза те же — в них уже можно увидеть ручеек той доброты, которой обрадуются люди в его зрелом возрасте.
— А это моя старшая дочка Рая,— неожиданно из-за наших плеч подсказал Петр Дмитриевич, который незаметно подошел к столу.
У маленькой девочки, как это чаще всего бывает на фотокарточках, немного неестественная поза. Девочка сидит очень прямо, слишком напряженно смотрит в объектив. В строгом школьном платьице с белым передничком. И сама — такая уж строгая.
— Тогда Рая еще в школе училась,— добавляет Света. Да, тогда, когда фотографировалась, Рая еще не знала, кем она станет, что будет делать после школы. Может, даже и она мечтала (кто из девчат, скажите, не лелеял такой мечты!) о шумном успехе артистки. Не знали еще, какой путь в жизни изберет дочка, и сами ее родители.
— Теперь уже Рая академию Горецкую окончила. Бригадиром совхоза в Могилевской области работает. Приезжает иногда на выходной домой и плачет: «Трудно, папочка». Мужчины там, как и всюду, конечно, грубоватые, матюкаются. А она ведь девушка стеснительная. Если бы мужчина, так тот нашел бы, понятно, покрепче слово в ответ, а она, кроме слез, ничего другого не придумает. Я ей говорю: «Что поделаешь, доченька. Надо терпеть, надо приучать мужчин к культуре. Ты так себя поставь, чтобы они стыдились при тебе плохое слово сказать».— «Стараюсь, папочка»,— говорит она. «И как — выходит?» — «Иногда выходит, папочка»
— А это тоже мои сестрички,— перевернула страницу альбома Света.
— Бедненькие,— голос у Петра Дмитриевича неожиданно задрожал.— Они такими же маленькими навсегда и остались. Одна, Зинка... ага, вот эта... в Оршице утонула. А другую, Люду... ага, вот эту... автобус на шоссе подбил. Иду я на обед, вижу — посреди дороги что-то собрались, кричат. Подошел ближе, гляжу — а это моя дочка на асфальте в крови лежит. Дальше не помню уже, что было. Лена мне потом рассказывала. Говорит, увидела и испугалась: «Боже-боже, чего это мой стоит на шоссе и волосы на себе рвет?»
...Лопушистая, но пока не очень еще высокая кукуруза. Широкое-широкое поле. Посреди него стоит Петр Дмитриевич — улыбается.
Кукуруза перед ним, кукуруза за ним — зеленеет почти до самого небосклона. Видно, фотокарточка еще из тех давних времен.
— Да, снимали тогда, когда кукуруза царицей была,— подтвердил Петр Дмитриевич.— А я же, как ни крутите, специалист, ведь я украинец, хоть и давно в Белоруссии живу (так вот он откуда, тот далекий чуть уловимый акцент, не свойственный нашей белорусской речи!). Вызвали и говорят: «Попробуй, Комар». Ну, я и прорастил, как у нас делалось, семена. Потом испугался — а что, если проращенные не взойдут? Вот будет голое поле! Тогда я взял еще не проращенные семена, смешал с проращенными и так посеял. На всякий случай. Гляжу, взошла вся моя ку-
куруза: проращенная — через неделю, а непроращенная — через три... Вот я и стою в ней веселый...
А это выступает секретарь райкома. Среди тех, кто внимательно слушает, сидит и Петр Дмитриевич.
Соседи. Может, и не близкие, но свои, андреевские. Добродушные лица настоящих, искренних хлеборобов...
— Один... вот этот... пришел как-то ко мне вечером и бутыль самогону принес. «Хочу, говорит, с соседом выпить».— «Ну, давай выпьем»,— отвечаю я ему, а сам вижу, что он уже на хорошем взводе. Поставил он бутыль на стол, я налил ему стакан, а остальное в шкаф запер: «Как-нибудь потом отдам». Он вышел от меня и долго не мог разобраться, что случилось. Стоял возле крыльца, недоуменно пожимал плечами и сам с собою говорил: «Пришел к соседу чарку выпить, а тот мою самогонку в свой шкаф спрятал».
Второе лицо немножко похитрее.
— А про этого так Лена мне рассказывала. Пошла она как-то утром в наш сарай. Слышу, говорит, шуршит там кто-то в соломе. Дай, думаю, погляжу, кто там и что. А это — он. Достал из соломы бутыль самогона, нагнул ее и пьет. Вот оно что! Это же он в нашей соломе самогон свой от жены прячет и утром причащаться в сарай бегает. Вернется в хату, жена подозрительно глянет: «Снова самогоном запахло?» А он: «Тебе уж, видать, этот самогон и во сне снится...» И садится спокойно завтракать... «Ну, хорошо, хорошо,— увидев все, сказала ему тогда Лена,— у нас она целее будет, твоя самогонка. Только надо было бы сказать мне, а то я могла бы вилами разбить твою бутыль...»
Я заметил, что ты, Геннадий, глядя куда-то далеко в темное окно, нахмурился, задумался.
— И я ведь когда-то пил,— глядя мимо нас все туда же, в темноту, тихо сказал ты.— Здорово пил, когда зоотехником работал: то тот поднесет, то этот пригласит. Не хотелось людей обижать — думалось, что так каждого уважишь, если водку его выпьешь. Теперь вот вижу, что не так надо уважать человека...
Может, как раз теперь, если б под другое настроение да если бы в хате не было так много людей,— может, и состоялся бы тот искренний разговор, который чуть было не завязался в твоей конторе еще раньше, в. тот тихий весенний вечер...
Но Света опять перевернула очередную страницу семейного альбома, и ты лишь успел сказать:
— А теперь — только в исключительных случаях беру. Большой общий снимок на фоне леса, сделанный 9 мая, когда вы собирались на маевку.
Вот Игнат Медвецкий, бригадир плотничьей бригады. Тот, что раньше некоторое время имел доступ к колхозной печати. Серьезный, важный, в шляпе, с галстуком...
Рядом спокойно стоит Комар.
А вон лысоватый и немолодой уже дядька с тяжелыми руками кузнеца.
— Иван Казакевич, механизатор,— объясняет мне Леня Васьковский и добавляет: — Это он мне рекомендацию в партию дал. Мы только что о нем говорили...
Чубатый, кудрявый, совсем молодой еще парень. Сдержанно улыбается.
— Вася Медвецкий — хороший комбайнер наш. А когда учился, не давал мне покоя. Все спрашивал: «Дядька Комар, а когда уже я настоящим комбайнером буду? Таким, как Гриша Медвецкий?..»
А вот и ты, Геннадий,— торжественный, нарядный. Тоже важный на снимке, серьезный и немного надутый — как раз такой, каким иногда и представляем мы себе строгого председателя. Стоишь под высокой сосной, и солнечный зайчик, пробившийся через густую крону, светло блестит в траве перед тобой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43