Все, аппетитно чавкая, принялись уплетать колбасные обрезки с хлебом.
- Шамай, хорошие! - обратился тонкий ко мне.
Стараясь не думать, какой путь проделали и в каких руках побывали доставшиеся на мою долю обрезки, я тоже стал есть, постепенно приходя к мысли, что ко всему можно привыкнуть: нужно только стараться поменьше думать и не давать воли воображению.
Тонкий искоса поглядывал на меня, словно хотел узнать, нравится ли мне угощение. Потом сказал, кинув в мою сторону:
- Слышь, Кочан, у него мать есть.
Слово "мать" он произнес как-то уважительно или любовно, словно пропел: "Ма-а-ать!"
- Врё... - мотнул головой Кочан.
- Чтоб я так жил! - поклялся Тонкий. - Только она далеко: двадцать пять верст на поезде ехать.
- Олух царя небесного! - со снисходительным презрением ответил Кочан. Если б у меня была мать, я бы двадцать пять раз по двадцать пять верст пехтурой протопал. Я бы топал, топал, топал, пока не упал. Понял?
- Понял, - послушно ответил Тонкий.
В это время я почувствовал, что кто-то залез мне в карман. Обернувшись, я увидел, что сидевший рядом черномазый, как и все остальные, парень (как его звали, не помню) вытащил торчавшую из моего кармана свернутую трубкой книжку.
- Что это у тебя? - спросил.
- Сам видишь, книжка.
- А-а... - протянул он, будто только теперь понял, что это книга.
- А для чего книги? - спросил тонкий.
Он, видимо, отличался любознательностью.
- Книги - это пища для ума. - начал я.
- Как это? - не понял Тонкий.
- Ну, что такое пища, знаешь?
- Ну, - развел Тонкий руками. - Пища - это такая шамовка.
- Пища - это всякая шамовка или еда, вот как хлеб или колбаса, объяснил я. - Только хлеб, колбаса - это шамовка для желудка... Что такое желудок, знаешь?
- Это который у меня в пузе?
- Вот-вот. Хлеб, колбаса - это шамовка для желудка, который у тебя в пузе, а книга - это шамовка для ума, который у тебя тут. - Я постучал его пальцем по лбу. - Понял?
- Понял. А ты почитай... Или не можешь?
- Почему не могу? Только больно поздно!
- Читай, читай, все равно без дела сидим, - подхватил Кочан. - А надоешь, так скажем.
Я перелистал книжку, стараясь отыскать что-нибудь более доступное по возрасту и развитию моих слушателей. Выбрав рассказ "Зимовье на Студеной", я начал читать им эту трогательную историю про старика, жившего в одиночестве на Севере, попутно стараясь объяснить, что такое Север и зимовье и почему на зимовье обоз приходит только раз в году, но они неохотно слушали мои объяснения, нетерпеливо махали руками, говоря:
- Ты читай! Читай дальше! Ну тебя!
Художественная ткань рассказа - магия слов - настолько захватывала их, что мои комментарии казались лишь досадной помехой.
Широко раскрыв глаза, приоткрыв рты, забыв все на свете, они жадно ловили слова писателя об огромной нечеловеческой дружбе простого, одинокого, всеми забытого старика и одинокой собаки, которую, как сказал писатель, старик любил гораздо больше, чем люди любят друг друга. И она его тоже любила. Уже я кончил рассказ, а ребята продолжали неподвижно сидеть у костра, будто окаменели. Они словно прислушивались к словам, которые уже улетели.
Куда?
Кто знает.
А может, и не улетели вовсе?
Может, остались в их душах.
Навсегда.
На всю жизнь.
Тот, который вытащил у меня из кармана книжку, покачал головой. Сказал:
- Стариком плохо быть.
- Да, - отозвался кто-то со вздохом.
И все вдруг опустили головы, словно отдавая последний поклон старику, ушедшему из этого странного мира, в котором мы все с вами живем.
- Молодым лучше быть. Вот как мы, - сказал Кочан.
- Да! - опять отозвался кто-то, как эхо.
Все сразу приободрились и, словно освободившись от придавившей их тяжести, подняли головы.
Тонкий осторожно тронул меня за локоть.
- Ты знаешь... - просительно сказал он. - Ты еще почитай.
- Да, да! - загомонили все вокруг. - Давай еще!
Я выбрал какой-то другой рассказ и начал читать. Некоторое время все молча слушали, но Кочан вдруг сказал с возмущением:
- Ты что? Ты это что читаешь?
- Ну, рассказ, - пожал я плечами, не понимая, чего он вдруг взъерепенился.
- А про что рассказ? Это же не про старика Елеску с Музгаркой.
- Про Елеску мы прочитали уже. А это другой рассказ.
- Не-е-т! - решительно протянул Кочан. - Ты про Елеску читай.
- Правда, читай про Елеску с собакой, - запросили все хором.
- Второй раз? - удивился я.
- Ну и что! Второй раз.
- Кто же это читает по два раза одно и то же!
- Ну ничего. Ну, а ты читай! Ничего! - слышались со всех сторон уговоры.
- Ладно, - развел я руками и принялся читать рассказ, как говорится, на "бис".
Ребята и на этот раз слушали с таким же жадным одушевлением. Когда чтение подходило к концу, в трепетном свете костра возникла из ночной темноты фигура беспризорника, голову которого украшала большая, не по размеру, матросская бескозырка. Горячась и волнуясь, Кочан обратился к нему:
- Слушай, Боцман, какая пилюля! Старик, понимаешь, один с собакой, а вокруг на сто верст ни души. Он людей только раз в году видел, когда обоз приходил за рыбой. Так он, понимаешь, разговаривал с собакой, вот как я с тобой.
- Шо? - удивился Боцман. - Ты со мной, как с собакой?
- Да нет! Это старик с собакой, как ты со мной. И пес все понимал, вот как ты понимаешь.
- Шо? Я как пес понимаю? - снова удивился Боцман.
- Да нет! Ты не понимаешь! Вот пес понимал...
- Шо? - окончательно возмутился Боцман. - Я не понимаю, а пес понимал? Вот как дам тебе, так это тебе уже не пилюля будет, а микстура потекет из носа!
- Э! - досадливо махнул Кочан рукой. - Вот ты послушай! Ты почитай, обратился он ко мне.
- Что? В третий раз читать? - удивился я.
- Ну и что? Пусть Боцман послушает.
- Ну почитай! Что тебе стоит? Пусть послушает. И мы послушаем, взмолились все.
- Ладно, нехай читает, - милостиво разрешил Боцман, разлегшись у костра на асфальте.
Нечего делать, я принялся читать в третий раз про Елеску с его Музгаркой, но, не прочитав и двух страниц, услышал мерное похрапывание. Оглядевшись, я увидел, что все мои слушатели, и сам Боцман в том числе, спят, растянувшись в разных позах вокруг костра. Подбросив в костер оставшуюся охапку сосновых щепок, я опустил голову на еще не совсем остывший после заливки мостовой асфальт и заснул как убитый.
МЫ БЕСПРИЗОРНИКИ
Теперь я умный. Вернее, не такой простофиля, как прежде был. Жизнь все-таки чему-то понемножку учит всех нас. Сейчас же после окончания занятий в рабшколе я, не теряя времени, иду на вокзал, пристраиваюсь поудобнее на лавочке с таким расчетом, чтоб не валиться ни назад, ни вперед, ни набок, и старательно "сплю" в таком положении часов до двух ночи, пока не выгонят, после чего без каких-либо протестов и деклараций отправляюсь бродить по улицам. Чего там! Ведь побродить надо всего часа четыре каких-нибудь, а там гостеприимные двери вокзала открываются снова, и опять можно приходить и ложиться или, вернее сказать, садиться спать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
- Шамай, хорошие! - обратился тонкий ко мне.
Стараясь не думать, какой путь проделали и в каких руках побывали доставшиеся на мою долю обрезки, я тоже стал есть, постепенно приходя к мысли, что ко всему можно привыкнуть: нужно только стараться поменьше думать и не давать воли воображению.
Тонкий искоса поглядывал на меня, словно хотел узнать, нравится ли мне угощение. Потом сказал, кинув в мою сторону:
- Слышь, Кочан, у него мать есть.
Слово "мать" он произнес как-то уважительно или любовно, словно пропел: "Ма-а-ать!"
- Врё... - мотнул головой Кочан.
- Чтоб я так жил! - поклялся Тонкий. - Только она далеко: двадцать пять верст на поезде ехать.
- Олух царя небесного! - со снисходительным презрением ответил Кочан. Если б у меня была мать, я бы двадцать пять раз по двадцать пять верст пехтурой протопал. Я бы топал, топал, топал, пока не упал. Понял?
- Понял, - послушно ответил Тонкий.
В это время я почувствовал, что кто-то залез мне в карман. Обернувшись, я увидел, что сидевший рядом черномазый, как и все остальные, парень (как его звали, не помню) вытащил торчавшую из моего кармана свернутую трубкой книжку.
- Что это у тебя? - спросил.
- Сам видишь, книжка.
- А-а... - протянул он, будто только теперь понял, что это книга.
- А для чего книги? - спросил тонкий.
Он, видимо, отличался любознательностью.
- Книги - это пища для ума. - начал я.
- Как это? - не понял Тонкий.
- Ну, что такое пища, знаешь?
- Ну, - развел Тонкий руками. - Пища - это такая шамовка.
- Пища - это всякая шамовка или еда, вот как хлеб или колбаса, объяснил я. - Только хлеб, колбаса - это шамовка для желудка... Что такое желудок, знаешь?
- Это который у меня в пузе?
- Вот-вот. Хлеб, колбаса - это шамовка для желудка, который у тебя в пузе, а книга - это шамовка для ума, который у тебя тут. - Я постучал его пальцем по лбу. - Понял?
- Понял. А ты почитай... Или не можешь?
- Почему не могу? Только больно поздно!
- Читай, читай, все равно без дела сидим, - подхватил Кочан. - А надоешь, так скажем.
Я перелистал книжку, стараясь отыскать что-нибудь более доступное по возрасту и развитию моих слушателей. Выбрав рассказ "Зимовье на Студеной", я начал читать им эту трогательную историю про старика, жившего в одиночестве на Севере, попутно стараясь объяснить, что такое Север и зимовье и почему на зимовье обоз приходит только раз в году, но они неохотно слушали мои объяснения, нетерпеливо махали руками, говоря:
- Ты читай! Читай дальше! Ну тебя!
Художественная ткань рассказа - магия слов - настолько захватывала их, что мои комментарии казались лишь досадной помехой.
Широко раскрыв глаза, приоткрыв рты, забыв все на свете, они жадно ловили слова писателя об огромной нечеловеческой дружбе простого, одинокого, всеми забытого старика и одинокой собаки, которую, как сказал писатель, старик любил гораздо больше, чем люди любят друг друга. И она его тоже любила. Уже я кончил рассказ, а ребята продолжали неподвижно сидеть у костра, будто окаменели. Они словно прислушивались к словам, которые уже улетели.
Куда?
Кто знает.
А может, и не улетели вовсе?
Может, остались в их душах.
Навсегда.
На всю жизнь.
Тот, который вытащил у меня из кармана книжку, покачал головой. Сказал:
- Стариком плохо быть.
- Да, - отозвался кто-то со вздохом.
И все вдруг опустили головы, словно отдавая последний поклон старику, ушедшему из этого странного мира, в котором мы все с вами живем.
- Молодым лучше быть. Вот как мы, - сказал Кочан.
- Да! - опять отозвался кто-то, как эхо.
Все сразу приободрились и, словно освободившись от придавившей их тяжести, подняли головы.
Тонкий осторожно тронул меня за локоть.
- Ты знаешь... - просительно сказал он. - Ты еще почитай.
- Да, да! - загомонили все вокруг. - Давай еще!
Я выбрал какой-то другой рассказ и начал читать. Некоторое время все молча слушали, но Кочан вдруг сказал с возмущением:
- Ты что? Ты это что читаешь?
- Ну, рассказ, - пожал я плечами, не понимая, чего он вдруг взъерепенился.
- А про что рассказ? Это же не про старика Елеску с Музгаркой.
- Про Елеску мы прочитали уже. А это другой рассказ.
- Не-е-т! - решительно протянул Кочан. - Ты про Елеску читай.
- Правда, читай про Елеску с собакой, - запросили все хором.
- Второй раз? - удивился я.
- Ну и что! Второй раз.
- Кто же это читает по два раза одно и то же!
- Ну ничего. Ну, а ты читай! Ничего! - слышались со всех сторон уговоры.
- Ладно, - развел я руками и принялся читать рассказ, как говорится, на "бис".
Ребята и на этот раз слушали с таким же жадным одушевлением. Когда чтение подходило к концу, в трепетном свете костра возникла из ночной темноты фигура беспризорника, голову которого украшала большая, не по размеру, матросская бескозырка. Горячась и волнуясь, Кочан обратился к нему:
- Слушай, Боцман, какая пилюля! Старик, понимаешь, один с собакой, а вокруг на сто верст ни души. Он людей только раз в году видел, когда обоз приходил за рыбой. Так он, понимаешь, разговаривал с собакой, вот как я с тобой.
- Шо? - удивился Боцман. - Ты со мной, как с собакой?
- Да нет! Это старик с собакой, как ты со мной. И пес все понимал, вот как ты понимаешь.
- Шо? Я как пес понимаю? - снова удивился Боцман.
- Да нет! Ты не понимаешь! Вот пес понимал...
- Шо? - окончательно возмутился Боцман. - Я не понимаю, а пес понимал? Вот как дам тебе, так это тебе уже не пилюля будет, а микстура потекет из носа!
- Э! - досадливо махнул Кочан рукой. - Вот ты послушай! Ты почитай, обратился он ко мне.
- Что? В третий раз читать? - удивился я.
- Ну и что? Пусть Боцман послушает.
- Ну почитай! Что тебе стоит? Пусть послушает. И мы послушаем, взмолились все.
- Ладно, нехай читает, - милостиво разрешил Боцман, разлегшись у костра на асфальте.
Нечего делать, я принялся читать в третий раз про Елеску с его Музгаркой, но, не прочитав и двух страниц, услышал мерное похрапывание. Оглядевшись, я увидел, что все мои слушатели, и сам Боцман в том числе, спят, растянувшись в разных позах вокруг костра. Подбросив в костер оставшуюся охапку сосновых щепок, я опустил голову на еще не совсем остывший после заливки мостовой асфальт и заснул как убитый.
МЫ БЕСПРИЗОРНИКИ
Теперь я умный. Вернее, не такой простофиля, как прежде был. Жизнь все-таки чему-то понемножку учит всех нас. Сейчас же после окончания занятий в рабшколе я, не теряя времени, иду на вокзал, пристраиваюсь поудобнее на лавочке с таким расчетом, чтоб не валиться ни назад, ни вперед, ни набок, и старательно "сплю" в таком положении часов до двух ночи, пока не выгонят, после чего без каких-либо протестов и деклараций отправляюсь бродить по улицам. Чего там! Ведь побродить надо всего часа четыре каких-нибудь, а там гостеприимные двери вокзала открываются снова, и опять можно приходить и ложиться или, вернее сказать, садиться спать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83