добирать полагающуюся для сна восьмичасовую норму.
Самое трудное в этом деле - прогулять эти самые четыре часа. У меня такой метод: с вокзала, как только закроется, я отправляюсь вверх по Безаковской, потом по Бибиковскому бульвару до Крытого рынка. На здании этого рынка - большие часы. Можно посмотреть, который час и долго ли еще нужно "гулять". Дальше - путь по Крещатику до Думской площади. Там на здании бывшей городской думы - тоже часы. Оттуда вверх по Софийской улице до Софийской площади (и там часы), потом на Сенной рынок (часы), а оттуда вниз по Бульварно-Кудрявской на Галицкую площадь, где тоже есть часы и недалеко до вокзала.
Удивительно все же, до чего ночью медленно время идет! Днем оно бежит, так что никуда не поспеваешь, а тут совершишь целое кругосветное путешествие по городу, глядишь, всего час прошел! Значит, пускайся в новую кругосветку с какими-нибудь изменениями маршрута для разнообразия.
Ввиду наступившего похолодания и слякотного сезона мостовые асфальтировать перестали. Котлы для варки асфальта стоят холодные, и беспризорных возле них нет. И вообще беспризорников что-то не видно стало. То есть днем они попадаются, а ночью где-то прячутся. Наверно, у них для ночлега какое-нибудь место есть. Где только, хотелось бы знать...
Все же узнал!.. Однажды шел после занятий к вокзалу. Меня обогнали двое беспризорных. Один оглянулся, улыбнулся во всю ширину рта - узнал меня. Оказалось, Кочан, мой старый знакомый.
- Кимарить чапаешь? - спрашивает.
- Негде, - говорю я.
- Чапай за нами, у нас лявая хазовка есть.
На нормальном русском языке "кимарить" - значит "спать", "чапать" "ходить", "лявая" - значит "хорошая", а "хазовка" - помещение, пристанище.
Я молча "почапал" за ними. На Степановской мы свернули в какой-то двор, зашли в дом с черного хода. Стали подниматься по лестнице. Добрались до пятого этажа и еще выше полезли по какой-то совсем уже узенькой лестничке.
"На чердак полезли", - сообразил я.
Очутившись под самой крышей, остановились на площадке перед низенькой дверью. На двери оказался замок довольно внушительного размера.
"Вот и попали в хазовку!" - мелькнула у меня досадная мысль.
Они, однако, и не пытались проникнуть в дверь, а полезли в слуховое окно, слабо светившееся сбоку площадки. Я тоже полез за ними. Выбравшись на крышу, они поползли на четвереньках друг за дружкой. Я тоже пополз на четвереньках по краю крыши. Добравшись до другого слухового окна, они по очереди пролезли в него. Я тоже полез в окно ногами вперед. Кочан подбодрил меня:
- Прыгай, не бойся.
Я отпустил руки. Ноги коснулись мягкого, засыпанного песком пола.
Неподалеку, прилепленная к выступу кирпичной трубы, светилась тоненькая восковая свечка. Свет от нее героически боролся с наседающим со всех сторон мраком обширного чердачного помещения. На дымоходах, тянувшихся с разных сторон к кирпичным трубам, расположились во всяких позах с десятка полтора беспризорных. Один из них подошел ко мне. На голове - какая-то рваная черная поповская шляпа. Обут в дырявые галоши, подвязанные веревочками, чтоб не свалились с ног. Руки - в карманах брюк.
- Не бойся, Крендель, он фартовый, я знаю, - успокоил его Кочан.
"Фартовый" на их языке - это нечто противоположное фрайеру, то есть свой в доску.
- Ты откуда? - спросил Крендель меня, не вынимая рук из карманов.
- Оттуда, - показал я пальцем на крышу.
- Еще скажешь, что ты сам ангел, с неба спустился.
Все вокруг фыркнули:
- Ангел! Ха-ха!
- А ты что за птица? - спросил Крендель приятеля Кочана.
- Это Артист. Петь умеет, - ответил за приятеля Кочан.
- А ну-ка, ну-ка, спой что-нибудь, - сказал Крендель и, подойдя к трубе, где горела свеча, уселся на дымоходе.
Артист принял позу певца, выпятил живот и заголосил что было силы:
Позабыт, позаброшен
С молодых ранних лет,
Я остался сирото-ою,
Счастья-доли мне нет...
- Стой, стой! Заткнись! - заорал вдруг, выходя из себя, Крендель. - Что вы все, черт вас побери, одну и ту же песню поете? Хотелось какую-нибудь новую песню послушать, а он все про то же! Ты что, никаких других песен не знаешь?
- Так это же самая жалостливая, - сказал Артист. - Я как войду в вагон, как завою, так все только сморкаются и медяки суют: только подставляй шапку.
- Артист счастливый, - сказал мне Кочан. - Петь хорошо. А вот воровать страшно. Я мильтонов ужасти до чего боюсь!
- Так чего ж не поешь? Ты бы пел, - говорю.
- Как же петь, не умеючи? Попробуй сам.
- Мне пробовать незачем, - говорю. - Попробуй ты, я проверю, есть ли у тебя слух.
- Тут не слух. Голос надо.
- Я, - говорю, - лучше знаю, что надо. Ну-ка, пропой, как Артист пел: "Позабыт, позаброшен..."
- По-за-быт, по-за-бро-шен... - заголосил Кочан, как говорится, совсем не из той оперы.
Впоследствии я убедился, что у беспризорников, как правило, совершенно не развит музыкальный слух. Может быть, потому, что они выросли без матерей и никто в детстве не пел им колыбельные песни. Какая-то причина существовала, наверно. Вообще они были молчаливы. Много разговаривать не любили. Если говорили, то коротко. Только то, что надо.
- Где же твоя книжка? - вспомнил Кочан. - Ты бы почитал, а мы бы послушали.
- Про Елеску? - усмехнулся я.
- А чего? Хорошо бы и про Елеску.
Книжки на этот раз со мной не было.
- Хочешь, стихи почитаю? - предложил я.
- Без книжки?
- Ну, я и так помню.
- Эй, пацаны, садись ближе, Ангел стихи будет читать без книжки! провозгласил Кочан.
Я сел на теплый дымоход. Ребята уселись вокруг. Я прочитал им наизусть вступление к "Руслану и Людмиле".
- Здорово! - одобрил Кочан. - Мне бы так, я бы в поездах читал, как Артист. Тоже, наверно, деньги давали бы.
- Еще как давали бы! - подхватил кто-то.
- Ну и чего тут, - говорю. - Выучи и читай.
- Да разве выучишь?
- Почему же не выучишь? Дети легко стихи выучивают.
- Так то дети.
- И вы дети.
- Мы беспризорники.
- Не имеет значения, - сказал я. - Давайте-ка все повторяйте за мной.
И начал:
- "У лукоморья дуб зеленый..."
- "У лукоморья дуб зеленый..." - как эхо, отозвались ребята.
Они все подвинулись ближе и сидели передо мной на песчаном полу чердака. В глазах, смотревших на меня снизу вверх, светилась надежда, что они осилят "науку".
- "Златая цепь на дубе том..." - продолжал я.
- "Златая цепь на дубе том".
- "И днем и ночью кот ученый..."
- "И днем и ночью кот ученый..."
- "Все ходит по цепи кругом".
- "Все ходит по цепи кругом".
- "Идет направо... - здесь я делал паузу, - песнь заводит..."
- "Идет направо - песнь заводит..."
- "Налево... - пауза еще больше, - сказку говорит".
- "Налево - сказку говорит".
- "Там чудеса... - После этого страшным голосом: - Там леший бродит!"
- "Там чудеса: там леший бродит!" - Ребята хорошо перенимали интонацию.
- "Русалка на ветвях сидит". - Это спокойно, напевно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
Самое трудное в этом деле - прогулять эти самые четыре часа. У меня такой метод: с вокзала, как только закроется, я отправляюсь вверх по Безаковской, потом по Бибиковскому бульвару до Крытого рынка. На здании этого рынка - большие часы. Можно посмотреть, который час и долго ли еще нужно "гулять". Дальше - путь по Крещатику до Думской площади. Там на здании бывшей городской думы - тоже часы. Оттуда вверх по Софийской улице до Софийской площади (и там часы), потом на Сенной рынок (часы), а оттуда вниз по Бульварно-Кудрявской на Галицкую площадь, где тоже есть часы и недалеко до вокзала.
Удивительно все же, до чего ночью медленно время идет! Днем оно бежит, так что никуда не поспеваешь, а тут совершишь целое кругосветное путешествие по городу, глядишь, всего час прошел! Значит, пускайся в новую кругосветку с какими-нибудь изменениями маршрута для разнообразия.
Ввиду наступившего похолодания и слякотного сезона мостовые асфальтировать перестали. Котлы для варки асфальта стоят холодные, и беспризорных возле них нет. И вообще беспризорников что-то не видно стало. То есть днем они попадаются, а ночью где-то прячутся. Наверно, у них для ночлега какое-нибудь место есть. Где только, хотелось бы знать...
Все же узнал!.. Однажды шел после занятий к вокзалу. Меня обогнали двое беспризорных. Один оглянулся, улыбнулся во всю ширину рта - узнал меня. Оказалось, Кочан, мой старый знакомый.
- Кимарить чапаешь? - спрашивает.
- Негде, - говорю я.
- Чапай за нами, у нас лявая хазовка есть.
На нормальном русском языке "кимарить" - значит "спать", "чапать" "ходить", "лявая" - значит "хорошая", а "хазовка" - помещение, пристанище.
Я молча "почапал" за ними. На Степановской мы свернули в какой-то двор, зашли в дом с черного хода. Стали подниматься по лестнице. Добрались до пятого этажа и еще выше полезли по какой-то совсем уже узенькой лестничке.
"На чердак полезли", - сообразил я.
Очутившись под самой крышей, остановились на площадке перед низенькой дверью. На двери оказался замок довольно внушительного размера.
"Вот и попали в хазовку!" - мелькнула у меня досадная мысль.
Они, однако, и не пытались проникнуть в дверь, а полезли в слуховое окно, слабо светившееся сбоку площадки. Я тоже полез за ними. Выбравшись на крышу, они поползли на четвереньках друг за дружкой. Я тоже пополз на четвереньках по краю крыши. Добравшись до другого слухового окна, они по очереди пролезли в него. Я тоже полез в окно ногами вперед. Кочан подбодрил меня:
- Прыгай, не бойся.
Я отпустил руки. Ноги коснулись мягкого, засыпанного песком пола.
Неподалеку, прилепленная к выступу кирпичной трубы, светилась тоненькая восковая свечка. Свет от нее героически боролся с наседающим со всех сторон мраком обширного чердачного помещения. На дымоходах, тянувшихся с разных сторон к кирпичным трубам, расположились во всяких позах с десятка полтора беспризорных. Один из них подошел ко мне. На голове - какая-то рваная черная поповская шляпа. Обут в дырявые галоши, подвязанные веревочками, чтоб не свалились с ног. Руки - в карманах брюк.
- Не бойся, Крендель, он фартовый, я знаю, - успокоил его Кочан.
"Фартовый" на их языке - это нечто противоположное фрайеру, то есть свой в доску.
- Ты откуда? - спросил Крендель меня, не вынимая рук из карманов.
- Оттуда, - показал я пальцем на крышу.
- Еще скажешь, что ты сам ангел, с неба спустился.
Все вокруг фыркнули:
- Ангел! Ха-ха!
- А ты что за птица? - спросил Крендель приятеля Кочана.
- Это Артист. Петь умеет, - ответил за приятеля Кочан.
- А ну-ка, ну-ка, спой что-нибудь, - сказал Крендель и, подойдя к трубе, где горела свеча, уселся на дымоходе.
Артист принял позу певца, выпятил живот и заголосил что было силы:
Позабыт, позаброшен
С молодых ранних лет,
Я остался сирото-ою,
Счастья-доли мне нет...
- Стой, стой! Заткнись! - заорал вдруг, выходя из себя, Крендель. - Что вы все, черт вас побери, одну и ту же песню поете? Хотелось какую-нибудь новую песню послушать, а он все про то же! Ты что, никаких других песен не знаешь?
- Так это же самая жалостливая, - сказал Артист. - Я как войду в вагон, как завою, так все только сморкаются и медяки суют: только подставляй шапку.
- Артист счастливый, - сказал мне Кочан. - Петь хорошо. А вот воровать страшно. Я мильтонов ужасти до чего боюсь!
- Так чего ж не поешь? Ты бы пел, - говорю.
- Как же петь, не умеючи? Попробуй сам.
- Мне пробовать незачем, - говорю. - Попробуй ты, я проверю, есть ли у тебя слух.
- Тут не слух. Голос надо.
- Я, - говорю, - лучше знаю, что надо. Ну-ка, пропой, как Артист пел: "Позабыт, позаброшен..."
- По-за-быт, по-за-бро-шен... - заголосил Кочан, как говорится, совсем не из той оперы.
Впоследствии я убедился, что у беспризорников, как правило, совершенно не развит музыкальный слух. Может быть, потому, что они выросли без матерей и никто в детстве не пел им колыбельные песни. Какая-то причина существовала, наверно. Вообще они были молчаливы. Много разговаривать не любили. Если говорили, то коротко. Только то, что надо.
- Где же твоя книжка? - вспомнил Кочан. - Ты бы почитал, а мы бы послушали.
- Про Елеску? - усмехнулся я.
- А чего? Хорошо бы и про Елеску.
Книжки на этот раз со мной не было.
- Хочешь, стихи почитаю? - предложил я.
- Без книжки?
- Ну, я и так помню.
- Эй, пацаны, садись ближе, Ангел стихи будет читать без книжки! провозгласил Кочан.
Я сел на теплый дымоход. Ребята уселись вокруг. Я прочитал им наизусть вступление к "Руслану и Людмиле".
- Здорово! - одобрил Кочан. - Мне бы так, я бы в поездах читал, как Артист. Тоже, наверно, деньги давали бы.
- Еще как давали бы! - подхватил кто-то.
- Ну и чего тут, - говорю. - Выучи и читай.
- Да разве выучишь?
- Почему же не выучишь? Дети легко стихи выучивают.
- Так то дети.
- И вы дети.
- Мы беспризорники.
- Не имеет значения, - сказал я. - Давайте-ка все повторяйте за мной.
И начал:
- "У лукоморья дуб зеленый..."
- "У лукоморья дуб зеленый..." - как эхо, отозвались ребята.
Они все подвинулись ближе и сидели передо мной на песчаном полу чердака. В глазах, смотревших на меня снизу вверх, светилась надежда, что они осилят "науку".
- "Златая цепь на дубе том..." - продолжал я.
- "Златая цепь на дубе том".
- "И днем и ночью кот ученый..."
- "И днем и ночью кот ученый..."
- "Все ходит по цепи кругом".
- "Все ходит по цепи кругом".
- "Идет направо... - здесь я делал паузу, - песнь заводит..."
- "Идет направо - песнь заводит..."
- "Налево... - пауза еще больше, - сказку говорит".
- "Налево - сказку говорит".
- "Там чудеса... - После этого страшным голосом: - Там леший бродит!"
- "Там чудеса: там леший бродит!" - Ребята хорошо перенимали интонацию.
- "Русалка на ветвях сидит". - Это спокойно, напевно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83