Все об этом знают, Константинэ… Я тоже люблю вас всем сердцем, генацвале…
Киквадзе. Только тише, не кричите, умоляю вас…
Берг. Когда он пьет, он становится пошлым.
Лавиния. А вы все такие же: не хватает, чтобы принялись тузить друг друга.
Тетенборн. Нет, Лавинюшка, нет, королевочка, теперь Мишке не нужно грозить мне стулом: теперь ему есть кого бить и в кого стрелять, ха–ха… Даже моя любовь к Марии не выводит его из себя… Наступили счастливые времена! Хотя раньше–то я его бил, а не он меня, вот как…
Мятлев все никак не мог понять, какие знаки подает ему Лавиния: то ли молчать, то ли удалиться… Казалось, что ей прекрасно за этим столом, в окружении этих двух вечных балбесов, для которых не существовало никогда ничего, кроме их собственных страстей и собственного самодовольства. Лавиния сидела прямая, насмешливая, большеглазая, скуластенькая, умопомрачительная и не замечала холодной петербургской длани на своем плече.
Мятлев. А помните, как однажды…
Тетенборн. Ничего не помню, ничего и не было, ха–ха, я всегда жил в этом доме. Представьте, князь, однажды… Это не в вашем смысле «однажды», а в ином, в моем… Так вот, однажды я сделал госпоже Амилахвари предложение…
Мария. Гоги, успокой его, Константина, опомнитесь…
Берг. Теперь вы видите, Marie, какой он пошляк? Если вы прикажете, я заставлю его замолчать.
Лавиния (Мятлеву). Спасения нет…
«Ты моя любовь, – подумал Мятлев с горечью всевидящего оракула, – пусть кто–нибудь попробует тебя оскорбить… Чем я смогу отплатить тебе за твою беспомощную преданность?… Наверное, мы вместе погибнем в этом раю, которого я удостоился по чьей–то ошибке… Что я могу?…»
Киквадзе (Мятлеву). Я вижу, что это вас огорчает? Они добрые люди, но обезумели. Мария согревает их, иначе они совсем сошли бы с ума… Старайтесь, если возможно, смотреть на них глазами Марии. Хорошо, что нет здесь Барнаба Кипиани – он их просто убил бы!
Тетенборн. Все смотрят на меня с укором. Я уезжаю в полк. Наконец–то. Там я буду стрелять, бить саблей, рвать зубами, выпускать кишки, чтобы тоже заслужить золотое оружие, и тогда (Марии) брошусь перед вами на колени, и тогда вы…
Мария (огорченно). О, гмерто!…
Киквадзе (Марии по–грузински). Может быть, в конце концов, положить этому предел?… Мне стыдно перед целым светом! Твоя снисходительность переходит всякие границы! Ну, что ты улыбаешься, дорогая моя? Скажи им что–нибудь… Они добрые, одинокие, но сколько можно?… Представляешь, что сделал бы Барнаб?…
Мятлев слушал этот монолог как страстное стихотворение. «Уж не объясняется ли он сам в любви?» – подумал князь о Гоги. Ему даже показалось, что он начал понимать эти звуки, что еще мгновение – и сам заговорит так же нараспев, гортанно, страстно, и тайное «сирцхвили… сирцхвили…» обретет свой смысл, покуда еще скрытый… Как хорошо, должно быть, вот так же бездумно пить вино, золотое, имеретинское, прикасаться губами к цоцхали, цоц–ха–ли, и ощущать, как эта серая рыбка тает на губах от одного твоего прикосновения, и слышать звуки бегущей желтой воды и шорохи чинар где–нибудь в Ортачала, Ор–та–ча–ла… Все имеет начала… Ортачала, цоц–хали, сирцхвили… Это вы ли?…
Вдруг вскочил Мишка Берг, уже не тот петербургский херувим с детской кожей, а пропыленный, прожаренный, покрытый морщинами капитан, служака, герой, раб золотого оружия. Он был бледен. Руки его тряслись, некоторые слова выпадали из фраз, терялись словно в кромешной тьме.
– Коко врет, – сказал он, – это… я сделал предложение Марии… она попросила… срок подумать… согласился…
– Какой же срок? – спросила Лавиния без интереса.
– Вся жизнь, – сказал Берг торжественно. Киквадзе рассмеялся с облегчением.
Лавиния продолжала посылать Мятлеву тайные сигналы. Он все никак не мог понять их смысла, силился, разглядывал и только улыбался в ответ. «Что? Что? Ну что же? Что же?…»
Она произнесла одними губами: «Я вас люблю… несмотря ни на что! Вы лучше всех… Вы мне нужны, не забывайте об этом, и не забывайте, что большего счастья не будет, никогда… Я вас люблю…»
И Мятлев, распознав значение сигнала, откинулся, запрокинул голову и прошептал: «Цоц–ха–ли!…»
– Варикооо! – крикнул господин Киквадзе, и седая Варико поставила перед Мятлевым блюдо, наполненное серыми рыбками.
Тетенборн (Бергу). А почему это я должен тебе уступать? Всегда и всех, почему?! (И заплакал.)
Киквадзе (Марии, по–грузински). Этого еще не хватало!… Послушай, моя дорогая, я вот о чем подумал: тот петербургский тигр не так уж глуп, как может показаться. Боюсь, что он коварнее, чем выглядит… Надо отправлять наших друзей, пора… Если он вознамерится их арестовать, что мы сможем сделать? Что я смогу, боже?…
Мария. Мой дорогой, я полностью полагаюсь на тебя, но нужно поговорить с нашими друзьями, нужно придумать какой–нибудь предлог, тревоги не должно быть в их сердце… Но сначала, Гоги, золотко, успокой этих, у меня сердце разрывается от их страданий!…
Киквадзе. Да ну их к черту! Они и сами сейчас сникнут. Разве ты не знаешь? Лучше думать, как спасти князя и эту богиню. Я просил Барнаба приехать. Все–таки Барнаб! Я, конечно, готов на все для тебя, дорогая, но без Барнаба в таком деле…
Мария.О, Барнаб!…
Лавиния. (Мятлеву). Грешников нельзя пускать в рай. Вы видите, как они всё испортили?
Мятлев. Если бы я не знал, что здесь край земли, я бы предложил вам ехать дальше…
Лавиния. Господи, края нет. Разве вы не знаете об этом?
Я понимаю, с какой горечью произносилось это, вернее – какая примесь горечи была в этом счастливом восклицании, но живые благородные люди тем–то и отличаются от людей ненатуральных и остывших, что умеют ценить жизнь, а не представления о ней. Да, да, именно жизнь…
Мятлеву почему–то захотелось досадить Бергу, и он сказал ему:
– Есть ли женщины, которых вы не любили бы, Берг? Куда ни явишься – везде одно и то же: Берг сделал предложение, Бергу отказали, Берг дрался… – Он ожидал взрыва, но хмельной капитан, покорно выслушав все это, внезапно улыбнулся широко, по–детски.
– А я и вас люблю, князь, – сказал он, – да не умею этого показать.
Господин Киквадзе, несколько порозовевший, мурлыкал какое–то подобие песенки и перемигивался с Марией. Она сказала ему по–грузински:
– Гоги, радость моя, придется тебе заняться всем этим. Бедный Гоги, я не оставляю тебя в покое… Гмерто, ты загубил свою жизнь рядом со мной… Ты таешь на глазах…
– О чем ты? – рассердился господин Киквадзе. – Разве все, что я имею, не твое?… – И он сказал уже по–русски, обращаясь к Мятлеву: – Я приветствую тебя, прекрасный садовник, подаривший нам, – поклон Лавинии, – такой восхитительный цветок! Не забывая же, что его стебель тонок и ломок и лишь твое вдохновение способно поддерживать в нем его горделивое пламя…
Лавиния.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164
Киквадзе. Только тише, не кричите, умоляю вас…
Берг. Когда он пьет, он становится пошлым.
Лавиния. А вы все такие же: не хватает, чтобы принялись тузить друг друга.
Тетенборн. Нет, Лавинюшка, нет, королевочка, теперь Мишке не нужно грозить мне стулом: теперь ему есть кого бить и в кого стрелять, ха–ха… Даже моя любовь к Марии не выводит его из себя… Наступили счастливые времена! Хотя раньше–то я его бил, а не он меня, вот как…
Мятлев все никак не мог понять, какие знаки подает ему Лавиния: то ли молчать, то ли удалиться… Казалось, что ей прекрасно за этим столом, в окружении этих двух вечных балбесов, для которых не существовало никогда ничего, кроме их собственных страстей и собственного самодовольства. Лавиния сидела прямая, насмешливая, большеглазая, скуластенькая, умопомрачительная и не замечала холодной петербургской длани на своем плече.
Мятлев. А помните, как однажды…
Тетенборн. Ничего не помню, ничего и не было, ха–ха, я всегда жил в этом доме. Представьте, князь, однажды… Это не в вашем смысле «однажды», а в ином, в моем… Так вот, однажды я сделал госпоже Амилахвари предложение…
Мария. Гоги, успокой его, Константина, опомнитесь…
Берг. Теперь вы видите, Marie, какой он пошляк? Если вы прикажете, я заставлю его замолчать.
Лавиния (Мятлеву). Спасения нет…
«Ты моя любовь, – подумал Мятлев с горечью всевидящего оракула, – пусть кто–нибудь попробует тебя оскорбить… Чем я смогу отплатить тебе за твою беспомощную преданность?… Наверное, мы вместе погибнем в этом раю, которого я удостоился по чьей–то ошибке… Что я могу?…»
Киквадзе (Мятлеву). Я вижу, что это вас огорчает? Они добрые люди, но обезумели. Мария согревает их, иначе они совсем сошли бы с ума… Старайтесь, если возможно, смотреть на них глазами Марии. Хорошо, что нет здесь Барнаба Кипиани – он их просто убил бы!
Тетенборн. Все смотрят на меня с укором. Я уезжаю в полк. Наконец–то. Там я буду стрелять, бить саблей, рвать зубами, выпускать кишки, чтобы тоже заслужить золотое оружие, и тогда (Марии) брошусь перед вами на колени, и тогда вы…
Мария (огорченно). О, гмерто!…
Киквадзе (Марии по–грузински). Может быть, в конце концов, положить этому предел?… Мне стыдно перед целым светом! Твоя снисходительность переходит всякие границы! Ну, что ты улыбаешься, дорогая моя? Скажи им что–нибудь… Они добрые, одинокие, но сколько можно?… Представляешь, что сделал бы Барнаб?…
Мятлев слушал этот монолог как страстное стихотворение. «Уж не объясняется ли он сам в любви?» – подумал князь о Гоги. Ему даже показалось, что он начал понимать эти звуки, что еще мгновение – и сам заговорит так же нараспев, гортанно, страстно, и тайное «сирцхвили… сирцхвили…» обретет свой смысл, покуда еще скрытый… Как хорошо, должно быть, вот так же бездумно пить вино, золотое, имеретинское, прикасаться губами к цоцхали, цоц–ха–ли, и ощущать, как эта серая рыбка тает на губах от одного твоего прикосновения, и слышать звуки бегущей желтой воды и шорохи чинар где–нибудь в Ортачала, Ор–та–ча–ла… Все имеет начала… Ортачала, цоц–хали, сирцхвили… Это вы ли?…
Вдруг вскочил Мишка Берг, уже не тот петербургский херувим с детской кожей, а пропыленный, прожаренный, покрытый морщинами капитан, служака, герой, раб золотого оружия. Он был бледен. Руки его тряслись, некоторые слова выпадали из фраз, терялись словно в кромешной тьме.
– Коко врет, – сказал он, – это… я сделал предложение Марии… она попросила… срок подумать… согласился…
– Какой же срок? – спросила Лавиния без интереса.
– Вся жизнь, – сказал Берг торжественно. Киквадзе рассмеялся с облегчением.
Лавиния продолжала посылать Мятлеву тайные сигналы. Он все никак не мог понять их смысла, силился, разглядывал и только улыбался в ответ. «Что? Что? Ну что же? Что же?…»
Она произнесла одними губами: «Я вас люблю… несмотря ни на что! Вы лучше всех… Вы мне нужны, не забывайте об этом, и не забывайте, что большего счастья не будет, никогда… Я вас люблю…»
И Мятлев, распознав значение сигнала, откинулся, запрокинул голову и прошептал: «Цоц–ха–ли!…»
– Варикооо! – крикнул господин Киквадзе, и седая Варико поставила перед Мятлевым блюдо, наполненное серыми рыбками.
Тетенборн (Бергу). А почему это я должен тебе уступать? Всегда и всех, почему?! (И заплакал.)
Киквадзе (Марии, по–грузински). Этого еще не хватало!… Послушай, моя дорогая, я вот о чем подумал: тот петербургский тигр не так уж глуп, как может показаться. Боюсь, что он коварнее, чем выглядит… Надо отправлять наших друзей, пора… Если он вознамерится их арестовать, что мы сможем сделать? Что я смогу, боже?…
Мария. Мой дорогой, я полностью полагаюсь на тебя, но нужно поговорить с нашими друзьями, нужно придумать какой–нибудь предлог, тревоги не должно быть в их сердце… Но сначала, Гоги, золотко, успокой этих, у меня сердце разрывается от их страданий!…
Киквадзе. Да ну их к черту! Они и сами сейчас сникнут. Разве ты не знаешь? Лучше думать, как спасти князя и эту богиню. Я просил Барнаба приехать. Все–таки Барнаб! Я, конечно, готов на все для тебя, дорогая, но без Барнаба в таком деле…
Мария.О, Барнаб!…
Лавиния. (Мятлеву). Грешников нельзя пускать в рай. Вы видите, как они всё испортили?
Мятлев. Если бы я не знал, что здесь край земли, я бы предложил вам ехать дальше…
Лавиния. Господи, края нет. Разве вы не знаете об этом?
Я понимаю, с какой горечью произносилось это, вернее – какая примесь горечи была в этом счастливом восклицании, но живые благородные люди тем–то и отличаются от людей ненатуральных и остывших, что умеют ценить жизнь, а не представления о ней. Да, да, именно жизнь…
Мятлеву почему–то захотелось досадить Бергу, и он сказал ему:
– Есть ли женщины, которых вы не любили бы, Берг? Куда ни явишься – везде одно и то же: Берг сделал предложение, Бергу отказали, Берг дрался… – Он ожидал взрыва, но хмельной капитан, покорно выслушав все это, внезапно улыбнулся широко, по–детски.
– А я и вас люблю, князь, – сказал он, – да не умею этого показать.
Господин Киквадзе, несколько порозовевший, мурлыкал какое–то подобие песенки и перемигивался с Марией. Она сказала ему по–грузински:
– Гоги, радость моя, придется тебе заняться всем этим. Бедный Гоги, я не оставляю тебя в покое… Гмерто, ты загубил свою жизнь рядом со мной… Ты таешь на глазах…
– О чем ты? – рассердился господин Киквадзе. – Разве все, что я имею, не твое?… – И он сказал уже по–русски, обращаясь к Мятлеву: – Я приветствую тебя, прекрасный садовник, подаривший нам, – поклон Лавинии, – такой восхитительный цветок! Не забывая же, что его стебель тонок и ломок и лишь твое вдохновение способно поддерживать в нем его горделивое пламя…
Лавиния.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164