Или (о, чудо!), вынырнув из темного подъезда, через двор устремляется высокий худой мужчина, в каком-то странном черном пальто до самых пят, наглухо застегнутом. У него длинные волнистые каштановые волосы, они рассыпаются по узким покатым плечам. Борода струится с подбородка, и темные усы изгибаются и свисают с верхней губы. На груди его распластался металлический крест. Белое на черном. Он семенит, подпрыгивая, пучит стеклянные глаза, и няньки замирают на лавочке, а Ванванч узнает его и вспоминает, как однажды Акулина Ивановна целовала у этого мужчины руку...
"Ого! - кричит толстогубый Юрка Холмогоров. - Ну и поп - толоконный лоб!.." Нинка Сочилина хлопает Ванванча по плечу: "Чур, горе не мое!.." Все хохочут и хлопают друг друга по спине и плечам, и кричат пронзительно, повизгивая: "Чур, горе не мое!.." А няньки и старушки с лавочки пытаются пресечь это кощунство, вытягивают короткие шеи, грозят пальцами и кулака-ми: "У, фулюганы!.. У, бессовестные!.." А поп торопится к воротам, он как-то очень смешно перебирает ногами, и белые губы его стиснуты.
Его, его руку целовала Акулина Ивановна, няня, но ореол вчерашнего почтения поколеблен, и истошный голосок Ванванча слышен звонче других. Отныне и он приобщен и счастлив своим умением безумствовать со всеми вместе, назло старухам и нянькам, их угрозам и предостережени-ям. И когда, возбужденный и раскрасневшийся, он вваливается в квартиру и, уткнувшись лицом в мамочкин теплый живот, рассказывает, задыхаясь, как там все было, мамочка делает большие глаза и говорит: "Фу, откуда взялся этот противный поп?.." Засыпая, он все время думает об этом случае. Распадаются две половины его чувств: худощавая мраморная ладонь таинственного хозяина храма, утопающего в свечах, ладонь, к которой припадает любимая нянька, и испуганная походка дворового чучела, бледного, оскорбленного. О, старый двор, постигающий науку безнака-занности и презрения к дурным предчувствиям! Квадратный ящик с помойкой посередине!..
Присматриваясь ко всем этим дворовым делам и задумываясь над ними, Ванванч незаметно для себя начинает вникать и в дела домашние. Он словно поднимается на одну ступеньку выше и вдруг замечает, что мама редко улыбается и какая-то непонятная лихорадочность сопровождает ее жесты и слова. Конечно, это еще внешние ускользающие впечатления, но они уже с ним, и это теперь навсегда.
Однажды Ашхен получила очередное письмо из Тифлиса от Шалико, и оно, как догадался Ванванч, было причиной ее тревоги. "Дорогая Ашхен, - пишет Шалико, - как вы там с Кукушкой поживаете? Соскучился. У меня наступили какие-то странные времена.Мало того, что Лаврентий продолжает предавать анафеме поверженных Мишу и Колю, но и со мной последнее время очень суров и неразговорчив. Я как-то спросил его, в чем дело, и он, шлепая своими губищами и не глядя, как всегда, в глаза, сказал: "Ты что, чистоплюй? Ты пьешь вино со своими братьями - заядлыми троцкистами! Делаешь вид, что солидарен с ними, а мы, значит, не правы?.. Тебе что, колхозы не нравятся?.. А слово великого Сталина тебе ничего?.." И пошел, и пошел... Как будто я против колхозов, представляешь? Я не помню, Ашхен, чтобы мы с тобой выражали свое несогласие с линией партии. И Мишу, и Колю мы осудили в свое время. Это же не значит, что мы должны их по-человечески презирать, правда? Пусть катится к черту, интриган! Когда кругом столько истинных врагов и фашизм поднимает голову, что он привязался к нашим? Знаешь, я хочу встретиться с Орджоникидзе. Он сейчас отдыхает в Сочи. Я хочу попросить отправить меня куда-нибудь в Россию. Здесь вязкое болото, махровый подхалимаж и прочие политические игры... Хорошо, что мама едет к тебе: Кукушка будет в надежных руках. А папу жалко..."
Ашхен поделилась с Изой, с Манечкой, с Зямой. Каждый из них отреагировал по-своему. Иза сказала: "Какое хамство!.. Шалико - само благородство. Ты, Ашхеночка, не переживай. Ты же знаешь, как я люблю ваши колхозы-морфозы... - Тут она насмешливо уставилась на растерянную Ашхен. Конечно, это противно, - всякие кавказские интрижки, и Шалико должен оттуда уехать... Вообще как-то все странно, ты не находишь?" - "Нет, - сказала Ашхен, - не нахожу... Партия нашла единственно правильную дорогу... Она объединила беднейшее крестьянство. Скоро хлеб потечет рекой..." - "Конечно, - сказала Манечка, но не смогла хохотнуть, как бывало. Лицо ее было похоже на румяную маску. Она чмокнула Ашхен в щеку, но поцелуй получился грустный. - Конечно, конечно... - повторила она, - ешьте хачапури. Пока хлеб потечет, я получила муку по карточкам. Вкусно?.. Ашхен, ты так хорошо выглядишь!.. Пусть Шалико уедет оттуда, - сказала она с набитым ртом. - Как вкусно, а?!. Из-за каких-то колхозов ломать голову?.." - "Не говори ерунды!.." обиделась Ашхен.
"Товарищи, - сказал Зяма, - если бы вы знали, как пролетарии на Западе нам завидуют... И колхозам, и нашей пятилетке!.. Да вы что!.." Манечка наконец рассмеялась, как только она умела. В старом буфете Каминских задрожали цветные стекла. Одну давно разбитую долю Зяма как-то заменил картоном. Получилось прилично. "Когда кончилась война, - сказала Иза, - вы с Ашхен утверждали, что через год мы построим социализм..." - "Да, усмехнулся Зяма, - ну, ошиб-лись... ну, я ошибся..." - Тут Манечка хохотнула. - "А ты разве не ошибаешься? Человеку-таки это свойственно..." "Я ошибаюсь у себя на кухне", - ответила ему Иза, ни на кого не глядя. "Не говорите ерунды", - приказала Ашхен.
Хачапури было горячее, имеретинский сыр в нем таял. "Если бы в гамбургской тюрьме было такое хочипури..." - сказал Зяма... "Хачапури", поправила его Манечка, "...хачапури - с удовольствием повторил Зяма, мировая революция потерпела бы крах..." - "Тот, в пенсне, все время спрашивал, не похож ли он на Наполеона", - вспомнила Ашхен как бы между прочим. "Это кто?" - спросила Иза. "Ну кто, кто... - рассмеялся Зяма, тебе же говорят: "тот, в пенсне"..." - "Я ему говорила, - сказала Ашхен, нет, на императора ты не похож. Ты похож на Мандрикяна, но он был не в пенсне..." - "Кто? Кто?" - переспросил Зяма, захлебываясь. "Это сторож в ЦК в Тифлисе", - сказала Ашхен, впервые за встречу соизволив улыбнуться. Зяма хохотал. "Какой противный!.." - воскликнула Манечка. "И что он отвечал тебе?" - накатывался Зяма. "Ну, что он, - сказала Ашхен, - злился, конечно, но все-таки говорил: "Пусть не Наполе-он, но Банапарт, да? Революционный Бонапарт... Да? Правда? Скажи - похож?.." - "К сожалению, - сказал Зяма мрачно, - в партии есть и такие. Но мы от них избавимся... Не дрейфь, Ашхеночка..." ...Бабуся открывает входную дверь. "Вай!" - восклицает она, видя перед собой сопливую Нинку Сочилину, а за ней строгое лицо Ванванча. "Мы хотим играть дома", - говорит он. "Конечно, цават танем", - улыбается бабуся. И они заходят. "Ты ведь раньше у нас не была? Да, Ниночка?" спрашивает бабуся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
"Ого! - кричит толстогубый Юрка Холмогоров. - Ну и поп - толоконный лоб!.." Нинка Сочилина хлопает Ванванча по плечу: "Чур, горе не мое!.." Все хохочут и хлопают друг друга по спине и плечам, и кричат пронзительно, повизгивая: "Чур, горе не мое!.." А няньки и старушки с лавочки пытаются пресечь это кощунство, вытягивают короткие шеи, грозят пальцами и кулака-ми: "У, фулюганы!.. У, бессовестные!.." А поп торопится к воротам, он как-то очень смешно перебирает ногами, и белые губы его стиснуты.
Его, его руку целовала Акулина Ивановна, няня, но ореол вчерашнего почтения поколеблен, и истошный голосок Ванванча слышен звонче других. Отныне и он приобщен и счастлив своим умением безумствовать со всеми вместе, назло старухам и нянькам, их угрозам и предостережени-ям. И когда, возбужденный и раскрасневшийся, он вваливается в квартиру и, уткнувшись лицом в мамочкин теплый живот, рассказывает, задыхаясь, как там все было, мамочка делает большие глаза и говорит: "Фу, откуда взялся этот противный поп?.." Засыпая, он все время думает об этом случае. Распадаются две половины его чувств: худощавая мраморная ладонь таинственного хозяина храма, утопающего в свечах, ладонь, к которой припадает любимая нянька, и испуганная походка дворового чучела, бледного, оскорбленного. О, старый двор, постигающий науку безнака-занности и презрения к дурным предчувствиям! Квадратный ящик с помойкой посередине!..
Присматриваясь ко всем этим дворовым делам и задумываясь над ними, Ванванч незаметно для себя начинает вникать и в дела домашние. Он словно поднимается на одну ступеньку выше и вдруг замечает, что мама редко улыбается и какая-то непонятная лихорадочность сопровождает ее жесты и слова. Конечно, это еще внешние ускользающие впечатления, но они уже с ним, и это теперь навсегда.
Однажды Ашхен получила очередное письмо из Тифлиса от Шалико, и оно, как догадался Ванванч, было причиной ее тревоги. "Дорогая Ашхен, - пишет Шалико, - как вы там с Кукушкой поживаете? Соскучился. У меня наступили какие-то странные времена.Мало того, что Лаврентий продолжает предавать анафеме поверженных Мишу и Колю, но и со мной последнее время очень суров и неразговорчив. Я как-то спросил его, в чем дело, и он, шлепая своими губищами и не глядя, как всегда, в глаза, сказал: "Ты что, чистоплюй? Ты пьешь вино со своими братьями - заядлыми троцкистами! Делаешь вид, что солидарен с ними, а мы, значит, не правы?.. Тебе что, колхозы не нравятся?.. А слово великого Сталина тебе ничего?.." И пошел, и пошел... Как будто я против колхозов, представляешь? Я не помню, Ашхен, чтобы мы с тобой выражали свое несогласие с линией партии. И Мишу, и Колю мы осудили в свое время. Это же не значит, что мы должны их по-человечески презирать, правда? Пусть катится к черту, интриган! Когда кругом столько истинных врагов и фашизм поднимает голову, что он привязался к нашим? Знаешь, я хочу встретиться с Орджоникидзе. Он сейчас отдыхает в Сочи. Я хочу попросить отправить меня куда-нибудь в Россию. Здесь вязкое болото, махровый подхалимаж и прочие политические игры... Хорошо, что мама едет к тебе: Кукушка будет в надежных руках. А папу жалко..."
Ашхен поделилась с Изой, с Манечкой, с Зямой. Каждый из них отреагировал по-своему. Иза сказала: "Какое хамство!.. Шалико - само благородство. Ты, Ашхеночка, не переживай. Ты же знаешь, как я люблю ваши колхозы-морфозы... - Тут она насмешливо уставилась на растерянную Ашхен. Конечно, это противно, - всякие кавказские интрижки, и Шалико должен оттуда уехать... Вообще как-то все странно, ты не находишь?" - "Нет, - сказала Ашхен, - не нахожу... Партия нашла единственно правильную дорогу... Она объединила беднейшее крестьянство. Скоро хлеб потечет рекой..." - "Конечно, - сказала Манечка, но не смогла хохотнуть, как бывало. Лицо ее было похоже на румяную маску. Она чмокнула Ашхен в щеку, но поцелуй получился грустный. - Конечно, конечно... - повторила она, - ешьте хачапури. Пока хлеб потечет, я получила муку по карточкам. Вкусно?.. Ашхен, ты так хорошо выглядишь!.. Пусть Шалико уедет оттуда, - сказала она с набитым ртом. - Как вкусно, а?!. Из-за каких-то колхозов ломать голову?.." - "Не говори ерунды!.." обиделась Ашхен.
"Товарищи, - сказал Зяма, - если бы вы знали, как пролетарии на Западе нам завидуют... И колхозам, и нашей пятилетке!.. Да вы что!.." Манечка наконец рассмеялась, как только она умела. В старом буфете Каминских задрожали цветные стекла. Одну давно разбитую долю Зяма как-то заменил картоном. Получилось прилично. "Когда кончилась война, - сказала Иза, - вы с Ашхен утверждали, что через год мы построим социализм..." - "Да, усмехнулся Зяма, - ну, ошиб-лись... ну, я ошибся..." - Тут Манечка хохотнула. - "А ты разве не ошибаешься? Человеку-таки это свойственно..." "Я ошибаюсь у себя на кухне", - ответила ему Иза, ни на кого не глядя. "Не говорите ерунды", - приказала Ашхен.
Хачапури было горячее, имеретинский сыр в нем таял. "Если бы в гамбургской тюрьме было такое хочипури..." - сказал Зяма... "Хачапури", поправила его Манечка, "...хачапури - с удовольствием повторил Зяма, мировая революция потерпела бы крах..." - "Тот, в пенсне, все время спрашивал, не похож ли он на Наполеона", - вспомнила Ашхен как бы между прочим. "Это кто?" - спросила Иза. "Ну кто, кто... - рассмеялся Зяма, тебе же говорят: "тот, в пенсне"..." - "Я ему говорила, - сказала Ашхен, нет, на императора ты не похож. Ты похож на Мандрикяна, но он был не в пенсне..." - "Кто? Кто?" - переспросил Зяма, захлебываясь. "Это сторож в ЦК в Тифлисе", - сказала Ашхен, впервые за встречу соизволив улыбнуться. Зяма хохотал. "Какой противный!.." - воскликнула Манечка. "И что он отвечал тебе?" - накатывался Зяма. "Ну, что он, - сказала Ашхен, - злился, конечно, но все-таки говорил: "Пусть не Наполе-он, но Банапарт, да? Революционный Бонапарт... Да? Правда? Скажи - похож?.." - "К сожалению, - сказал Зяма мрачно, - в партии есть и такие. Но мы от них избавимся... Не дрейфь, Ашхеночка..." ...Бабуся открывает входную дверь. "Вай!" - восклицает она, видя перед собой сопливую Нинку Сочилину, а за ней строгое лицо Ванванча. "Мы хотим играть дома", - говорит он. "Конечно, цават танем", - улыбается бабуся. И они заходят. "Ты ведь раньше у нас не была? Да, Ниночка?" спрашивает бабуся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61