— Ты везучий. Уж кому-кому, а тебе пришлют самолучших бойцов, не сомневайся. И самого честного интенданта на всю армию.
Лейр только возмущенно фыркал в ответ.
— Я не шучу, — настаивал Шекких. — Я был нужен тебе — и твоя удача за шиворот приволокла меня на Лазаретную заставу. А теперь тебе нужен кто-то другой… или хотя бы нужен больше, чем я, — вот твоя удача и гонит меня прочь.
Новый интендант оказался хилым близоруким юношей, не избывшим еще отроческих прыщиков на лбу. Говорил он мягким баском, то и дело сбиваясь на сиплый фальцет. Он положительно не знал, куда девать свои непомерно длинные руки и ноги и поминутно втягивал голову в плечи, словно стараясь спрятать длинную тонкую шею. Словом, на воина он походил не более, чем гусеница на бабочку. Зато он был недурным для своих лет оружейным магом и отлично владел навыками магического грузопереноса. А уж сомнений в его честности и возникнуть не могло. Даже когда он, покраснев до ушей, вручил Шеккиху неожиданно легкий кошель с его жалованьем, тот и на долю мгновения не усомнился, что новый интендант не то, что пальцем — взглядом не коснулся содержимого кошеля после того, как кожаные завязки скрепил сургуч с печатью. Юнец явно ожидал обвинений и уже было рот раскрыл, готовясь оправдаться, но Шекких его опередил.
— Рубленая монета? — только и спросил он, подкинув кошель в руке.
— И рубленая, и облегченная, — кивнул интендант. Краска медленно сходила с его лица.
— Вот ведь погань, — бесцветным голосом произнес Шекких.
— В чем дело? — не понял Лейр.
Вместо ответа Шекких сорвал печать, дернул завязки и высыпал несколько монет из кошеля себе на ладонь.
— Полюбуйся, — тем же невыразительны голосом сказал он. — Мое жалованье, сколько по бумагам следует — монета в монету. Только монеты уже не те. Как должен выглядеть золотой тикон, помнишь? Ты только посмотри — разве это тикон? Тоньше довоенного раза в два, края обрублены… да и цвет у золота не так, чтобы очень. А серебро! Бьюсь об заклад, сурьмы в нем немеряно… а может, и не сурьмы, шут их разберет… но уж слишком оно белое. Барахло это, а не деньги.
— А ты ожидал чего-то другого? — язвительно поинтересовался Айхнел.
— Не знаю, — пожал плечами Шекких. — Наверное, нет… но все равно противно. А ты, парень, — обернулся он к новому интенданту, — не красней. Не ты эту монету чеканил, не тебе ее и стыдиться.
— Можно подумать, в стране ни серебра, ни золота не осталось, — пробормотал Лейр, потерянным взглядом созерцая пригоршню монет.
— Не «можно подумать», а так и есть, — поправил его Айхнел. — Это, если хочешь знать, третья на моей памяти магическая война. И всякий раз одно и то же. У золота и серебра своя магия есть, не забывай.
— Да-да, — хмыкнул Лейр. — То-то в наших краях пословица бытовала, что лучший талисман — полный золота карман.
— Глупости! — возмутился Айхнел. — Глупости, невежество и суеверие. Золото и серебро сами по себе никого не защищают. Скорей уж они могут навлечь на своего владельца всякие несчастья.
— Ага, — глубокомысленно кивнул Шекких. — Шайку грабителей, например.
— Пошлый меркантилизм, — холодно возразил Айхнел. — Вот она, узость человеческой мысли! Подумаешь, грабители какие-то. А землетрясение тебя не устраивает? Или паводок? Или безумие? Ты не фыркай, и не такое случалось. А вот амулеты из золота и серебра, настоящим магом сработанные, — это вам не деньги в кошельке. Это и в самом деле помогает. Заклинания враждебные ослабляет. А жизнь дороже денег. Когда магическая война идет, люди плавят деньги на амулеты.
До сих пор юный интендант робел перед многоопытным говорящим мечом, но тут и он вмешался в разговор.
— Это я и сам видел, — кивнул интендант, — Толпы беженцев, все голоднющие, худющие — страх смотреть. А на шее у каждого здоровенная такая висюлина золотая. На самый крайний случай — серебряная. И ведь нипочем они со своими амулетами не расстанутся, хоть ты их зарежь. Помирать с голоду будут, а амулетов не снимут.
Шекких украдкой коснулся своего амулета — серебряной капельки на тонкой цепочки. С ним бы он точно ни за какие деньги не расстался.
— Еще бы, — вызвенел Айхнел. — Смерть, она ведь всякая бывает. Иной раз чем на магию без амулета наскочить, лучше и в самом деле помереть с голоду.
— Умник, — вздохнул Шекких. — Ну все-то ты знаешь… Может, ты знаешь, чем мне теперь прокормиться? Как дальше жить?
— Понятия не имею, — незамедлительно звякнул Айхнел. — Но ведь другие как-то живут, верно?
— Утешил, нечего сказать, — усмехнулся Шекких.
Но слова Айхнела и в самом деле оказались немалым утешением. Действительно, живут ведь люди как-то. И немощные, и увечные, и разоренные войной дотла. Другим куда как более солоно пришлось, чем ему. Он остался жив, и это главное. Столько раз мог погибнуть, что и счету нет — но ведь жив! Руки-ноги целы, память не отшибло. И с калечеством своим свыкся, обтерпелся как-то. И деньжонки кой-какие на обзаведение есть, хоть и меньше, чем он рассчитывал… так ведь многие и вовсе на голом месте с пустыми руками заново жить начинают. Статочное ли дело для воина — падать духом при виде горстки скверных монет? Черных магов не боялся, бандитов не боялся — а тут вдруг поджилки затряслись: ох, да ах, да как же я теперь жить буду?
А впрочем, чему ты дивишься, Шекких? За годы войны ты накрепко, на весь свой предбудущий век запомнил, как метать ножи и как лазить по стенам, как снимать часовых и как обходить их, как убивать черных магов и как лежать по три дня в засаде, не шелохнувшись… но помнишь ли ты, как покупать пирожки у базарного разносчика? А как прийти на гулянье с девушкой под руку, помнишь? А как в придорожном трактире беседовать с заезжим гномом, не забыл еще? Ты так хорошо помнишь все, что есть война — а помнишь ли ты, знаешь ли хоть что-нибудь о той жизни, где война миновала? Или все перезабыл? Так мудрено ли, что ты медлишь сойти с дороги войны на неведомую тебе обочину? Медлишь, потому что боишься. Потому что не знаешь, как жить и что тебе делать на этой обочине.
Что ж, не впервой тебе делать шаг в неизведанное. До сих пор ты справлялся неплохо — справишься и на этот раз. Другие ведь справляются.
Однако жизнь без войны оказалась совсем не такой, как мнилось Шеккиху, когда он с новеньким топором работы Динена — уж топор-то своего владельца всяко прокормит! — и Айхнелом за спиной покидал Лазаретную заставу.
Не в том даже беда, что Шекких — что греха таить — и в самом деле боялся полузабытой мирной жизни. И не в том, что опасения его были вполне справедливы: он и впрямь отвык от мира без войны, и не телом своим — умом только помнит, как в этом мире ходят и как разговаривают… полно, уж не пригрезилась ли Шеккиху прежняя жизнь со всеми ее странностями?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Лейр только возмущенно фыркал в ответ.
— Я не шучу, — настаивал Шекких. — Я был нужен тебе — и твоя удача за шиворот приволокла меня на Лазаретную заставу. А теперь тебе нужен кто-то другой… или хотя бы нужен больше, чем я, — вот твоя удача и гонит меня прочь.
Новый интендант оказался хилым близоруким юношей, не избывшим еще отроческих прыщиков на лбу. Говорил он мягким баском, то и дело сбиваясь на сиплый фальцет. Он положительно не знал, куда девать свои непомерно длинные руки и ноги и поминутно втягивал голову в плечи, словно стараясь спрятать длинную тонкую шею. Словом, на воина он походил не более, чем гусеница на бабочку. Зато он был недурным для своих лет оружейным магом и отлично владел навыками магического грузопереноса. А уж сомнений в его честности и возникнуть не могло. Даже когда он, покраснев до ушей, вручил Шеккиху неожиданно легкий кошель с его жалованьем, тот и на долю мгновения не усомнился, что новый интендант не то, что пальцем — взглядом не коснулся содержимого кошеля после того, как кожаные завязки скрепил сургуч с печатью. Юнец явно ожидал обвинений и уже было рот раскрыл, готовясь оправдаться, но Шекких его опередил.
— Рубленая монета? — только и спросил он, подкинув кошель в руке.
— И рубленая, и облегченная, — кивнул интендант. Краска медленно сходила с его лица.
— Вот ведь погань, — бесцветным голосом произнес Шекких.
— В чем дело? — не понял Лейр.
Вместо ответа Шекких сорвал печать, дернул завязки и высыпал несколько монет из кошеля себе на ладонь.
— Полюбуйся, — тем же невыразительны голосом сказал он. — Мое жалованье, сколько по бумагам следует — монета в монету. Только монеты уже не те. Как должен выглядеть золотой тикон, помнишь? Ты только посмотри — разве это тикон? Тоньше довоенного раза в два, края обрублены… да и цвет у золота не так, чтобы очень. А серебро! Бьюсь об заклад, сурьмы в нем немеряно… а может, и не сурьмы, шут их разберет… но уж слишком оно белое. Барахло это, а не деньги.
— А ты ожидал чего-то другого? — язвительно поинтересовался Айхнел.
— Не знаю, — пожал плечами Шекких. — Наверное, нет… но все равно противно. А ты, парень, — обернулся он к новому интенданту, — не красней. Не ты эту монету чеканил, не тебе ее и стыдиться.
— Можно подумать, в стране ни серебра, ни золота не осталось, — пробормотал Лейр, потерянным взглядом созерцая пригоршню монет.
— Не «можно подумать», а так и есть, — поправил его Айхнел. — Это, если хочешь знать, третья на моей памяти магическая война. И всякий раз одно и то же. У золота и серебра своя магия есть, не забывай.
— Да-да, — хмыкнул Лейр. — То-то в наших краях пословица бытовала, что лучший талисман — полный золота карман.
— Глупости! — возмутился Айхнел. — Глупости, невежество и суеверие. Золото и серебро сами по себе никого не защищают. Скорей уж они могут навлечь на своего владельца всякие несчастья.
— Ага, — глубокомысленно кивнул Шекких. — Шайку грабителей, например.
— Пошлый меркантилизм, — холодно возразил Айхнел. — Вот она, узость человеческой мысли! Подумаешь, грабители какие-то. А землетрясение тебя не устраивает? Или паводок? Или безумие? Ты не фыркай, и не такое случалось. А вот амулеты из золота и серебра, настоящим магом сработанные, — это вам не деньги в кошельке. Это и в самом деле помогает. Заклинания враждебные ослабляет. А жизнь дороже денег. Когда магическая война идет, люди плавят деньги на амулеты.
До сих пор юный интендант робел перед многоопытным говорящим мечом, но тут и он вмешался в разговор.
— Это я и сам видел, — кивнул интендант, — Толпы беженцев, все голоднющие, худющие — страх смотреть. А на шее у каждого здоровенная такая висюлина золотая. На самый крайний случай — серебряная. И ведь нипочем они со своими амулетами не расстанутся, хоть ты их зарежь. Помирать с голоду будут, а амулетов не снимут.
Шекких украдкой коснулся своего амулета — серебряной капельки на тонкой цепочки. С ним бы он точно ни за какие деньги не расстался.
— Еще бы, — вызвенел Айхнел. — Смерть, она ведь всякая бывает. Иной раз чем на магию без амулета наскочить, лучше и в самом деле помереть с голоду.
— Умник, — вздохнул Шекких. — Ну все-то ты знаешь… Может, ты знаешь, чем мне теперь прокормиться? Как дальше жить?
— Понятия не имею, — незамедлительно звякнул Айхнел. — Но ведь другие как-то живут, верно?
— Утешил, нечего сказать, — усмехнулся Шекких.
Но слова Айхнела и в самом деле оказались немалым утешением. Действительно, живут ведь люди как-то. И немощные, и увечные, и разоренные войной дотла. Другим куда как более солоно пришлось, чем ему. Он остался жив, и это главное. Столько раз мог погибнуть, что и счету нет — но ведь жив! Руки-ноги целы, память не отшибло. И с калечеством своим свыкся, обтерпелся как-то. И деньжонки кой-какие на обзаведение есть, хоть и меньше, чем он рассчитывал… так ведь многие и вовсе на голом месте с пустыми руками заново жить начинают. Статочное ли дело для воина — падать духом при виде горстки скверных монет? Черных магов не боялся, бандитов не боялся — а тут вдруг поджилки затряслись: ох, да ах, да как же я теперь жить буду?
А впрочем, чему ты дивишься, Шекких? За годы войны ты накрепко, на весь свой предбудущий век запомнил, как метать ножи и как лазить по стенам, как снимать часовых и как обходить их, как убивать черных магов и как лежать по три дня в засаде, не шелохнувшись… но помнишь ли ты, как покупать пирожки у базарного разносчика? А как прийти на гулянье с девушкой под руку, помнишь? А как в придорожном трактире беседовать с заезжим гномом, не забыл еще? Ты так хорошо помнишь все, что есть война — а помнишь ли ты, знаешь ли хоть что-нибудь о той жизни, где война миновала? Или все перезабыл? Так мудрено ли, что ты медлишь сойти с дороги войны на неведомую тебе обочину? Медлишь, потому что боишься. Потому что не знаешь, как жить и что тебе делать на этой обочине.
Что ж, не впервой тебе делать шаг в неизведанное. До сих пор ты справлялся неплохо — справишься и на этот раз. Другие ведь справляются.
Однако жизнь без войны оказалась совсем не такой, как мнилось Шеккиху, когда он с новеньким топором работы Динена — уж топор-то своего владельца всяко прокормит! — и Айхнелом за спиной покидал Лазаретную заставу.
Не в том даже беда, что Шекких — что греха таить — и в самом деле боялся полузабытой мирной жизни. И не в том, что опасения его были вполне справедливы: он и впрямь отвык от мира без войны, и не телом своим — умом только помнит, как в этом мире ходят и как разговаривают… полно, уж не пригрезилась ли Шеккиху прежняя жизнь со всеми ее странностями?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21