Как и следовало ожидать, он оказался первым, кто сумел преодолеть нагнетаемый Шовиньером страх и выйти из-под почти гипнотического воздействия, которое произвели на всех слова гражданина полномочного представителя.
— Его обвиняют в энсивизме, — с раздражением ответил захваченный врасплох эмиссар Конвента.
— Да, но в чем конкретно? — настаивал Дусье.
— Конкретно? — нахмурился Шовиньер. Вопрос явно относился к разряду неудобных для него. — В том, что он испытывает контрреволюционные симпатии.
Это было лучшее, что он смог придумать. Но Дусье такой ответ совершенно не удовлетворил. Дусье оказался дотошным малым, и с каждым новым вопросом, ставившим в тупик высокопоставленного чиновника из Парижа, обретал все большую уверенность.
— Какими словами гражданин Корбаль выразил эти симпатии?
— Словами! — Шовиньер чуть не сорвался на крик. — О Боже! Вы что, беретесь защищать его?
— Когда я узнаю, в чем именно его обвиняют, мне, возможно, придется взяться за это.
— О черт! Но я уже сказал вам…
— Гражданин полномочный представитель, комитету Пуссино требуются точные сведения, а не расплывчатые обвинения, в справедливости которых легко усомниться.
Одобрительный гул, последовавший за этим заявлением, дал понять Шовиньеру, что члены комитета последовали примеру своего президента и готовы поднять против него бунт.
— Вы хотите сказать, что я лгу? — ледяным тоном спросил он.
— О нет, гражданин полномочный представитель. Вас, скорее всего, неверно информировали. Мы понимаем, что этот список составлен по чьей-то подсказке, и когда в нем встречается имя всеми уважаемого человека, истинного республиканца в душе…
— Что я слышу? Что за выражения? — не дав ему закончить, взорвался Шовиньер. — Так-то вы относитесь к своим обязанностям? Поостерегитесь, друзья мои, называть истинным республиканцем бывшего аристократа.
Но Дусье не собирался сдаваться.
— Одно не исключает другого, — невозмутимо возразил он. — То же самое можно сказать и о маркизе де Мирабо note 24, столько сделавшем для революции. Гражданин, мы просим вас всецело положиться на нашу осведомленность в местных делах, и у нас складывается мнение, что ваши советники намеренно ввели вас в заблуждение на этот счет. Будьте уверены, гражданин, предъявление легковесных обвинений Корбиньи де Корбалю может иметь весьма нежелательные последствия. В Пуссино все знают его как человека твердых республиканских принципов; он живет скромно и пользуется всеобщей любовью. Ради вашего, гражданин полномочный представитель, и нашего спокойствия вы должны хорошо аргументировать энсивизм Корбаля, прежде чем приказать арестовать и судить его.
Если слова президента революционного комитета и не отвратили Шовиньера от его цели, то вынудили его, хотя бы временно, унять свое рвение.
Он заявил, что нанесет визит Корбалю и лично удостоверится в настроениях этого бывшего виконта.
Затем он продолжил чтение своего списка, завершавшегося перечислением многочисленных имен священников, которые отказались присягнуть конституции, либо, присягнув, отказались ввести конституционную форму богослужения или пренебрегали ей или же, исполняя все предписания республиканского правительства, подозревались в неискренности, поскольку продолжали упорно соблюдать безбрачие. И когда Дусье рискнул высказать предположение, что последний довод слишком зыбок, чтобы служить основанием для подозрений, Шовиньер, отвечая ему, совершил очередной экскурс в свою псевдофилософию:
— Безбрачие является оскорблением природы, — заявил гражданин полномочный представитель, — а тот, кто оскорбляет природу, оскорбляет республиканство, основанное на ее законах.
После чего, воодушевившись своими собственными сентенциями, он вновь набросился с угрозами и бранью на членов революционного комитета, обвиняя их в забвении интересов нации и своего благородного долга, состоявшего, по его словам, в том, чтобы вырвать из священной почвы республиканской Франции последнее семя энсивизма, которое забирало соки, необходимые для питания древа свободы, посаженного рукой Разума и удобренного кровью патриотов. Завершая свою проповедь, он выразил надежду, что ему не придется сообщать властям в Париж о благодушно-реакционных настроениях, царивших среди членов революционного комитета в Пуссино, и, таким образом вновь обретя под ногами потерянную было почву, он театрально удалился при гробовом молчании собравшихся.
Шовиньер вскоре убедился, что сомнения, высказанные комитетом насчет Корбиньи де Корбаля, появились не на пустом месте. Он действительно пользовался всеобщей любовью и уважением горожан, и это почему-то раздражало Шовиньера, усматривавшего в подобном проявлении чувств к бывшему аристократу еще одно свидетельство благодушия, в котором все еще пребывал этот маленький городок в департаменте Ньевр. Всю свою жизнь Шовиньер ненавидел благодушие. Не находя, как и всякий интеллигентный человек, удовлетворения в самом себе, он терпеть не мог проявлений малейших признаков благодушия в других и всегда старался безжалостно уничтожать их. Он решил поступать так же и в Пуссино, а чтобы произвести большее впечатление на его жителей, выбрать для этого самую колоритную местную фигуру, именно, бывшего виконта де Корбаля. Если понятие «лояльность» было настолько широким, что позволяло Корбалю не беспокоиться за свое будущее, значит, ему, Шовиньеру, необходимо сузить это понятие настолько, чтобы Корбаль оказался за его рамками. Но, поскольку Шовиньер не собирался провоцировать контрреволюционный мятеж, он решил действовать осторожно и осмотрительно и начать с визита к самому Корбалю.
Глава VI
Шато-де-Корбаль, несколько обветшавшее серое строение с круглыми башенками по краям, приютилось на холме среди виноградников за чертой города. Внутри дом выглядел столь же скромно, как и снаружи: выцветшая отделка напоминала о том, что ее следовало бы давно обновить, а большинство предметов убогой обстановки не заслуживали даже косметического ремонта. Шовиньера проводили в просторную кухню с каменным полом, стенами и потолком, где Корбаль сидел за столом со своими домочадцами, как он их называл: пожилым слугой Фужеро, его женой и двумя дюжими сыновьями и пухленькой пригожей молодой особой с благозвучным именем Филомена, которая вела домашнее хозяйство. Самому Корбалю было за тридцать, одевался он по-крестьянски скромно, однако умение держаться просто, но с внутренним достоинством свидетельствовало о его благородном происхождении, а его речь, высокий лоб, грустные и задумчивые глаза, проникавшие, казалось, в самую сущность вещей, на которые они обращались, заставляли предположить в нем поэта и эрудита.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
— Его обвиняют в энсивизме, — с раздражением ответил захваченный врасплох эмиссар Конвента.
— Да, но в чем конкретно? — настаивал Дусье.
— Конкретно? — нахмурился Шовиньер. Вопрос явно относился к разряду неудобных для него. — В том, что он испытывает контрреволюционные симпатии.
Это было лучшее, что он смог придумать. Но Дусье такой ответ совершенно не удовлетворил. Дусье оказался дотошным малым, и с каждым новым вопросом, ставившим в тупик высокопоставленного чиновника из Парижа, обретал все большую уверенность.
— Какими словами гражданин Корбаль выразил эти симпатии?
— Словами! — Шовиньер чуть не сорвался на крик. — О Боже! Вы что, беретесь защищать его?
— Когда я узнаю, в чем именно его обвиняют, мне, возможно, придется взяться за это.
— О черт! Но я уже сказал вам…
— Гражданин полномочный представитель, комитету Пуссино требуются точные сведения, а не расплывчатые обвинения, в справедливости которых легко усомниться.
Одобрительный гул, последовавший за этим заявлением, дал понять Шовиньеру, что члены комитета последовали примеру своего президента и готовы поднять против него бунт.
— Вы хотите сказать, что я лгу? — ледяным тоном спросил он.
— О нет, гражданин полномочный представитель. Вас, скорее всего, неверно информировали. Мы понимаем, что этот список составлен по чьей-то подсказке, и когда в нем встречается имя всеми уважаемого человека, истинного республиканца в душе…
— Что я слышу? Что за выражения? — не дав ему закончить, взорвался Шовиньер. — Так-то вы относитесь к своим обязанностям? Поостерегитесь, друзья мои, называть истинным республиканцем бывшего аристократа.
Но Дусье не собирался сдаваться.
— Одно не исключает другого, — невозмутимо возразил он. — То же самое можно сказать и о маркизе де Мирабо note 24, столько сделавшем для революции. Гражданин, мы просим вас всецело положиться на нашу осведомленность в местных делах, и у нас складывается мнение, что ваши советники намеренно ввели вас в заблуждение на этот счет. Будьте уверены, гражданин, предъявление легковесных обвинений Корбиньи де Корбалю может иметь весьма нежелательные последствия. В Пуссино все знают его как человека твердых республиканских принципов; он живет скромно и пользуется всеобщей любовью. Ради вашего, гражданин полномочный представитель, и нашего спокойствия вы должны хорошо аргументировать энсивизм Корбаля, прежде чем приказать арестовать и судить его.
Если слова президента революционного комитета и не отвратили Шовиньера от его цели, то вынудили его, хотя бы временно, унять свое рвение.
Он заявил, что нанесет визит Корбалю и лично удостоверится в настроениях этого бывшего виконта.
Затем он продолжил чтение своего списка, завершавшегося перечислением многочисленных имен священников, которые отказались присягнуть конституции, либо, присягнув, отказались ввести конституционную форму богослужения или пренебрегали ей или же, исполняя все предписания республиканского правительства, подозревались в неискренности, поскольку продолжали упорно соблюдать безбрачие. И когда Дусье рискнул высказать предположение, что последний довод слишком зыбок, чтобы служить основанием для подозрений, Шовиньер, отвечая ему, совершил очередной экскурс в свою псевдофилософию:
— Безбрачие является оскорблением природы, — заявил гражданин полномочный представитель, — а тот, кто оскорбляет природу, оскорбляет республиканство, основанное на ее законах.
После чего, воодушевившись своими собственными сентенциями, он вновь набросился с угрозами и бранью на членов революционного комитета, обвиняя их в забвении интересов нации и своего благородного долга, состоявшего, по его словам, в том, чтобы вырвать из священной почвы республиканской Франции последнее семя энсивизма, которое забирало соки, необходимые для питания древа свободы, посаженного рукой Разума и удобренного кровью патриотов. Завершая свою проповедь, он выразил надежду, что ему не придется сообщать властям в Париж о благодушно-реакционных настроениях, царивших среди членов революционного комитета в Пуссино, и, таким образом вновь обретя под ногами потерянную было почву, он театрально удалился при гробовом молчании собравшихся.
Шовиньер вскоре убедился, что сомнения, высказанные комитетом насчет Корбиньи де Корбаля, появились не на пустом месте. Он действительно пользовался всеобщей любовью и уважением горожан, и это почему-то раздражало Шовиньера, усматривавшего в подобном проявлении чувств к бывшему аристократу еще одно свидетельство благодушия, в котором все еще пребывал этот маленький городок в департаменте Ньевр. Всю свою жизнь Шовиньер ненавидел благодушие. Не находя, как и всякий интеллигентный человек, удовлетворения в самом себе, он терпеть не мог проявлений малейших признаков благодушия в других и всегда старался безжалостно уничтожать их. Он решил поступать так же и в Пуссино, а чтобы произвести большее впечатление на его жителей, выбрать для этого самую колоритную местную фигуру, именно, бывшего виконта де Корбаля. Если понятие «лояльность» было настолько широким, что позволяло Корбалю не беспокоиться за свое будущее, значит, ему, Шовиньеру, необходимо сузить это понятие настолько, чтобы Корбаль оказался за его рамками. Но, поскольку Шовиньер не собирался провоцировать контрреволюционный мятеж, он решил действовать осторожно и осмотрительно и начать с визита к самому Корбалю.
Глава VI
Шато-де-Корбаль, несколько обветшавшее серое строение с круглыми башенками по краям, приютилось на холме среди виноградников за чертой города. Внутри дом выглядел столь же скромно, как и снаружи: выцветшая отделка напоминала о том, что ее следовало бы давно обновить, а большинство предметов убогой обстановки не заслуживали даже косметического ремонта. Шовиньера проводили в просторную кухню с каменным полом, стенами и потолком, где Корбаль сидел за столом со своими домочадцами, как он их называл: пожилым слугой Фужеро, его женой и двумя дюжими сыновьями и пухленькой пригожей молодой особой с благозвучным именем Филомена, которая вела домашнее хозяйство. Самому Корбалю было за тридцать, одевался он по-крестьянски скромно, однако умение держаться просто, но с внутренним достоинством свидетельствовало о его благородном происхождении, а его речь, высокий лоб, грустные и задумчивые глаза, проникавшие, казалось, в самую сущность вещей, на которые они обращались, заставляли предположить в нем поэта и эрудита.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24