по-прежнему отливала глянцем на солнышке его лысина и весело колыхался овальный живот; по-прежнему губы припухли от беспрерывного закусывания, а глаза подергивались мечтательностью при первом намеке об еде. Словом сказать, по-прежнему все в нем было так устроено, чтоб никому в целом мире не могло прийти в голову, что этот человек многие царства разорил, а прочие совсем погубил…
Разумеется, мы сейчас же присоединились к сонму чествователен.
В два слова Редедя рассказал нам свои похождения. Дело Араби-паши не выгорело. Это ему Редедя на первом же смотру предсказал. – Представьте себе, вывели на смотр войско, а оно три дня не евши; мундирчики – в лохмотьях, подметки – из картонной бумаги, ружья – кремневые, да и кремней-то нет, а вместо них чурки, выкрашенные под кремень. "Поверишь ли, – говорит Араби, – все было: и сухари, и мундиры, и ружья – и все интендантские чиновники разворовали!" – Да позволь, говорю, мне хоть одного, для примера, повесить! – "Нельзя, говорит, закона нет!" – Это в военное-то время… закон!! Впрочем, и это бы еще ничего, а вот что уж совсем худо: выправки в войске нет. Им командуют: ребята, вперед! – а они: у нас, ваше благородие, сапог нет! – Ну, натурально, стали отступать. Отступали-отступали, наконец смотрю: где войско? – нет никого! – Насилу удрал. – А теперь Редедя возвращается из поездки по Весьегонскому уезду, куда был приглашен местной интеллигенцией для чествования, в качестве русского Гарибальди.
– Да здравствует русский Гарибальди! – крикнули в один голос весьегонские интеллигенты.
Они имели вид восторженный. Будучи от природы сжигаемы внутренним пламенем и не находя поводов для его питания в пределах Весьегонского уезда, они невольно переносили свои восторги на предприятия отдаленные, почти сказочные, и с помощью воображения успевали обмануть себя. Даже теперь, в виду несомненного поражения Редеди, они не лишали его доверия и продолжали уповать, что когда-нибудь он их разутешит. И вот, обездоленные всевозможными бреднями и антибреднями, они не задумываются на последние гроши выписать Редедю, чтобы хотя по поводу египетских дел излить ту полноту чувства, которая не нашла себе удовлетворения ни в вопросе о заготовлении белья для земских больниц, ни в вопросе об установлении на мостах и переправах однообразных и необременительных такс…
Они не производят ни плисов, ни миткалей; поэтому открытие пути в Индию отнюдь не может непосредственно их интересовать. Но они испытывают адскую скуку, и вследствие этого Редедя, который всю жизнь тормошился и никогда не унывал, вызывает в них восторг. Стало быть, не все еще затянуло болото; стало быть, есть еще возможность о чем-то думать, на что-то тратить силы, помимо распределения пунктов для содержания земских лошадей… И вот они жадно вглядываются в это смутное "нечто" и вопиют: да здравствует наш русский Гарибальди!
– Прогоны-то получил ли? – озаботился за Редедю Глумов.
– Прогоны мне Араби-паша в оба конца вперед уплатил, равно как и полугодовое жалованье не в зачет, – ответил Редедя, – ну, а порционы, должно быть, придется на том свете угольками получить.
– Ах, Полкан Самсоныч, Полкан Самсоныч! когда-то угомонишься ты!
Оказалось, что он угомонится лишь тогда, когда покорит под нозе торгаша-англичанина, который у него "вот где сидит".
– Да на какой тебе его ляд?.. – начал было Глумов, но весьегонцы так на него окрысились, что он счел более благоразумным умолкнуть.
Из последующего разговора выяснилось, что Редедя ненавидел англичанина, во-первых, за то, что он торгаш и возвышенных чувств не имеет, а во-вторых, за то, что он препятствует сбыту московских плисов и миткалей и тем замедляет разрешение восточного вопроса. Но существовало, сверх того, обстоятельство, затрогивавшее Редедю лично. Еще будучи кадетом, он купил однажды перочинный ножичек, на лезвии которого было выштамповано "аглицкой", а через два дня этот ножичек сломался – "вот вам доказательство!". А после того он стал покупать завьяловские ножички, и они не ломаются – "вот вам другое доказательство!". С тех пор и стало в нем накапливаться: то платок "аглицкой" полиняет, то сукно "аглицкое" окажется с пятнами. И теперь у него такой проект: пробраться с горстью храбрецов в Индию и уговорить тамошних вассальных державцев свергнуть постыдное английское иго. С этою целью он спешит теперь в Кашин, где у него назначено совещание с местными виноделами, а из Кашина проедет в Москву, где уж все на мази. В Москве купит географию Смирнова и по первопутке, через Саратов, Кандагар и Кашемир, укатит прямо в то самое место, где раки зимуют.
– Места-то какие: Кашемир, Гюллистан! – восклицает он, играя животом, – женщины-то какие! "Груди твои, как два белых козленка! лоно твое…" ффу!
Одним словом, так всех растревожил, что разгоряченные весьегонцы хором грянули: вот мчится тройка удалая! – а Глумов поцеловал виновника торжества в лысину и взволнованным голосом произнес:
– Пошли тебе бог! Признаться, сказать, не чаял я, чтобы развязка была так близка, ну, а теперь вижу…
Разговорились, конечно, и об Египте. Любопытнейшая страна. Каждый год в ней происходит разлитие Нила, и когда вода спадет, то образуется почва, в которую стоит только зерно бросить, а потом только знай поспевай собирать. Собственно египтяне представляют собою аристократию и исповедуют магометанство, а чернядь – феллахи, которые исповедуют все, что велят. В древности страной правили фараоны, а теперь правят хедивы, которые платят дань султану турецкому, но постоянно с ним пикируются. При фараонах воздвигнуты были пирамиды и обелиски, при хедивах ничего не воздвигнуто. Один из фараонов погиб в Красном море, преследуя евреев, и Редедя лично то место осматривал. Старожилы рассказывают, что в старину здесь, полевее, брод был, а фараон ошибся, взял вправо, да так с колесницей и ухнул. Но главное украшение и надежду Египта составляют крокодилы. Способнейших из них назначает хедив губернаторами в дальние провинции: Дарфур, Судан и т. д. А так как крокодилы в Египте плодятся беспрепятственно, то и недостатка в кандидатах на губернаторские места никогда не бывает, чему многие иностранные государства завидуют.
– Ну, а еда в Египте какова? – полюбопытствовал Глумов.
– Еда – средственная. Феллахи – те ящерицами питаются; а градоначальники и военачальники хоть и сладко жрут, но все пальцами. И непременно поджавши ноги.
– Тсс…
– Зато по женской части – малина! Не успеешь, бывало! мигнуть ординарцу: как бы, братец, баядерочку промыслить – глядь, а уж она, бестия, тут как тут! Тело смуглое, точно постным маслом вымазанное, груди – как голенища, а в руках – бубен!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130
Разумеется, мы сейчас же присоединились к сонму чествователен.
В два слова Редедя рассказал нам свои похождения. Дело Араби-паши не выгорело. Это ему Редедя на первом же смотру предсказал. – Представьте себе, вывели на смотр войско, а оно три дня не евши; мундирчики – в лохмотьях, подметки – из картонной бумаги, ружья – кремневые, да и кремней-то нет, а вместо них чурки, выкрашенные под кремень. "Поверишь ли, – говорит Араби, – все было: и сухари, и мундиры, и ружья – и все интендантские чиновники разворовали!" – Да позволь, говорю, мне хоть одного, для примера, повесить! – "Нельзя, говорит, закона нет!" – Это в военное-то время… закон!! Впрочем, и это бы еще ничего, а вот что уж совсем худо: выправки в войске нет. Им командуют: ребята, вперед! – а они: у нас, ваше благородие, сапог нет! – Ну, натурально, стали отступать. Отступали-отступали, наконец смотрю: где войско? – нет никого! – Насилу удрал. – А теперь Редедя возвращается из поездки по Весьегонскому уезду, куда был приглашен местной интеллигенцией для чествования, в качестве русского Гарибальди.
– Да здравствует русский Гарибальди! – крикнули в один голос весьегонские интеллигенты.
Они имели вид восторженный. Будучи от природы сжигаемы внутренним пламенем и не находя поводов для его питания в пределах Весьегонского уезда, они невольно переносили свои восторги на предприятия отдаленные, почти сказочные, и с помощью воображения успевали обмануть себя. Даже теперь, в виду несомненного поражения Редеди, они не лишали его доверия и продолжали уповать, что когда-нибудь он их разутешит. И вот, обездоленные всевозможными бреднями и антибреднями, они не задумываются на последние гроши выписать Редедю, чтобы хотя по поводу египетских дел излить ту полноту чувства, которая не нашла себе удовлетворения ни в вопросе о заготовлении белья для земских больниц, ни в вопросе об установлении на мостах и переправах однообразных и необременительных такс…
Они не производят ни плисов, ни миткалей; поэтому открытие пути в Индию отнюдь не может непосредственно их интересовать. Но они испытывают адскую скуку, и вследствие этого Редедя, который всю жизнь тормошился и никогда не унывал, вызывает в них восторг. Стало быть, не все еще затянуло болото; стало быть, есть еще возможность о чем-то думать, на что-то тратить силы, помимо распределения пунктов для содержания земских лошадей… И вот они жадно вглядываются в это смутное "нечто" и вопиют: да здравствует наш русский Гарибальди!
– Прогоны-то получил ли? – озаботился за Редедю Глумов.
– Прогоны мне Араби-паша в оба конца вперед уплатил, равно как и полугодовое жалованье не в зачет, – ответил Редедя, – ну, а порционы, должно быть, придется на том свете угольками получить.
– Ах, Полкан Самсоныч, Полкан Самсоныч! когда-то угомонишься ты!
Оказалось, что он угомонится лишь тогда, когда покорит под нозе торгаша-англичанина, который у него "вот где сидит".
– Да на какой тебе его ляд?.. – начал было Глумов, но весьегонцы так на него окрысились, что он счел более благоразумным умолкнуть.
Из последующего разговора выяснилось, что Редедя ненавидел англичанина, во-первых, за то, что он торгаш и возвышенных чувств не имеет, а во-вторых, за то, что он препятствует сбыту московских плисов и миткалей и тем замедляет разрешение восточного вопроса. Но существовало, сверх того, обстоятельство, затрогивавшее Редедю лично. Еще будучи кадетом, он купил однажды перочинный ножичек, на лезвии которого было выштамповано "аглицкой", а через два дня этот ножичек сломался – "вот вам доказательство!". А после того он стал покупать завьяловские ножички, и они не ломаются – "вот вам другое доказательство!". С тех пор и стало в нем накапливаться: то платок "аглицкой" полиняет, то сукно "аглицкое" окажется с пятнами. И теперь у него такой проект: пробраться с горстью храбрецов в Индию и уговорить тамошних вассальных державцев свергнуть постыдное английское иго. С этою целью он спешит теперь в Кашин, где у него назначено совещание с местными виноделами, а из Кашина проедет в Москву, где уж все на мази. В Москве купит географию Смирнова и по первопутке, через Саратов, Кандагар и Кашемир, укатит прямо в то самое место, где раки зимуют.
– Места-то какие: Кашемир, Гюллистан! – восклицает он, играя животом, – женщины-то какие! "Груди твои, как два белых козленка! лоно твое…" ффу!
Одним словом, так всех растревожил, что разгоряченные весьегонцы хором грянули: вот мчится тройка удалая! – а Глумов поцеловал виновника торжества в лысину и взволнованным голосом произнес:
– Пошли тебе бог! Признаться, сказать, не чаял я, чтобы развязка была так близка, ну, а теперь вижу…
Разговорились, конечно, и об Египте. Любопытнейшая страна. Каждый год в ней происходит разлитие Нила, и когда вода спадет, то образуется почва, в которую стоит только зерно бросить, а потом только знай поспевай собирать. Собственно египтяне представляют собою аристократию и исповедуют магометанство, а чернядь – феллахи, которые исповедуют все, что велят. В древности страной правили фараоны, а теперь правят хедивы, которые платят дань султану турецкому, но постоянно с ним пикируются. При фараонах воздвигнуты были пирамиды и обелиски, при хедивах ничего не воздвигнуто. Один из фараонов погиб в Красном море, преследуя евреев, и Редедя лично то место осматривал. Старожилы рассказывают, что в старину здесь, полевее, брод был, а фараон ошибся, взял вправо, да так с колесницей и ухнул. Но главное украшение и надежду Египта составляют крокодилы. Способнейших из них назначает хедив губернаторами в дальние провинции: Дарфур, Судан и т. д. А так как крокодилы в Египте плодятся беспрепятственно, то и недостатка в кандидатах на губернаторские места никогда не бывает, чему многие иностранные государства завидуют.
– Ну, а еда в Египте какова? – полюбопытствовал Глумов.
– Еда – средственная. Феллахи – те ящерицами питаются; а градоначальники и военачальники хоть и сладко жрут, но все пальцами. И непременно поджавши ноги.
– Тсс…
– Зато по женской части – малина! Не успеешь, бывало! мигнуть ординарцу: как бы, братец, баядерочку промыслить – глядь, а уж она, бестия, тут как тут! Тело смуглое, точно постным маслом вымазанное, груди – как голенища, а в руках – бубен!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130