Я его сейчас позову…
— Не нужно. Спасибо. До скорой встречи.
Я выхожу.
Опять все летит к чертям. Свидетельство хозяйки дома свиданий снимает с Альфредо все подозрения. Все доказывается математически: если он уехал с авеню Жюно в десять, а вернулся туда в десять тридцать, после того как заехал на улицу Годо-де-Моруа, значит, у него физически не было времени сгонять в Лес, замочить свою раскладушку, отметелить беднягу Пакретта, оттащить его в кусты и вернуться в центр города.
— Ну и физия у тебя! — удивляется почтеннейший Пино, снимая правый ботинок, чтобы срезать мозоли.
— Ты носишь черные носки в это время? — иронизирую я.
— Это мне посоветовал Берю. Так незаметны дырки. Упоминание о Толстяке как будто привело в действие извилистый механизм работы случая, потому что телефонист с коммутатора сообщает мне о звонке из Куршевеля.
Голос Берюрье доносится как будто с другого конца земли.
— Это ты, Сан-А?
— Если не я, то очень хорошая имитация. Я стою перед зеркалом и могу тебя уверить, что сходство полное.
— Мне начхать на твою трепотню. Все равно за разговор заплатит французское правительство, — говорит Жирдяй.
— Как твои дела?
— Я в снегу по шею.
— Хорошо еще, что смог отыскать телефонный аппарат. А как наш человек?
— Как раз из-за него я и звоню.
— Что он делает?
— Катается на лыжах, старина, только и всего. За ним было очень трудно уследить: Едва приехав, он нацепил лыжи и рванул к подъемнику. Как я могу за ним следить в городской одежде и без лыж… А кроме того, я не умею кататься на лыжах.
— Очень важная причина, — усмехаюсь я.
— Уж какая есть, — ворчит Толстяк с альпийских вершин. — Я ненавижу снег. Хочешь верь, хочешь нет, но он нагоняет на меня неприятные чувства.
— Знаю. Ты с самого рождения против всякой белизны.
— Это что, намек?
— Нет, Берю, констатация.
— А, ну тогда ладно.
— Расскажи о твоем прибытии туда.
— Это была целая экспедиция, дружище! Если бы ты видел, какие виражи на дороге! Меня в автобусе швыряло, как мяч: влево-вправо. Видел бы ты, какая Там высота. Дома внизу, как вши. А скользина! Я подумал, что мы рухнем, и теплое вино, которое я выпил в Мутье, полезло обратно из желудка.
— Хватит лирики! Давай дальше.
— Ладно, не подгоняй меня. Я и так намучился! Значит, приехали мы на верхушку. Там даже еще не рассвело и был туман. Я вышел и стал смотреть, что будет делать наш малый.
— И что он делал?
— Взял багаж и лыжи, потом пошел в отель.
— Какой?
— Не знаю. Выше, чем мой. Я засек в какой, но названия разобрать не смог, потому что вывеска залеплена снегом.
— Ну а дальше?
— Я пошел в “Грандз Альп”, как ты и говорил. Они меня встретили очень хорошо и дали комнату с видом на море.
— Чего ты несешь?
— Честное слово. Напротив моей кровати висит картина, изображающая Лазурный берег. Мне кажется, это Монако, но я не уверен. Могу спросить.
— Это не самое важное.
— Ладно, но надо же повышать культурный уровень.
— Что было дальше?
— Ну, устроился я быстро, потому что багажа у меня нет, выпил чашечку кофе, потом пошел на почту, куда поступил твой перевод. Кстати, спасибо тебе. Ну вот, значит, а потом я пошел к отелю Бержерона. Представляешь, дорога идет вверх! Я в своих ботинках на кожаной подошве три раза шмякался на землю. Предупреждаю тебя: если мне придется здесь задержаться, я должен экипироваться.
— Экипируйся.
— Записываю. Так вот, когда я подошел, Бержерон выходил с двумя парами лыж.
— С двумя парами?
— Одна в руках, другая на плече. Он сразу пошел к подъемнику…
— А потом?
— Потом мой малый улетел с целой шайкой других придурков. Я был похож на курицу, которая высидела утенка и стоит на берегу, пока он плавает в пруду. Я вернулся в отель, откуда и звоню тебе.
Молчание. В трубке я слышу характерные шумы, постоянно царящие на лыжных курортах.
— Твою мать! Нас разъединили! — орет Толстяк.
— Да нет, я здесь. Я думаю.
— Мог бы думать побыстрее, это уменьшило бы расходы!
— Знаешь, Толстяк, больше всего меня смущают две пары лыж.
— Ну знаешь, — возражает Толстяк, — мужик с двумя парами лыж куда меньшая редкость, чем мужик с двумя парами…
— Берю, оставь свой солдафонский юмор. Нас могут слушать девушки-телефонистки. Скажи, из камеры хранения он взял одну пару?
— Да.
— Хорошо. Продолжай следить за мужиком, я выезжаю.
— Выезжаешь?
— Да. Забронируй мне номер.
Это пришло мне в голову в один миг. Мой верный инстинкт предупредил меня, что Куршевель стал центром тяжести расследования. А знаете из-за чего?
Из-за той почтовой открытки, найденной в помойном ведре Буальвана, которая пришла именно из Куршевеля.
А потом, я говорю себе, что покойный Буальван изготавливал лыжные крепления. Это занятие имеет прямое отношение к этому благородному виду спорта, так?
Да, надо на все посмотреть на месте.
— До ночи поездов сюда не будет, — утверждает Берюрье. — Значит, ты приедешь завтра утром?
— Я полечу самолетом до Женевы, а оттуда доеду на такси, так что прибуду во второй половине дня.
— Клево! Сегодня вечером в отеле будет фондю. Он кладет трубку, обливаясь слюной. Я следую его примеру.
— Что, уезжаешь? — спрашивает Пино.
— Да, — отвечаю. — Поверь, у меня сердце разрывается при мысли, что придется оставить тебя здесь, но этого требует долг!
Глава 11
Бар “Грандз Альп”, когда я в него вхожу, полон элегантных клиентов. Там есть дамы в разноцветных нарядах, Кавалеры в свитерах, бармен в белой куртке и еще один удивительный персонаж, остающийся здесь таким же незаметным, как картина Мийе на выставке Пикассо.
Вышеупомянутый индивид одет в красные спортивные брюки, рубашку в черно-белую клетку, белые лыжные носки и небесно-голубую спортивную куртку с капюшоном. На голове у него высокая красная лыжная шапочка, острие которой продолжается белым шнурком и заканчивается великолепным помпоном того же цвета. Его талия составляет в обхвате метр сорок, расстегнутая рубашка позволяет видеть заросшую густой шерстью грудь. Щеки человека не знакомы с водой, мылом и бритвой, а потом и с лосьонами “после бритья”. У него большой нос. Когда он сморкается, возникает ощущение, что он пожимает руку другу. Холод отполировал этот нос, окрасил его в красный цвет и наградил насморком.
Что можно сказать еще, кроме того, что фамилия этого человека Берюрье?
Восседая на высоком табурете, Толстяк что-то оживленно говорит аудитории, корчащейся от смеха.
Он рассказывает о своих достижениях в лыжном спорте, которые якобы были у него в молодости. Я подозреваю, что он проштудировал учебник по технике лыжного спорта, но плохо запомнил термины.
— Я, — заявляет этот Тартарен снегов, — ездил кататься на Малайи. Все эти хреновенькие горки, что я вижу здесь, годятся только на то, чтобы согнать жирок с начинающих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
— Не нужно. Спасибо. До скорой встречи.
Я выхожу.
Опять все летит к чертям. Свидетельство хозяйки дома свиданий снимает с Альфредо все подозрения. Все доказывается математически: если он уехал с авеню Жюно в десять, а вернулся туда в десять тридцать, после того как заехал на улицу Годо-де-Моруа, значит, у него физически не было времени сгонять в Лес, замочить свою раскладушку, отметелить беднягу Пакретта, оттащить его в кусты и вернуться в центр города.
— Ну и физия у тебя! — удивляется почтеннейший Пино, снимая правый ботинок, чтобы срезать мозоли.
— Ты носишь черные носки в это время? — иронизирую я.
— Это мне посоветовал Берю. Так незаметны дырки. Упоминание о Толстяке как будто привело в действие извилистый механизм работы случая, потому что телефонист с коммутатора сообщает мне о звонке из Куршевеля.
Голос Берюрье доносится как будто с другого конца земли.
— Это ты, Сан-А?
— Если не я, то очень хорошая имитация. Я стою перед зеркалом и могу тебя уверить, что сходство полное.
— Мне начхать на твою трепотню. Все равно за разговор заплатит французское правительство, — говорит Жирдяй.
— Как твои дела?
— Я в снегу по шею.
— Хорошо еще, что смог отыскать телефонный аппарат. А как наш человек?
— Как раз из-за него я и звоню.
— Что он делает?
— Катается на лыжах, старина, только и всего. За ним было очень трудно уследить: Едва приехав, он нацепил лыжи и рванул к подъемнику. Как я могу за ним следить в городской одежде и без лыж… А кроме того, я не умею кататься на лыжах.
— Очень важная причина, — усмехаюсь я.
— Уж какая есть, — ворчит Толстяк с альпийских вершин. — Я ненавижу снег. Хочешь верь, хочешь нет, но он нагоняет на меня неприятные чувства.
— Знаю. Ты с самого рождения против всякой белизны.
— Это что, намек?
— Нет, Берю, констатация.
— А, ну тогда ладно.
— Расскажи о твоем прибытии туда.
— Это была целая экспедиция, дружище! Если бы ты видел, какие виражи на дороге! Меня в автобусе швыряло, как мяч: влево-вправо. Видел бы ты, какая Там высота. Дома внизу, как вши. А скользина! Я подумал, что мы рухнем, и теплое вино, которое я выпил в Мутье, полезло обратно из желудка.
— Хватит лирики! Давай дальше.
— Ладно, не подгоняй меня. Я и так намучился! Значит, приехали мы на верхушку. Там даже еще не рассвело и был туман. Я вышел и стал смотреть, что будет делать наш малый.
— И что он делал?
— Взял багаж и лыжи, потом пошел в отель.
— Какой?
— Не знаю. Выше, чем мой. Я засек в какой, но названия разобрать не смог, потому что вывеска залеплена снегом.
— Ну а дальше?
— Я пошел в “Грандз Альп”, как ты и говорил. Они меня встретили очень хорошо и дали комнату с видом на море.
— Чего ты несешь?
— Честное слово. Напротив моей кровати висит картина, изображающая Лазурный берег. Мне кажется, это Монако, но я не уверен. Могу спросить.
— Это не самое важное.
— Ладно, но надо же повышать культурный уровень.
— Что было дальше?
— Ну, устроился я быстро, потому что багажа у меня нет, выпил чашечку кофе, потом пошел на почту, куда поступил твой перевод. Кстати, спасибо тебе. Ну вот, значит, а потом я пошел к отелю Бержерона. Представляешь, дорога идет вверх! Я в своих ботинках на кожаной подошве три раза шмякался на землю. Предупреждаю тебя: если мне придется здесь задержаться, я должен экипироваться.
— Экипируйся.
— Записываю. Так вот, когда я подошел, Бержерон выходил с двумя парами лыж.
— С двумя парами?
— Одна в руках, другая на плече. Он сразу пошел к подъемнику…
— А потом?
— Потом мой малый улетел с целой шайкой других придурков. Я был похож на курицу, которая высидела утенка и стоит на берегу, пока он плавает в пруду. Я вернулся в отель, откуда и звоню тебе.
Молчание. В трубке я слышу характерные шумы, постоянно царящие на лыжных курортах.
— Твою мать! Нас разъединили! — орет Толстяк.
— Да нет, я здесь. Я думаю.
— Мог бы думать побыстрее, это уменьшило бы расходы!
— Знаешь, Толстяк, больше всего меня смущают две пары лыж.
— Ну знаешь, — возражает Толстяк, — мужик с двумя парами лыж куда меньшая редкость, чем мужик с двумя парами…
— Берю, оставь свой солдафонский юмор. Нас могут слушать девушки-телефонистки. Скажи, из камеры хранения он взял одну пару?
— Да.
— Хорошо. Продолжай следить за мужиком, я выезжаю.
— Выезжаешь?
— Да. Забронируй мне номер.
Это пришло мне в голову в один миг. Мой верный инстинкт предупредил меня, что Куршевель стал центром тяжести расследования. А знаете из-за чего?
Из-за той почтовой открытки, найденной в помойном ведре Буальвана, которая пришла именно из Куршевеля.
А потом, я говорю себе, что покойный Буальван изготавливал лыжные крепления. Это занятие имеет прямое отношение к этому благородному виду спорта, так?
Да, надо на все посмотреть на месте.
— До ночи поездов сюда не будет, — утверждает Берюрье. — Значит, ты приедешь завтра утром?
— Я полечу самолетом до Женевы, а оттуда доеду на такси, так что прибуду во второй половине дня.
— Клево! Сегодня вечером в отеле будет фондю. Он кладет трубку, обливаясь слюной. Я следую его примеру.
— Что, уезжаешь? — спрашивает Пино.
— Да, — отвечаю. — Поверь, у меня сердце разрывается при мысли, что придется оставить тебя здесь, но этого требует долг!
Глава 11
Бар “Грандз Альп”, когда я в него вхожу, полон элегантных клиентов. Там есть дамы в разноцветных нарядах, Кавалеры в свитерах, бармен в белой куртке и еще один удивительный персонаж, остающийся здесь таким же незаметным, как картина Мийе на выставке Пикассо.
Вышеупомянутый индивид одет в красные спортивные брюки, рубашку в черно-белую клетку, белые лыжные носки и небесно-голубую спортивную куртку с капюшоном. На голове у него высокая красная лыжная шапочка, острие которой продолжается белым шнурком и заканчивается великолепным помпоном того же цвета. Его талия составляет в обхвате метр сорок, расстегнутая рубашка позволяет видеть заросшую густой шерстью грудь. Щеки человека не знакомы с водой, мылом и бритвой, а потом и с лосьонами “после бритья”. У него большой нос. Когда он сморкается, возникает ощущение, что он пожимает руку другу. Холод отполировал этот нос, окрасил его в красный цвет и наградил насморком.
Что можно сказать еще, кроме того, что фамилия этого человека Берюрье?
Восседая на высоком табурете, Толстяк что-то оживленно говорит аудитории, корчащейся от смеха.
Он рассказывает о своих достижениях в лыжном спорте, которые якобы были у него в молодости. Я подозреваю, что он проштудировал учебник по технике лыжного спорта, но плохо запомнил термины.
— Я, — заявляет этот Тартарен снегов, — ездил кататься на Малайи. Все эти хреновенькие горки, что я вижу здесь, годятся только на то, чтобы согнать жирок с начинающих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25