Ты работаешь по старинке, комиссар. Я же тебя насквозь вижу…»
У консьержки собралась целая толпа, которая комментирует инцидент.
Из-за внутреннего чертенка я прохожу мимо ее комнатки с гордым видом…
"Да ладно, чего ты! — смеется чертенок. — Я же просто немного подразнил тебя. Конечно, надо повидаться с консьержкой, может, она знает Изабель… А Изабель может знать что-то, что подтвердит твои сомнения. Ты ведь этого ждешь, верно?
Все люди связаны между собой… Они держат друг друга: кто за руку, кто за другое место! Ты же это знаешь, бесстыдник, так что…"
Я стукаю себя по лбу.
— Заткнись! — ворчу я.
Чертик сразу затыкается.
Тогда я разворачиваюсь и без стука вхожу к консьержке. Понятно, почему она не на пятом и не пытается чего-нибудь увидеть: у нее парализованы ноги, и хозяйством, должно быть, занимается ее старик.
А она сидит в своей норе, как мокрица. Она тощая и бледная, словно кусок сахара. Из-за очков с затемненными стеклами ее глаза кажутся еще более ввалившимися.
А какой вокруг нее стоит гам! Как в зоопарке перед клеткой попугаев всех пород.
Четыре или пять кумушек чешут языками в полном режиме.
Мое появление вызывает тишину.
— Привет компании, — говорю я. Я пристально смотрю на них, давая понять, что пора отчаливать, и спокойно сообщаю:
— Полиция.
По рядам присутствующих пробегает дрожь, словно ветерок пробежал по полю спелой пшеницы!
Как видите, я верен старинной французской поэтичности. Придется мне разбить лиру!
— У Жана Парьо была подружка, — говорю я. — Брюнетка, отзывающаяся на нежное имя Изабель… Кто мне может сказать, где она обретается?
— Я не знаю, где она живет, — заявляет консьержка, — но они часто обедают в ресторане “Сен-Марку” напротив, и вы, возможно, получите какие-нибудь сведения там.
— О Парьо вам сказать нечего? Она пожимает плечами.
— Я даже не знаю.
— Вчера вечером девушка приходила?
— Они вернулись вместе.
— В котором часу?
— Около половины десятого.
— Значит, они поужинали?
— Этого я не знаю.
— Во сколько она ушла?
— Где-то через час…
— Вы ее видели?
— Да.
— Как она выглядела?
— Как обычно.
— Возбужденная?
— Нет, не думаю… Она помахала мне рукой, когда проходила мимо: мой муж подвинул кресло к двери. Чертенок снова подает голос: “Ну что, продвинулся?” И ржет…
— Ладно, — говорю, — спасибо. Если девушка придет сегодня или позже, передайте ей, чтобы она связалась с полицией.
Одна из кумушек проглатывает слюну и спрашивает:
— Вы думаете, это не несчастный случай, господин инспектор?
— Нет, нет… — уверяю я. — Самый обыкновенный несчастный случай.
Просто надо известить семью, понимаете?
Если я задержусь тут хоть на секунду, все эти бабы опять затараторят и мне придется приглашать помощника, чтобы ответить на их вопросы.
— Мадам!
И вот я на улице. Запах газа вызвал у меня страшную головную боль.
Я делаю глубокий глоток воздуха и иду в бистро-ресторан, о котором мне сказала консьержка.
За стойкой сидит толстый, как дом, мужчина в сине фартуке.
Представляюсь. Мое звание комиссара не производи на него особого впечатления и даже не вызывает интереса. Он поднимает веко, тяжелое, как занавес в универмаге, и проводит рукой, огромной, как дурость жандарма, по своим подстриженным бобриком волосам.
— Вы пришли из-за случая в доме напротив? — спрашивает он меня.
— Вы уже знаете?
Должно быть, он принимает меня за деревенского дурачка, потому что его брюхо начинает трястись, как будто в нем обосновалась парочка голодных волков.
— Было бы странно, если бы я не заметил пожарных и полицейских, осадивших дом напротив… Это месье Парьо умер? Хороший малый…
— Вы его близко знали?
— Он был моим клиентом! Клиентов всегда хорошо узнаешь, особенно если это ваши соседи…
— Что он был за человек?
— Серьезный, умный…
— Он ведь часто заходил к вам?
— По меньшей мере раз в день, когда не уезжал по делам.
— А часто он уезжал?
— Время от времени.
— Вы знаете девушку, которая иногда приходила вместе с ним?
— Мадемуазель Изабель?
— Вы знаете ее фамилию?
— Подождите… Однажды Парьо представлял ее другу… Я только помню, что она дочь врача… Врача с площади Терн!
Я прижимаю руку к желудку. Этот жест ему знаком. Он знаком всем, у кого желудок играет дурака утром после пьянки.
Патрон поднимает второе веко и смотрит на меня с наконец появившимся в глазах огоньком интереса.
Я говорю себе, что полицейский никогда не должен показывать свои чувства, особенно то, что называется удивлением.
— Дайте-ка мне большой стакан белого! — велю я. Эти слова звучат для него как песня.
Он повторяет с благоговением:
— Большой белого!
Потом нагибается, достает из-под стойки бутылку — Нет ничего лучше белого, когда оно хорошее, — говорит он. — Мое пришло прямо из моего поместья. Он не уточняет из какого. Я осушаю стакан.
— Повторите, босс!
Его рот кривится в подобии улыбки.
— Повторим! — объявляет он.
На его толстой физиономии теперь ясно, как в газете, читается симпатия.
— Да, — говорит он, возвращаясь к теме, — грустно, что так вышло с беднягой Парьо. Вот она, жизнь… Газ — штука опасная…
Я останавливаю его глубокомысленные, но слишком общие рассуждения.
— Фамилия папаши малышки, — спрашиваю, — случайно не Бужон?
Он утвердительно кивает.
— Верно. Вы его знаете?
— Немного…
Я высасываю свой второй стакан. Искушение для толстяка слишком велико. Он наливает стакан и себе и утыкается в него носом.
— Забавно, комиссар, — говорит он, — а нос — штука немалая.
Я энергично соглашаюсь, глядя на его паяльник, который мог бы послужить основным блюдом на обеде племени каннибалов.
— Вы знаете, — продолжает хозяин ресторана, — когда я открылся сегодня утром и увидел, что машина месье Парьо простояла ночь на улице, у меня появилось какое-то предчувствие… Не в его привычках оставлять машину на ночь на улице. Обычно он ставил ее в гараж в конце улицы…
Он указывает мне пальцем на кабриолет, в котором я позавчера нашел тело Бальмена.
— Да, — соглашаюсь, — это его машина.
Я размышляю. Все подтверждает мои впечатления. Парьо был аккуратным человеком, а раз так, то должен был поставить свой танк на место, прежде чем лечь баиньки… Он бы не лег, зная, что его тачка осталась на улице…
— Он ел здесь вчера вечером?
— Да.
— Со своей киской?
— Да.
— А потом?
Толстяк закрывает глаза и удрученно выпячивает подбородок.
— Чего дальше? — ворчит он. — Он пошел к себе…
— Спасибо.
Я выкладываю на стойку купюру. Он проворно хватает ее, колеблется, смотрит на меня, взвешивает, измеряет рост, температуру и давление.
— Вы мне должны только за один, — решает он наконец. — Второй за мой счет.
— Вы безумствуете! — смеюсь я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
У консьержки собралась целая толпа, которая комментирует инцидент.
Из-за внутреннего чертенка я прохожу мимо ее комнатки с гордым видом…
"Да ладно, чего ты! — смеется чертенок. — Я же просто немного подразнил тебя. Конечно, надо повидаться с консьержкой, может, она знает Изабель… А Изабель может знать что-то, что подтвердит твои сомнения. Ты ведь этого ждешь, верно?
Все люди связаны между собой… Они держат друг друга: кто за руку, кто за другое место! Ты же это знаешь, бесстыдник, так что…"
Я стукаю себя по лбу.
— Заткнись! — ворчу я.
Чертик сразу затыкается.
Тогда я разворачиваюсь и без стука вхожу к консьержке. Понятно, почему она не на пятом и не пытается чего-нибудь увидеть: у нее парализованы ноги, и хозяйством, должно быть, занимается ее старик.
А она сидит в своей норе, как мокрица. Она тощая и бледная, словно кусок сахара. Из-за очков с затемненными стеклами ее глаза кажутся еще более ввалившимися.
А какой вокруг нее стоит гам! Как в зоопарке перед клеткой попугаев всех пород.
Четыре или пять кумушек чешут языками в полном режиме.
Мое появление вызывает тишину.
— Привет компании, — говорю я. Я пристально смотрю на них, давая понять, что пора отчаливать, и спокойно сообщаю:
— Полиция.
По рядам присутствующих пробегает дрожь, словно ветерок пробежал по полю спелой пшеницы!
Как видите, я верен старинной французской поэтичности. Придется мне разбить лиру!
— У Жана Парьо была подружка, — говорю я. — Брюнетка, отзывающаяся на нежное имя Изабель… Кто мне может сказать, где она обретается?
— Я не знаю, где она живет, — заявляет консьержка, — но они часто обедают в ресторане “Сен-Марку” напротив, и вы, возможно, получите какие-нибудь сведения там.
— О Парьо вам сказать нечего? Она пожимает плечами.
— Я даже не знаю.
— Вчера вечером девушка приходила?
— Они вернулись вместе.
— В котором часу?
— Около половины десятого.
— Значит, они поужинали?
— Этого я не знаю.
— Во сколько она ушла?
— Где-то через час…
— Вы ее видели?
— Да.
— Как она выглядела?
— Как обычно.
— Возбужденная?
— Нет, не думаю… Она помахала мне рукой, когда проходила мимо: мой муж подвинул кресло к двери. Чертенок снова подает голос: “Ну что, продвинулся?” И ржет…
— Ладно, — говорю, — спасибо. Если девушка придет сегодня или позже, передайте ей, чтобы она связалась с полицией.
Одна из кумушек проглатывает слюну и спрашивает:
— Вы думаете, это не несчастный случай, господин инспектор?
— Нет, нет… — уверяю я. — Самый обыкновенный несчастный случай.
Просто надо известить семью, понимаете?
Если я задержусь тут хоть на секунду, все эти бабы опять затараторят и мне придется приглашать помощника, чтобы ответить на их вопросы.
— Мадам!
И вот я на улице. Запах газа вызвал у меня страшную головную боль.
Я делаю глубокий глоток воздуха и иду в бистро-ресторан, о котором мне сказала консьержка.
За стойкой сидит толстый, как дом, мужчина в сине фартуке.
Представляюсь. Мое звание комиссара не производи на него особого впечатления и даже не вызывает интереса. Он поднимает веко, тяжелое, как занавес в универмаге, и проводит рукой, огромной, как дурость жандарма, по своим подстриженным бобриком волосам.
— Вы пришли из-за случая в доме напротив? — спрашивает он меня.
— Вы уже знаете?
Должно быть, он принимает меня за деревенского дурачка, потому что его брюхо начинает трястись, как будто в нем обосновалась парочка голодных волков.
— Было бы странно, если бы я не заметил пожарных и полицейских, осадивших дом напротив… Это месье Парьо умер? Хороший малый…
— Вы его близко знали?
— Он был моим клиентом! Клиентов всегда хорошо узнаешь, особенно если это ваши соседи…
— Что он был за человек?
— Серьезный, умный…
— Он ведь часто заходил к вам?
— По меньшей мере раз в день, когда не уезжал по делам.
— А часто он уезжал?
— Время от времени.
— Вы знаете девушку, которая иногда приходила вместе с ним?
— Мадемуазель Изабель?
— Вы знаете ее фамилию?
— Подождите… Однажды Парьо представлял ее другу… Я только помню, что она дочь врача… Врача с площади Терн!
Я прижимаю руку к желудку. Этот жест ему знаком. Он знаком всем, у кого желудок играет дурака утром после пьянки.
Патрон поднимает второе веко и смотрит на меня с наконец появившимся в глазах огоньком интереса.
Я говорю себе, что полицейский никогда не должен показывать свои чувства, особенно то, что называется удивлением.
— Дайте-ка мне большой стакан белого! — велю я. Эти слова звучат для него как песня.
Он повторяет с благоговением:
— Большой белого!
Потом нагибается, достает из-под стойки бутылку — Нет ничего лучше белого, когда оно хорошее, — говорит он. — Мое пришло прямо из моего поместья. Он не уточняет из какого. Я осушаю стакан.
— Повторите, босс!
Его рот кривится в подобии улыбки.
— Повторим! — объявляет он.
На его толстой физиономии теперь ясно, как в газете, читается симпатия.
— Да, — говорит он, возвращаясь к теме, — грустно, что так вышло с беднягой Парьо. Вот она, жизнь… Газ — штука опасная…
Я останавливаю его глубокомысленные, но слишком общие рассуждения.
— Фамилия папаши малышки, — спрашиваю, — случайно не Бужон?
Он утвердительно кивает.
— Верно. Вы его знаете?
— Немного…
Я высасываю свой второй стакан. Искушение для толстяка слишком велико. Он наливает стакан и себе и утыкается в него носом.
— Забавно, комиссар, — говорит он, — а нос — штука немалая.
Я энергично соглашаюсь, глядя на его паяльник, который мог бы послужить основным блюдом на обеде племени каннибалов.
— Вы знаете, — продолжает хозяин ресторана, — когда я открылся сегодня утром и увидел, что машина месье Парьо простояла ночь на улице, у меня появилось какое-то предчувствие… Не в его привычках оставлять машину на ночь на улице. Обычно он ставил ее в гараж в конце улицы…
Он указывает мне пальцем на кабриолет, в котором я позавчера нашел тело Бальмена.
— Да, — соглашаюсь, — это его машина.
Я размышляю. Все подтверждает мои впечатления. Парьо был аккуратным человеком, а раз так, то должен был поставить свой танк на место, прежде чем лечь баиньки… Он бы не лег, зная, что его тачка осталась на улице…
— Он ел здесь вчера вечером?
— Да.
— Со своей киской?
— Да.
— А потом?
Толстяк закрывает глаза и удрученно выпячивает подбородок.
— Чего дальше? — ворчит он. — Он пошел к себе…
— Спасибо.
Я выкладываю на стойку купюру. Он проворно хватает ее, колеблется, смотрит на меня, взвешивает, измеряет рост, температуру и давление.
— Вы мне должны только за один, — решает он наконец. — Второй за мой счет.
— Вы безумствуете! — смеюсь я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27